Белый, белый день... — страница 37 из 64

Мордасов отодвинулся от стола и ответил неожиданно резко:

– Когда мы с Галей встретились, я тоже был уже не мальчик. Тридцать восемь лет мне было… – И продолжил, отведя глаза: – А сейчас мне уже шестьдесят четыре. Шестьдесят пять через месяц будет!

Бабушка, резко чиркнув спичкой, закурила папиросу и с вызовом бросила:

– Все правильно! Стасику в этом году уже двадцать семь будет!

Лука Ильич увидел, как зарделся молодой человек.

– При чем тут это… – буркнул себе под нос Стас. – Было… Будет!

– А Лука Ильич прекрасно понимает – «при чем»! – парировала Калерия Викторовна. Она покрылась красными пятнами и смотрела в глаза Мордасову.

Тот, не выдержав ее взгляда, повернулся к хозяйке.

– А ты-то, Галочка, ведь совсем еще молодая. Ты же на восемь лет меня моложе…

Он коснулся рукой ее мягкого плеча, и она щекой уткнулась в его ладонь.

– Какая уж молодая! Пенсионерка… Ведь мы, травести, вообще в сорок на пенсию выходим. – И вдруг, расцветши, выпрямившись, обратилась ко всем: – Давайте выпьем… – Она кинула взгляд на Луку Ильича. – За да-авнюю любовь! За тебя, Лука! И я хочу, чтобы все за этим столом тебя любили, как я тебя люблю. И всегда-всегда любила! И ты, Стасик, должен любить Луку Ильича… Будешь его любить, сыночек… А ну, ответь.

– Буду, – тихо, преодолевая себя, ответил сын.

– И ты, мама. Тоже должна любить Луку Ильича!

– Уж я-то тут совсем ни при чем! – спрятавшись в облако папиросного дыма, пробасила бабушка.

– Нет, при чем! Потому что… – Галочка не могла найти слов. – Потому что он единственный, кто вспомнил о нас! Кто приехал к нам! Кто любит нас!

Лука Ильич увидел ее расширенные, залитые слезами глаза рядом со своим лицом, всю ее рвущуюся к нему… И не мог не ответить:

– Люблю… Действительно, люблю… Галчонок! «Что это со мной? – пронеслось у него в голове. – Я же не пьяный! Чего это я так расчувствовался?»

Но другой голос из самой глубины его души подсказывал ему: «Все правильно! Ты давно ждал этой минуты!

Этого дома! Этих людей! Ты действительно любишь их! И жалеешь, ты правильно расчувствовался… Этого тебе и не хватало так много лет!»

Не отпуская из объятий Галочку Комолову, Мордасов вдруг почувствовал, что кто-то обнимает его сзади, чье-то лицо заглядывает и тянется к нему сбоку.

Он повернулся и увидел те же прекрасные, заплаканные, но молодые глаза.

Это был Стас… Стасик – сын Гали Комоловой. И…


В квартире уже все спали, а на кухне Мордасов с Галей все не могли наговориться.

– Ой, а сколько Стасик болел! – Она прижала ладони к раскрасневшемуся лицу. – Слава богу, все это еще при советской власти было… А сейчас никаких бы денег не напаслись! Вон маму три дня назад из больницы взяли – нечем платить. Да и незачем уже.

– А что у нее?

– Рак легких… – как о чем-то само собой разумеющемся сказала Галя. – А она все курит, курит… Ну, теперь это уже все равно.

Она только махнула рукой.

Лука Ильич смотрел на нее и видел очень постаревшую, раздавшуюся, раскрасневшуюся, но все-таки прежнюю обаятельную, не сдающуюся Галочку-травести. Только волосы хоть и подкрашенные, но в корнях совсем седые… Да руки опухшие, красные, с остатками маникюра…

Она поймала его взгляд и, смутившись, улыбнулась.

– На маникюр уже времени не хватило. Мы же двое суток к твоему приему все втроем готовились! А ты так ничего и не поел!

– Что ты! – замахал на нее руками Мордасов. – Видишь, живот, как барабан.

И он рассмеялся, чувствуя, что ему не хочется уходить. Что ему давно так не было хорошо, как в этом доме.

– Ну давай еще коньячку выпьем? – Он потянулся к рюмкам.

– Ой, я уже совсем пьяная! Только не от вина… Она внимательно посмотрела на Луку Ильича.

– Скажи правду… Ведь не чужие мы тебе? А? И я, и Стасик… И мама. Ведь не чужие?

Она смотрела на него без улыбки, а как-то настороженно.

– Правду? – вдруг так же серьезно переспросил Мордасов. – Правду, значит…

Он помолчал, потом один выпил коньяку, не чокнувшись с ней!.. И потянулся к сигаретам.

– До сегодняшнего дня… До этого вечера… я просто не думал о вас. Знал, конечно, что ты где-то есть. Про Стасика я же ничего…! Ни от кого!

– Тебе сейчас трудно, – кивнула Галя. – Ты же всегда был человек порядочный!

– Хорош, порядочный, – усмехнулся Мордасов. – В общем, я буду помогать… Вам! Всем…

Он сам почувствовал, как фальшиво прозвучали его слова. Не этих слов ждала Галя Комолова.

Она только опустила голову, по-прежнему держа в руке рюмку с коньяком.

Мордасов налил себе снова и потянулся к ней.

– Давай выпьем за то, что сегодняшний день был… что я оказался в вашем доме. Что узнал всех вас…

– И меня… Снова узнал?

– Конечно, снова… – Он пытливо разглядывал ее лицо, плечи, руки. – Ты стала совсем другой… Галочка! – Это обращение к ней вдруг прозвучало даже для него неожиданно ласково, проникновенно… И он повторил: – Га-лоч-ка!

Неожиданно наклонившись, взял ее руку и приник к ней долгим поцелуем.

– Я ведь, кажется, уже прожил жизнь, – начал Мордасов тихо, говоря будто только с самим собой. – И за всю мою жизнь я… так получилось… ни о ком не заботился. Разве только о своем Голосе. Как он сегодня? Как вчера, как у Голоса прошла ночь? Не простыл ли он? Голос? Удобно ли ему в этом вороте или надо пошире… – Мордасов замолчал, задумался. – Вся моя жизнь – это мой голос. И скоро он покинет меня. Я останусь совсем один. Да, с квартирами, с деньгами, со всякой этой дребеденью, которая в старости уже не так и нужна.

– Но твой Голос! Это же дар… – так же тихо, как и он, заговорила Галя. – Ради него можно от всего отказаться.

– Вот я и отказался, – вздохнул Мордасов. – Я сам стал приложением к своему Голосу. Его хранителем! Его футляром… Средством передвижения для Голоса… по всем странам мира.

– Значит… Это – твоя судьба, – значительно и все понимая, проговорила она. – И ты забудь обо всем! Кроме него!.. Кроме Голоса.

Он положил свою большую руку на ее голову и привлек к себе.

– До этого дня я и забывал… Обо всем! Обо всех! И мне было достаточно… Его!

– А ничего не изменилось! – сквозь слезы улыбнулась Галя Комолова. – День этот прошел… Скоро ты уйдешь, и все пойдет по-старому. Ты должен нести свой крест. А мы – свой…

Она прижалась лицом к его открытой ладони, и он почувствовал, как она почти сразу стала мокрой.

– Не плачь. Галочка! – попросил он ее. – У тебя прекрасный сын. Еще мама жива. И ты сама полна сил, надежд. Ведь ты – прежняя, Галчонок, травести из ТЮЗа.

В ответ она только отвернула лицо и бурно, но тихо разрыдалась.

Ее полные плечи вздрагивали, голова уперлась в красные руки, и все ее маленькое пухлое тело колыхалось от неудержимых рыданий.

– Я так ждала этого вечера! – наконец смог разобрать ее слова Лука Ильич. – Ничего особенного… просто тебя ждала. Как ты войдешь! Как сядешь за наш стол… протянешь руку. За чем-нибудь. Ведь так могло бы быть! Если бы ты не уехал! Если бы жизнь сложилась по-другому! По-обычному. Все как у всех! И Стасик звал бы тебя «папа». И не стеснялся бы тебя! А ты его называл бы «сынок»… Как все отцы на земле…

– Но ведь почти так и было? – Он попытался отвести ее пальцы от заплаканного лица. – Разве нет?

Галя выпрямилась, вытерла слезы и, вдруг улыбнувшись светло, какой-то чистой, словно промытой слезами улыбкой, сказала с благодарностью:

– Да! Почти так и было! Почти…

* * *

Через два дня Лука Ильич Мордасов вылетел первым классом японской авиалинии в Осаку.

В экономическом классе летели его менеджер Карл Греве, а также секретарь Альберт Терентьич и охранник Вэл.

Мордасов заказал себе виски и долго распробовал его – оно показалось ему с каким-то японским привкусом. Он попросил целую бутылку «William Crants» и остался доволен им.

Лука Ильич пытался заснуть, но скрытая, тщательно спрятанная тревога заставляла его бодрствовать…

На следующее утро после посещения дома Комоловой он узнал о внезапной смерти Олега Овсянникова. Он словно ожидал этого известия и не очень удивился. В душе он понимал, что то была последняя их встреча. Что он отдал дань старой дружбе… что навестил больного, спившегося, когда-то очень талантливого музыканта…

Он принес свои соболезнования жене покойного, послал венок, но сам на похороны не поехал.

Елена хотела передать цикл хоралов лично ему в руки, но Мордасов отослал ее по телефону к Альберту Терентьичу.

За час до выезда Лука Ильич позвонил Гале Комоловой и поблагодарил за прекрасный вечер в ее доме. Передал привет Калерии Викторовне и Стасу.

Сказал, что он еще свяжется с ними… На этой открытой ноте он, с облегчением положив трубку, понял, что покончил со всеми делами в этом городе, с Россией… что выполнил свой долг – перед самим собой…

Он страшно напился в последний вечер в гостиничном ресторане. Заснул и уже не помнил, как его сотрудники доставили его в номер.

Проснулся он среди ночи в ужасе от того, что потерял Голос – такой ему приснился сон.

Он попробовал взять несколько нот… Голос, казалось, стал еще лучше, гибче, свободнее, сильнее…

«От водки бас крепчает!» – вспомнил он знаменитые шаляпинские слова.

«Но ведь у меня не бас!» – вздохнул он про себя и подошел к окну.

Перед ним расстилались серо-красные разновысотные крыши города. Вдали виднелись какие-то старые высотки, шпили, новые небоскребы…

Это был один из сотен городов, которые он посетил и еще посетит за вторую половину своей жизни…

Особенно по утрам, когда еще город не проснулся, он всегда ощущал себя чужаком среди этого нагромождения камня, первых автомобилей, подземок, ранних прохожих, спущенных жалюзи, поливальных машин, позеленевших от старости неизвестно кому поставленных памятников и открытых пространств площадей.

Утром города казались ему покинутыми навсегда людьми, как после какой-то вселенской катастрофы, которую они не смогли пережить…