Охранник и шофер он был безупречный. Он мог бы сделать все ради своего хозяина. Мог бы и убить… Мордасов знал это. Но как-то не хотел об этом думать.
Лука нашел Вэла спящим в мусорном контейнере на базаре в Варшаве. Было это двенадцать лет назад. Вэл оказался без денег, без документов – все это выправил для него профессор Карл Греве. В три дня, которые Вэл отсыпался в номере Мордасова. Получив паспорт и немного денег, Вэл молча и преданно смотрел на Луку Ильича. Ему явно было некуда идти.
– Что можешь делать? – спросил его Мордасов.
– Всего понемногу… – пожал плечами Вэл.
– Шофером можешь?
– Могу…
– Поваром?
– Могу.
– Уколы делать сможешь?
– Могу.
– Нянькой?
– Могу.
– Уборщиком? Посыльным? Строителем? Дом можешь построить?
Вэл поднял на него свои светло-голубые глаза из-под шапки спутанных русых волос и произнес еле слышно:
– Я, барин, все могу. Если поверишь мне… Мордасов отвел глаза.
– Допустим… поверю. – Он снова посмотрел на парня. – А как будем с пьянством поступать?
Вэл снова опустил глаза долу…
– Раз в год – неделю. – И неспешно добавил: – Я заранее предупрежу!
Вот так и взят был Вэл на службу в антрепризу Мордасова. На все перечисленные должности. Он, казалось, умел все – и Лука Ильич не раз мог в этом убедиться.
Неразговорчивый, невозмутимый, неторопливый, Вэл успевал сделать все и даже больше того, что его просили.
Он был одинаково хорош и в цивильном, и во фраке, и в ливрее шофера. Обладал колоссальной физической силой и нечеловеческой выносливостью. Однажды он просидел за рулем автомобиля больше двадцати двух часов, когда они попали в снежную бурю на Пиренеях. Другой раз, на Женевском озере, рядом с домом Мордэ в Сент-Ани, он боролся в январской ледяной воде с волнами больше пяти часов и спас мордасовскую яхту «Елену», которую только что тогда купили.
Вэл один мог поднять и перенести стосорокакилограммовую тушу самого Луки, когда ему отказывали ноги и двое санитаров не могли нести его на носилках.
Он мог сидеть ночами, сутками около больного Луки и был предупредительнее, нежнее, чем профессиональные медсестры.
– Ты откуда Москву так хорошо знаешь?
– Жил когда-то… После флота.
«Алкогольные каникулы» Вэла в первые годы его службы были, как и договаривались, раз в год. С предупреждением заранее и длились ровно неделю. Потом, лет через пять, они стали сокращаться до четырех-пяти дней. В последние шесть лет Вэл не брал «отпуска». И это несколько настораживало всех, особенно профессора Карла Греве.
– А что, если случится в Москве?
– У него что – здесь родственники?
– Нет, кажется, – пожимал плечами профессор. – У него же вся семья на Западной Украине.
Сейчас Мордасов вспомнил этот разговор.
– Если собираешься… в «отпуск»… не забудь предупредить! – строго и неожиданно сказал Лука Ильич.
Вэл молча кивнул.
Автомобиль подрулил к отелю «Марриот».
Ночью Мордасов проснулся и посмотрел на часы. Было половина пятого. Он накинул халат и подошел к окну.
Город жил почти такой же напряженной жизнью, как и днем. Машин на центральной улице было меньше, но мчались они с большей скоростью, чем днем…
«Москва, Москва… – как-то растерянно подумал Лука Ильич. – И чего я тут забыл?»
В глубине души Мордасов все эти дни после прилета ждал какого-то особого настроения, может быть, даже праздника. Ждал не от кого-то, а от себя самого. Но уже на второй день он понял, что праздника не будет… Он даже как-то отстраненно наблюдал за этим знакомо-незнакомым городом, за изменившейся, резкой, напористой толпой на улицах. У большинства были хмурые, озабоченные, а то и просто жестокие, злые лица.
Лука Ильич заметил, что, в отличие от старых времен, на улице нельзя было встретить просто гуляющих, отдыхающих людей. Они исчезли так же, как исчезли деревья с улиц, исчезли удобные московские скамейки для отдыха… Исчезли дети с центральных улиц…
И хотя многие женщины были одеты по-европейски, но лица их были отчужденны и надменны. И еще его удивило, что многие женщины курили просто на улице, на ходу… У него иногда было желание остановить такую, вырвать у нее из руки сигарету, сказать: «Милая моя… Это же неприлично. Успокойся, не волнуйся. Не беги так… с таким озабоченным лицом, словно судорога его перекосила. Давай зайдем в кафе, спокойно сядем, расслабимся… Выпьем кофе, тогда ты и можешь достать сигареты и рассказать мне обо всем, что тебя мучит. А я как-нибудь постараюсь тебе помочь…»
Лука Ильич улыбнулся – конечно, он хотел какого-то простого, случайного, незапротоколированного – не с представителями фирмы, организующей его гастроли, не с людьми из министерства – душевного, откровенного разговора.
Он даже был готов потратить какие-то деньги, просто помочь кому-то, одарить. Стать в своем родном городе этаким неожиданным Санта-Клаусом, Дедом Морозом. Просто добрым заграничным дядюшкой!
Но никто не нуждался в нем… Нет, наверняка нуждались тысячи и многие десятки тысяч. Но его, Луку Ильича Мордасова, и этих тысяч разъединяло совсем малое: они были чужими друг другу.
– Я чужой здесь… в Москве, – тихо произнес про себя старик.
Конечно, в его чемодане лежала очень давняя записная книжка, в которой были и московские телефоны. В первый же день он набрал два номера своих «корешей» и Театр оперетты. По первому ответили, что Стасик умер уже двенадцать лет назад. По второму, что такие-то здесь не живут, кажется, они переехали в Израиль.
Дальше Луке Ильичу расхотелось звонить в прошлое. Да! Двадцать шесть лет – это слишком большой срок. Больше, чем давали при Сталине за самое тяжкое преступление. Даже в царской армии солдаты служили на год меньше и уже никогда не возвращались в родную деревню, оседая среди голытьбы… Или попадая в казенный дом.
Туда – в казенный дом, или в приют для престарелых, или даже в роскошную больницу для инвалидов-хроников под Женевой ему, Луке Мордэ, еще рано… А вот среди мировой vip-голытьбы, кочующей с экрана ТВ на сцены фестивалей, из пятизвездочной гостиницы на палубу океанского лайнера, с первой полосы интернациональных глянцевых изданий на колонки скандальной хроники – вот где после двадцати шести лет триумфов и унижений оказалось его место. Место Луки Мордасова – заштатного актера Московской оперетты.
Ему вдруг стало остро жаль себя… Если вдуматься, открыто, трезво и прямо вспомнить, то все его детство, юность, молодость… Даже более-менее удачные первые годы актерства – все это было долгой цепью унижений…
Или ему сейчас только так казалось?
Родители – пожилые скромные люди, еле сводившие концы с концами. Не очень образованные, но скромные, порядочные – что они могли дать своему единственному сыну? Добрые советы, десятку на праздник, единственный финский костюм.
Они не очень понимали, как в семье скромных и исполнительных чиновников соцобеспечения мог вырасти будущий актер, певец, возможная звезда легкомысленной оперетты. Но они не отговаривали, не перечили, ничего не запрещали своему любимцу…
Лука Ильич закрыл глаза и очень явственно представил себе эту очень старую, очень скромно одетую пару собственных родителей, когда он единственный раз пригласил их на долгожданную премьеру «Порги и Бесс». Они стояли около служебного входа, ожидая его, чтобы поздравить. Сколько бы Лук дал тогда, чтобы они ушли, исчезли, растворились в воздухе… Чтобы на них не оглядывались его празднично разгоряченные коллеги по театру, чтобы не слышать голосов: «Эй, Лук! Тебя родители у служебного ждут!»
Он, наконец, выбежал из театра. Лицо матери прояснилось какой-то боязливой улыбкой, она протянула ему жалкий букетик из пяти увядших гвоздичек…
– Поздравляю, сыночек! От души… От всей души!
И обняла его, потянувшись всем своим маленьким, хрупким телом, чтобы добраться до его витающей в облаках головы!
Отец крепко сжал локоть сына, пока мать плакала на его плече.
– Ну, спасибо, спасибо, – бормотал Лук. – Вам понравилось, да? Ну, хорошо… Мне пора. Я к утру… А может быть, переночую у друзей…
Куда? Куда он тогда рвался? Куда убегал от своих тихих, бесконечно любящих его скромных родителей? К кому…
Мордасов сел на кровать и закинул голову, словно рассматривал что-то на потолке… Он тяжело и прерывисто дышал.
Они, его отец и мать, так же тихо, как жили, ушли из жизни. Один после другого – через три года!
«Надо бы съездить в старый крематорий. В колумбарий, где захоронены их урны. Завтра! Нет, сразу же после концерта».
Лука Ильич сейчас даже не был уверен, а найдет ли он их захоронение.
– Ты был лучше всех! Такой видный, – улыбаясь, призналась ему мать, когда он через два дня гуляний, наконец, оказался дома. И мама просветлела, похорошела, вся помолодела.
Но нет, Лук Мордасов не был лучше других. Он знал, что не вышел ни талантом, ни голосом, ни общей культурой… Да и обаяние у него настоящего, актерского не было… И, вообще весь он – большой, рыхлый не скоординированный – наверно, был довольно жалким зрелищем на сцене среди московской актерской братвы.
Его любили за другое – за умение выпить, травить анекдоты, дать взаймы другу последнее. За доброе сердце и какую-то внутреннюю деликатность, даже стеснительность. При нем нельзя было рассказать особенно скабрезные анекдоты – Лук Мордасов покрывался алой краской…
И еще его ценили, как человека заводного, готового поддержать любую, самую завиральскую идею – от «чеса» с концертами по шахтам Кемерово до постановки «Порги и Бесс» в его родном театре. Вот тут в Луке Мордасове обнаруживалась колоссальная энергия, дипломатичная сверхнастойчивость. Даже какой-то кураж!
Лук был счастлив в такие периоды. Когда идея чего-то сногсшибательного, авантюрного маячила перед ним, он весь преображался, даже, кажется, худел… Он видел, видел, как все это произойдет на сцене, как замрет, а потом обрушится шквалом восторга зрительный зал… И вся, вся, вся Москва будет говорить только об их премьере. Об их триумфе!