[417], ухаживал за доньей Изабеллой, а она на закате солнца алела, как восток, и опускала глаза; этот очаровательный балкон — чудеснейшее из пристанищ — был срезан в результате варварских новшеств. Да, эта кургузая старая галерея вышла из моды; в глазах коммодоров она утратила свое изящество.
А я вот и слышать не хочу ни о каких фасонах мебели, кроме старинных. Подавайте мне древние дедовские кресла, покоящиеся на четырех резных лягушках, подобно тому как индийцы выдумали, что мир покоится на четырех черепахах; дайте мне дедушкину трость с золотым набалдашником — трость, которая, подобно мушкету отца генерала Вашингтона или мечу Уильяма Уоллеса [418], переломила бы спину помахивающих хлыстиками денди на макаронных ножках; дайте мне его платье с широкой грудью, нарядно спускающееся на бедра и снабженное двумя денежными шкатулками карманов, чтоб держать в них запас золотых; бросьте неустойчивый цилиндр касторовой шляпы и замените его славной дедовской треуголкой.
Но хоть боковые галереи и кормовые балконы на военных кораблях отошли в вечность, руслени еще существуют, и лучшего убежища не выдумать. Огромные блоки и талрепы, образующие пьедесталы вант, делят руслени на целый ряд маленьких часовенок, альковов, ниш и алтарей, где вы можете лениво развалиться за пределами корабля, хоть вы его и не покидаете. Впрочем, в нашем военно-морском мире на такое славное местечко находится и без вас немало охотников. Часто, когда я уютно пристраивался в один из этих маленьких альковов, всматриваясь в горизонт и мечтая, скажем, о Китае, меня выводил из оцепенения какой-нибудь артиллерийский унтер, только что выкрасивший кучу фитильных кадок и желающий выставить их на просушку.
А иногда через фальшборт на руслень перелезал один из мастеров татуировки, а следом за ним и его жертвы. Тут на свет божий появлялась обнаженная рука или нога и прямо у меня на глазах начиналась малоприятная процедура наколки; или же в мое уединение врывалась целая лавина матросни с чемоданами или кисами и кучами старых брюк, которые они собирались чинить, и, образовав кружок рукоделья, выживали меня своей болтовней.
Но как-то раз — дело было в воскресенье после обеда — я приятно отдыхал в особенно тенистой и уединенной нише между двумя талрепами, когда услышал тихую мольбу. Взглянув в узкий промежуток между тросами, я увидел пожилого матроса, стоявшего на коленях. Он обратил лицо свое к морю, закрыл глаза и был погружен в молитву. Осторожно поднявшись, я постарался бесшумно пробраться сквозь порт и предоставил почтенному богомольцу спокойно молиться дальше.
Матрос этот был приписан к одному из запасных якорей, это был строгий баптист. Все соседи его знали, что он постоянно совершает свои уединенные молебствия на руслене. Мне он напомнил святого Антония [419], удалявшегося молиться в пустыню.
Человек этот был командиром правого погонного орудия, одного из двух длинноствольных двадцатичетырехфунтовиков на баке. Во время боя командовать этим железным Талабой Разрушителем [420] выпало бы на его долю. В его обязанности входило бы как следует навести его, убедиться, что оно исправно заряжено, что картечь с оболочкой как следует дослана, а также протравить картуз, взять прицел и приказать фитильному приложить огонь, высвободив тем самым из дула адские силы, несущие огонь и смерть.
Так вот, этот командир погонного орудия был прямой, искренний, смиренно-верующий старик и, будучи командиром пушки, лишь зарабатывал себе на хлеб, но как мог он руками, вымазанными в порохе, преломить в высшей степени мирный и покаянный хлеб Тайной вечери? Хотя на берегу он, видимо, не раз принимал участие в том священном таинстве. То, что оно не производится на военном корабле, хотя на корабле есть капелланы, которые могли бы свершить его, и по крайней мере несколько причастников, готовых принять в нем участие, диктуется, видимо, достойным всяческой похвалы сознанием его неуместности.
Увы! Самая совершенная праведность в нашем военно-морском мире оказывается в конце концов лишь неосуществленным идеалом. И теми максимами, которые мы в надежде, что воцарится золотой век, деловито внушаем язычникам, сами мы, христиане, пренебрегаем. Весь строй современного общества так явно несовместим с практическим приятием христианской кротости, что невольно напрашивается мысль: хотя благословенный наш Спаситель был полон небесной мудрости, Евангелию его все же недостает мудрости мирской — не хватает ему должной оценки нужд народных, требующих по временам кровавых побоищ и войн; недостает оценки важности общественного положения, титула и денег. Но все это лишь говорит о божественной природе Иисуса, поскольку Бёрнет [421] и наилучшие богословы утверждают, что она была не чисто человеческой — не такой, как у обыкновенного мирского человека.
LXXVIIЛазарет на военном корабле
После того как мы дошли с хорошим, стойким ветром до экватора, наступил штиль, и мы простояли три дня, как зачарованные, на одном и том же месте. Корабль у нас был, без сомнения, в высшей степени мощный — пятьсот человек команды, коммодор, командир корабля, а им в поддержку длинные батареи тридцатидвух- и двадцатичетырехфунтовок; однако, несмотря на все это, мы стояли на месте и покачивались, беспомощные, как младенец в люльке. Будь это шторм, а не штиль, с каким восторгом зарылись бы мы в волны нашим доблестным бушпритом, словно нацеленной пикой. Но как бывает и с людьми, этот спокойный, пассивный враг — не сопротивляющийся и вместе с тем неодолимый — так и остался непобежденным.
В течение трех дней жара стояла нестерпимая. Солнце растопило смолу в пазах, во всю длину фрегата были натянуты тенты; палубы все время опрыскивали водой. В это время произошло печальное, хоть и не слишком необычное на корабле событие. Но для того, чтобы подготовить читателя к его изложению, необходимо рассказать, что представляет собой судовой лазарет.
Лазарет — это та часть корабля, куда помещают неспособных нести службу матросов; во многих отношениях он походит на больницу на берегу. Как и на большинстве фрегатов, лазарет на «Неверсинке» находился в третьей палубе, если считать сверху. Он был расположен в крайней передней оконечности этой палубы, охватывая треугольную носовую часть в носу корабля. Таким образом, это было подземное помещение, в которое даже в полдень едва проникал радостный луч дневного света.
На таком мореходном судне, как фрегат, которому приходится нести на себе груз вооружения и всевозможных запасов, кубрик — палуба жилых помещений — расположен частично ниже ватерлинии. В гавани, где нет волнения, некоторая циркуляция воздуха поддерживается через большие круглые скважины, просверленные в верхней части бортов несколько выше ватерлинии и именуемые вентиляционными отверстиями. Перед выходом в море эти отверстия должны быть заткнуты, проконопачены, а щели герметически закупорены варом. Когда они закрыты, естественный приток наружного воздуха в лазарет прекращается. На «Неверсинке» некоторое мизерное его количество подводилось туда искусственным образом. Но поскольку единственным средством для этого служил виндзейль, объем воздуха зависел от силы ветра. В штиль его не было вовсе, а в сильный шторм виндзейль приходилось совершенно убирать, так как на больных сильно дуло. Не доведенная до верху переборка отделяла лазарет от остальной части палубы, где подвешивались койки вахт; таким образом, до него доносился весь галдеж, поднимавшийся при их смене.
Заведовал лазаретом лекарский помощник, в помощь ему было придано несколько санитаров. Это было то самое лицо, которое помогало при ампутации ноги у марсового. Его всегда можно было найти на его посту как днем, так и ночью.
Лекарский помощник этот заслуживает особого описания. Это был низкого роста бледный молодой человек с глубоко сидящими глазами, наделенный тем особым выражением восставшего из гроба Лазаря [422], столь часто наблюдаемым у санитаров. Он почти никогда не показывался на верхней палубе, а когда появлялся на свет божий, имел какой-то сконфуженный вид и застенчиво мигал. Солнце было сотворено не для него. Его нервы приходили в смятение при виде крепких морских волков на баке, от шума и суеты на верхней палубе, а потому он предпочитал зарыться в глубины корабля, туда, где ему в силу давней привычки дышалось привольнее.
Молодой человек этот никогда не позволял себе легкомысленных разговоров; говорил он только о рецептах врача; каждое слово его было пилюлей. Его никогда не видели улыбающимся; даже серьезным-то он выглядел не так, как все люди; лицо его имело выражение какого-то мертвенного смирения перед своей судьбой. Странно все же, что столько людей, заботящихся о нашем здоровье, сами имеют в высшей степени болезненный вид.
С лазаретом, где царил лекарский помощник, была связана хоть территориально и отделенная от него, ибо соседствовала с судовой канцелярией, самая взаправдашняя аптека, ключ от которой он держал при себе. Оборудована она была в точности как аптека на берегу, со всех четырех сторон рядами полок, заставленных зелеными бутылками и банками. Внизу было множество выдвижных ящиков, на которых были непонятно сокращенные латинские названия, выполненные золотыми буквами.
Лекарский помощник открывал свою аптеку на час или два каждое утро и каждый вечер. В верхней части двери были сделаны жалюзи, которые он поднимал, когда выдавал лекарства, дабы допустить хоть малую толику воздуха. И там он восседал на табурете, прикрыв глаза зеленым козырьком, и орудовал пестиком в огромной железной ступе, более всего походившей на гаубицу, смешивая какие-нибудь снадобья с ялапой