Публичке. Или нет… Или валяется на полу в секторе редких книг, где никак не умещаются все издания на стеллажах, так и укладываются стопками по пояс на газетке-фанерке (а вы говорите: как же так?! в подвалах?! надо извлечь, надо что-то сделать!., м-мда? и куда девать?).
Другажды бабушка-старушка в противогазе уцепила даже не книжку, а рулон вроде обойного. Глядь – афиша Парижского Салона. Ну и Лувр бы с ней, с афишкой. Однако… указана там, на афишке, дата открытия – 1787. А французы-то, показавшие дурной пример всему прогрессивному человечеству (расейскому, в частности) по части р-р-революции, провозглашали: аристократы, людовики бесчисленные, все себя ублажали, лучших художников зазывали, за бесценок скупали их труды и развешивали исключительно для себя, во дворцах, – простому же люду, который в хижинах, даже и не приобщиться к высокому искусству, не вырасти над собой! Вот какие изверги! В смысле, аристократы. Зато теперь, когда массы победили, отштурмовав Бастилию, мы, наркомы (нет, как-то по-другому они во Франции друг друга называли…), открываем для тебя, народ, Парижский Салон, чтоб ты, народ, рос над собой и не гадил в малахитовые чаши! Ура, виват! Парижский Салон – дитя революции! 1789 год!.. Ан выясняется, что людовики не такими уж извергами были – еще за два года до падения Бастилии устраивали массам ликбез и афишки заранее печатали, чтоб массы заранее знали, не пропустили чтоб…
Так что в подвалах той же Публички, которые (подвалы) тянутся по Садовой вплоть до Апрашки, чего только нет! Если покопаться, то триста миллионов долларов, которыми оценены раритеты, скраденные две недели назад, покажутся мелочишкой на молочишко. Так- то.
Эту историю рассказал Колчину старший научный сотрудник питерского ИВАНа Святослав Михайлович Лозовских. Но добавил, что это – легенда. Во всяком случае, никто не подтверждает, но и не отрицает. Когда эту… легенду рассказываешь в кругу друзей, не имеющих прямого отношения к Публичке (только косвенное – типа: здесь был и посещал читальный зал тогда-то такой-то), все и каждый в таком кругу задумчиво цокают языком и реагируют однозначно: «А что?! Вполне могло такое быть! У нас, ЗДЕСЬ, – могло. Да иначе и быть не могло!». Когда же эту… историю рассказываешь тем, кто непосредственно трудится в стенах Публички, то все и каждый из них реагируют однозначно: «Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал, не слышала! Надо же, как интересно! А подробностей не знаете? А вам-то кто рассказал?» – и лица честные-недоумевающие-но-внимательные. Как если бы у знакомца, сотрудника спецслужб, которого ты же и тренировал в зале, ненароком спросить: «Андрей, а у вас что, и в самом деле «куклы» в ходу? – Какие куклы? – Объект для тренировок в рукопашном бою – обреченный, получивший «вышку». И потому сопротивляющийся не на жизнь, а на смерть. Условия таким образом максимально приближены к реальным – «кукла» и убить может, зато если ты «куклу» загасишь, никто и не пожурит, – Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышал. Надо же, как интересно! А подробностей не знаете, Ю-Дмич? Вам-то кто рассказал?» – и лицо честное-недоумевающее-но-внимательное. Такое лицо… «Да в книге где-то вычитал..». – О! И в какой, не помните? – Н-не помню… – Но автор наш, отечественный, или не наш? – Н-не помню…». Такое, значит, лицо. У Андрея. У Зубарева. Когда Колчин тренировал спецов в Центральной школе, был Зубарев лейтенантом вроде, хотя на кимоно погоны не предусмотрены. А теперь, должно быть, не ниже майора. Минимум…
А то и полковник.
Майором, помнится, Андрей Зубарев был уже в дни путча, когда Колчин явился с утра пораньше на Лубянку. И с ним, с Колчиным, говорили приблизительно тем самым тоном: «В Японию? Да? Любопытно. Ничего о подобном никогда не слышали. Вот прямо сейчас? Завтра? А сегодня у нас что, девятнадцатое? И сколько вас? Двое? И еще десять детей? А кто их к нам направил? МИД? Справочку? А подробностей не знаете?.. Проходите сюда. Посидите здесь, подождите».
И посидел Колчин часа три, прикидывая, получится ли у него вообще когда-нибудь отсюда, с Лубянки, выбраться. В Москве, понимаешь, танки, а псих, понимаешь, сам приходит и настаивает на немедленной отправке в Японию – в количестве двенадцати человек. Из которых – десять несовершеннолетних. Со списком. Как фамилия-то психа? Не Шиндлер ли?
Фамилия Колчин. Зять Валентина Дробязго. Так- так. А где Дробязго? В Белом Доме Дробязго, больше ему негде быть. Оборону организует, алкаша на бронетехнику подсаживает. А зятек, понимаешь, за кордон навострился?
Так надо понимать, что три нервных пустынных часа компетентные органы прокачивали информацию на ЮК. Благо Колчин оказался известен не только родственными связями с гр. Дробязго, но и тем, что сам по себе сэнсей. Вот и возник перед ЮК через три часа Андрей Зубарев. И справку спроворил, и пропуск на выход выписал, но потом передумал: «Давайте-ка я лучше сам вас провожу. А то тут такое… Сдуру не поймут. Да мы и сами не понимаем, кто за кого, и за кого – мы. Сдуру». Проводил…
Вот такой специфический тон, присущий хранителям истины в последней инстанции, – он и прорезается у тех, кто знает доподлинно, как все было на самом деле, но не спешит поправлять собеседника (например, директором Эрмитажа Дюбуа стал не в восемнадцатом, а – не соврать – в году эдак двадцать шестом; и не Дюбуа это был, а другой, с фамилией – не соврать -… другой), пусть собеседник выговорится, пусть заодно подскажет, кто именно рассказал ему такую странную, такую малоправдоподобную историю.
Кто-кто? Лозовских?. Святослав Михайлович? Из ИВАНа, значит? Старший научный сотрудник? Aвы с ним хорошо знакомы? Давно?
Знаком плохо. И недавно. Изредка Инна упоминала. Как бы между прочим. Коллега. Давний воздыхатель. Запнувшийся у черты, разделяющей дружбу и флирт. Да так навсегда и оставшийся за этой чертой. Вздыхатель, способный осмелеть лишь до лирикоидной фразы «А помнишь, как ты в девяностом на встречу нашего выпуска приехала?». И все. Даже после утешающе-ободряющего «помню» не смеющий позволить себе взмечтнуть: «Вот если бы я тогда…». Потому-то Инна упоминала коллегу Лозовских изредка. И – как бы между прочим. Рябь по воде. Никаких серьезных волнений на поверхности, так… рябь. Небо безоблачно. А это кто? Коллега. Лозовских для Инны Дробязго-Колчиной – коллега. Она же для Лозовских… а какая разница?! За чертой. Рябь. Впрочем…
Именно потому, что Святослав Михайлович Лозовских относится к Инне с чувством… сильного чувства, он может быть полезен. Вреден – вряд ли. Но полезен – почти наверняка. Что и подтвердилось.
А еще полезен может стать кто угодно из бывших и настоящих связей Инны в Питере – связей родственных, приятельских, научно-рабочих…
Потому-то Колчин сделал распечатку файла spb. Телефоны, адреса. Не так и густо:
Алабышева Ревмира Аркадьевна. Она же – Дробязго в замужестве. Она же – мать.
Лешакова-Красилина-Мыльникова. Подруга. Старшая.
Лозовских. Коллега…
Негусто.
Заодно в распечатку – и клочки информации. Типа: «Книга черных умений»!!! Публичка? ИВАН? Типа: Федя Мусаев, ахалар-лама, храм, Приморский пр.
Действовать приходилось не в спешке, однако оперативно. Потому более-менее скрупулезное изучение распечатки ЮК отложил на потом. На то самое потом, когда окажется в Питере.
Кстати, в Питере не менее, а то и более полезен может стать Андрей Зубарев, перебравшийся аккурат после путча и тряски-перетряски компетентных органов в… Питер. База данных у них там, в Большом доме, чай, побогаче файла spbв рабочем компьютере Инны. Особенно тех данных, которые могут навести на след. Зря ли книголюба Кублановского сгрибчили в Москве, да, но питерские сыщики. Не поленились, предприняли хрестоматийное путешествие из Петербурга в Москву.
Вот и Колчин не поленился. Предпринял. Из Москвы в Петербург.
Документы? В порядке документы, в порядке. Права? Вот права. Ильяс Сатдретдинов. Внешне у Ильяса мало что общего с ЮК. Но одного общего достаточно- брови. Они у Ильяса подобны колчинским – густые-насупленные. И достаточно. Машина не в розыске. Водитель – само обаяние. Мог Колчин, мог перевоплотиться из злодея второго плана в «само обаяние». Да и, если по совести, добрая половина водителей катается с чужими правами – и хоть бы хны. ГАИ, знаете ли, такая инспекция, которая все больше инспектирует благосостояние сидящего за рулем, а не идентифицирует личность. Даже если ты – в порядке, даже если неукоснительно блюдешь идиотизмы типа непременного пристегнутого ремня, даже если снижаешь скорость до двадцати километров в соответствии со знаком, воткнутым кретином… Все едино. ГАИ, знаете ли, такая инспекция… Должны они, бедолаги, хоть тут чувствовать себя королями. Пусть и пешки по сути. Но прожорливые, м-мать, пешки!
А и населенный пункт аккурат на выезде из столицы именуется: ПЕШКИ. И поясняюще – голубенькая табличка: «Батальон ГАИ». Цельный батальон! Поди прокорми! Не зря прозорливец Радищев аж двести лет назад так и возопил: «Вот в чем почитается по справедливости Источник государственного избытка, силы и могущества; но тут же видны слабость, недостатки и злоупотребления законов и их шероховатая, так сказать, сторона. Тут видна алчность, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. Звери алчные, пиявицы ненасытные!..». И возопил он это как раз в главе ПЕШКИ. Не иначе, еще двести лет назад батальон ГАИ до печенок достал просветителя.
До печенок Колчина гаишникам не добраться. Особенно учитывая антирадар в зеркальце ильясовской «девятки», – он, антирадар, исправно попискивал и мультяшно отражал в зеркальце приближение очередной засады «зверей алчных, пиявиц ненасытных». Кроме того, встречные машины предостерегающе мигали подфарниками: имей в виду, друг, впереди – эти самые… И Колчин благодарственно сигнализировал им рукой: спасибо, друг. Шоферская солидарность. Кто ездил, тот знает.
Колчин ездил. Колчин знает. Потому-то заранее оговорил с Инной: если она – в Питер, то не на машине, а «стрелой». Она, Инна, выматывалась за рулем. Концентрация внимания. Если каждую минуту напряжен и сосредоточен, то… просто химия кончается. Химия тела. Независимо от физики тела. И в результате на финише вываливаешься из кабины, будто не на колесах, а на своих двоих дистанцию прошел, трусцой. А у Инны не только химия, но и физика тела весьма… хрупкая. Можно, конечно, по-домашнему пошутить: «Твигги недоношенная». Но в каждой шутке есть доля. Колчин преуменьшил э