мо ли, косвенно ли поучаствовал в том, что Инны – нет.
И никакая «Книга черных умений» ИМ не поможет и Колчина не остановит. А у него есть оружие посильней «Книги черных умений»! Оружие это – ЮК, выпивший чашку воды, прервавший все нити, связывающие с семьей и с кем бы то ни было из прежних близких. Презрение к жизни. И глупо вообще даже принимать во внимание возможные последующие неудобства жизни – вычислят, придут, посадят, осудят, посадят на подольше. Идет ли презрение к подобным неудобствам в сравнение с презрением к собственной жизни как таковой? Не идет.
Да, человек к сорока годам должен иметь своего… силовика, своего… доктора, своего… доверенного среди криминала, своего… мастера в автосервисе. И своих… учеников. Все они готовы помочь, даже если он об этом не попросит. Особенно ученики: учитель, учитель! мы не можем не помочь! Насмотрелись, понимаешь, видеобарахла!
Нет. Он – один. Он сознательно сходит с пути. Путь до. Обстоятельства сложились таким образом, что ему, ЮК, надо, нельзя не сойти. Но это только его решение и он не вправе распоряжаться чужими судьбами. За исключением…
За исключением судеб тех, кто стал причиной исчезновения Инны. И судьбы их предопределены.
Колчин, если верить «маячку» на «мазде», двигался в направлении к Ярославлю.
Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.
К утру он там будет.
К утру «мазда» вернется с озера Неро.
И наплевать, что безымянные парикмахеры докумекают, что в «мазде»-то Колчина и нет. И не было. Наплевать, что докумекают, цирульники, – Колчин и в самом деле бросал камни по кустам.
Да! Бросал. Бросал, бросал и вдруг слышит: «Ой! Больно как!». Попал!
За ночь можно далеко уехать.
Далеко-далеко. Где его никто не будет прослушивать. Где его никто не будет прослеживать «маячком».
А вот он – будет. На первой стадии.
На первой стадии ВОЙНЫ.
Колчин двигался по направлению к Санкт-Петербургу.
«Девятка»- «жигуль» в конце концов не хуже «Мазды».
Колчин сорвал привязь.
Глава II САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДЕКАБРЬ. 1994
10
Мы видим город Петроград в семнадцатом… виноват, в восемнадцатом году. Но, как и годом раньше, бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу. А рабочий, в отличие от самого себя годом раньше, тащит не только и не столько пулемет, но и все, что под руку попадется…
Кто склеротически стар и не помнит, кто относительно юн и не застал – обратитесь к книжке графа, которая так и называется: 1918. Для охвата цельной картины. По поводу же подробностей и частностей сей же граф выражался с нарочитым русским произношением французского выражения: «Пердю пенсне!». То бишь – в упор не вижу.
Потому и не увидел. И не описал. И, кстати, Александр Николаевич Дюбуа, историк искусства, тоже не описал – хотя прилежно фиксировал все и всяческие истории тех лет, будучи директором Эрмитажа тех лет. Два тома оставил потомкам. А про ЭТО – запамятовал… Почему бы?!
В общем, 1918 год.
Тогдашний нарком просвещения, которому до сих пор приписывается интеллигентность и интеллектуальность, Анатолий Васильевич Луначарский приглашает к себе тогдашнего директора Эрмитажа Александра Николаевича Дюбуа и говорит доверительно-проникновенно:
– Вы интеллигент, я интеллигент. Поговорим как культурные люди!
– Поговорим! – соглашается наивный.
– Народ, – говорит нарком просвещения, – всегда прав, конечно, однако не всегда в достаточной мере просвещен, не так ли, Александр Николаевич?
– Так… – с опаской соглашается наивный.
– Энтузиазм масс неукротим! – заученным трибунным голосом говорит нарком, и уже на тон ниже: – Но должны же быть какие-то границы! Весь мир насилья мы, само собой, разрушим. Чертовски хочется работать! Но «до основанья» – это, мне кажется, излишняя горячность, не так ли, Александр Николаевич?
– Так… – с опаской соглашается наивный. Он-то вполне ознакомлен с фактами использования эрмитажных чаш под писсуары революционными босяками после штурма Зимнего, которого, штурма, как известно, не было. Но быдло – было.
– Вот вы, Александр Николаевич, идеолог «мира искусств», – говорит нарком. – И вы не можете не знать, что в городе еще осталось очень много библиофилов, ценнейшие частные собрания, не так ли?
– Так…
– Есть опасения, что они, ценнейшие частные собрания, будут разорены восставшим народом. Который всегда прав, но не всегда просвещен, не так ли?
– Так…
– Я, собственно, с вами совещаюсь, Александр Николаевич. Было бы разумно выделить охрану для сбережения ценнейших частных собраний, не так ли?
– Так…
– Составьте, будьте любезны, списочек всех библиофилов, чьи ценнейшие частные собрания могут представлять интерес для уважаемых товарищей потомков.
И он, Дюбуа наивный, составляет такой списочек и приносит, как интеллигент интеллигенту, Луначарскому.
В начале века, надо сказать, очень была популярна идейка среди просвещенной публики, мол, интеллигент МОЖЕТ найти общий язык с бандитом и благотворно на него повлиять – будь бандит хоть членом шайки, совершившей Переворот и расхватавшей портфели с криками «Я – нарком! – И я нарком!»… или будь бандит помельче, половой в трактире-кабаке. Неважно! Бандит есть бандит. Интеллигент есть интеллигент. И если бандит мимикрирует (косит) под интеллигента, общаясь с таковым, то не потому, что благотворно перековался. А потому, что желает побольше слупить с дурака в конечном счете. Тут, надо признаться, интеллигент действительно дурак. Ибо совершенно не изменился с начала века. Говоришь ему, говоришь, примеры убедительные приводишь (как тот же – с Луначарским и Дюбуа), а он по-прежнему – с голой жопой, но в шляпе, в шляпе, да, но, с голой жопой… после общения с бандитом. И-иех-х!
Так что принес Дюбуа списочек с адресами библиофилов.
– Вот спасибо, Александр Николаевич, – говорит растроганный нарком из шайки. – НАША культура перед вами в неоплатном долгу. – Спасибо за Книгу!
– Пожалуйста, – говорит растроганный дурак-интеллигент и идет к своим остальным родственникам Дюбуа, рассказывает им, что и среди бандитов есть люди, способные проникнуться и понять! Особенно когда речь идет о Книге! Дурак какой!
Тем временем, понятное дело, выделяется три грузовика, три команды солдат-матросов, три мандата. И эти грузовики аккуратно и последовательно разъезжают по адресочкам из представленного списка. Тук-тук! Кто там? Охрана ценнейших частных собраний!
Солдаты-матросы предъявляют мандат, а потом выгребают у библиофилов ВСЕ, что на бумаге, – до буковки, до обрывочка. Закидывают в грузовик и – дальше по списочку. Разумеется, грузят гуртом, россыпью, план по валу, вал по плану. Доныне и картошку-то не научились перебирать, а тогда-то… еще и не овощ, а книга…
Пройдясь по всем адресам, грузовики прибывают в три точки – Эрмитажная иностранная библиотека, Библиотека Академии наук, Российская национальная библиотека – ныне в просторечии Публичка. Там все добытое сваливают в подвалы. Все! Под охрану взято.
Мочились, мочимся и будем мочиться по собственному разумению, невзирая на подробнейшие инструкции помполка Шиманкова для личного состава артиллерийского полка. И в чаши – тоже!
Берегли, бережем и будем беречь книгу-источник-знаний в меру своих… знаний. И в подвалах – тоже!
А: учиться, учиться, учиться и учиться – это никакой не наказ свыше, как стало известно. Просто Он ручку расписывал.
В общем, лежат эти ценнейшие частные собрания, ставшие общественным достоянием, в подтапливаемых наводнениями подвалах и гниют в общей куче.
На рубеже двадцатых и тридцатых годов вдруг осенило: э! погибнет же! безвозвратно! это ж не просто книжки-рукописи-раритеты, это ж, по существу, деньги!
Извлекать – разбирать нет рабсилы, все – на Беломор! Вот когда передышка предоставится, займемся вплотную. А пока хоть в общей куче сохранить. Подвалы герметизируются, причем качественно – осмоляются. Подвалы осушаются – раз в полгода осушители заменяются. Действительно, качественно – с той поры, как о ценнейших частных-общественных собраниях вспомнили и хватились, ни одно из наводнений ни лужицы в те подвалы не просочило. Хотя все три библиотеки весьма низко стоят.
А еще – напускаются в подвалы некие ОВ, то бишь отравляющие вещества. Газ. Чтоб ни плесень, ни жучки, ни мыши-крысы не загубили окончательно достояние, взятое под охрану. Какие именно ОВ? Доподлинно не установлено. Не хлор, нет, не хлор. И не иприт – он еще и кожно-нарывного действия, противогаз не спасает. И угарный газ вряд ли – он не бьет плесень. Зарин? Что мы, японцы какие?! Аум Синрике?! У нас собственная гордость! Фосген. Да, фосген, вероятней всего. По тем временам, на рубеже двадцатых – тридцатых, больше и нечему вроде. А уж как повелось с тех пор, так и не нам менять. Фосген так фосген! Тоже чем-то цветочным пованивает.
И раз в полгода, когда осушители заменяют, сотрудницы библиотеки, бабушки-старушки забегают туда в противогазах, цапают первое, что под руку попадет в темноте, и бегут назад к свету и чистому воздуху. Потом в подвал добавляют еще газиков до нормы и опечатывают еще на полгода.
Что там конкретно и где – никто не ведает. То есть бывшие владельцы, библиофилы, может, и ведали, но что с ними, с библиофилами, и где они, библиофилы, – никто не ведает. А собрания действительно были ценнейшими, если судить по случайным уловам дважды в год…
Однажды бабушка-старушка в противогазе ухватила книжку. Глядь на свету – это альбом арабских гравюр XVII века. Ну и что, казалось бы? А то! Пока сей. альбом не объявился из подвала, считалось – арабская гравюра исчисляет существование с XVIII века. То есть на сто лет позже. Восторг и упоение для всего арабского мира. Понаехали в Питер, и так и сяк вертели, переснимали – факсимильно издали во всех богатых мусульманских странах, издали-переиздали и снова переиздали. В России – нет, не издали. Дорогое удовольствие. Только подлинник теперь где-то на почетном месте в