— Не-е! — отозвался Федька. — Это мы мастерим… С Карпухой.
— Отец с мамкой дома?
— Дома! Заходите, дядя Семён, — сейчас чай пить будем.
Семён Егорович вошёл в дом, поздоровался, скинул шапку, присел у стола. После похорон Яши он не был у Дороховых, и разговор как-то не клеился. Ни он, ни Дороховы не знали, с чего начать.
— Места не нахожу, — произнёс наконец Семён Егорович и, вытащив из кармана бутылку, поставил её среди чашек. — Не возражаете? Мы ведь тогда и поминок не устроили…
Мать подала капусту в свежей светло-жёлтой плошке, только вчера выдолбленной матросом.
«Сейчас спросит!» — с тревогой подумал Федька.
Сосед бросил в рот щепотку капусты, пожевал, взял плошку в руки, покрутил её перед глазами.
— Хороша! Откуда такая?
— Я ж говорил — мы с Карпухой! — торопливо ответил Федька и умоляюще взглянул на мать.
— Мы! — подтвердил Карпуха и тоже посмотрел на неё.
И торопливость, и эти взгляды — всё получилось очень естественно. Хочется ребятам, чтоб их похвалили, — вот они и торопятся, и на мать поглядывают, чтобы она сказала что-нибудь. А у неё не нашлось подходящих слов. Тут ещё вдобавок отец закашлялся — капустина, что ли, не в то горло попала. Мать вскочила и громко похлопала его по спине. Так она и сыновьям делала, когда кто-нибудь из них захлёбывался за столом.
Семён Егорович поставил плошку на место.
— Мастера!
— Это что! — махнул рукой Федька. — У нас в деревне — вот это мастера! Любую штуковину вырежут! А мы только ложки да плошки научились.
Сосед повернулся к отцу.
— Ты тоже умеешь?
— Мне некогда было резать. Я с пулемёта больше резал.
Семён Егорович покачал головой.
— Да-а!.. Трудное нам время досталось… Неспокойное…
Мальчишкам полегчало: разговор явно уходил в сторону от опасной темы. Их теперь беспокоило только одно — не чихнул бы матрос там, на чердаке, не заскрипела бы под ним табуретка. Но всё обошлось благополучно. Да и Семён Егорович не стал засиживаться в гостях. Он попросил Прошку на денёк: надо было съездить куда-то. Отец пошёл вместе с ним в конюшню, оседлал коня. Семён Егорович повёл его к флигелю. Мальчишки догнали соседа.
— Мы — к Грише. Можно?
— Только недолго. Трудно ему разговаривать.
Гриша увидел братьев, и глаза у него повеселели, но ненадолго. Он закрыл их. Мелко задрожали губы. Чтобы унять противную дрожь, он натянул одеяло до подбородка.
— А мы ложки делаем! — с наигранной бодростью сообщил Карпуха. — Приходи скорей — вместе резать будем.
— Поправлюсь — приду, — тихо ответил Гриша. — Мне всё холодно… А ночью… страшное снится! — Он опять зажмурился. — Яши-то нету…
Переговорив о чём-то с мужем, к постели подошла тётя Ксюша, поправила подушку.
— Успокойся, сынок. Ты лучше засни… Хочешь, я спою тебе, как маленькому?.. Шли бы вы домой, ребята! Окрепнет — тогда и приходите хоть на весь день.
Братья ушли и, конечно, первым делом залезли к себе на чердак. Как-никак, а они ловко вывернулись с этими стружками. Интересно, что скажет им Зуйко?
Матрос сидел по-прежнему у окна, но на этот раз ничего не резал. Одет он был так, что в любую минуту мог выйти на улицу.
— Как Гриша? — спросил он.
— Лежит, — неохотно ответил Федька.
В это время Семён Егорович вышел из флигеля.
— Куда это он собрался? — поинтересовался Зуйко.
— Забыли у него спросить! — буркнул Карпуха.
Братья злились, что матрос ни слова не сказал про стружки. А они-то старались его не подвести!
— Благодарности потом объявлять будем! — грубовато произнёс Зуйко, глядя в окно. — Потом! — повторил он, и мальчишки увидели, как брови матроса поползли к переносице.
Братья тоже посмотрели в окно. У флигеля теперь уже стояли оба: и Семён Егорович, и тётя Ксюша. Они были одеты по-дорожному — не так, как одеваются, чтобы пойти за водой или ещё куда-нибудь поблизости. Первый раз после смерти Яши они вдвоём уходили из дома и, судя по всему, надолго. Тётя Ксюша пошла по тропинке, которая вела к полустанку, а Семён Егорович сел на коня и поехал вдоль деревни.
— Ясно дело! — задумчиво произнёс матрос, сам же возразил себе: — Не ясно дело! — И добавил совсем уж непонятное: — Хоть разорвись пополам!
Он встал, раздумывая о чём-то, — вероятно, очень трудном, неразрешимом, — и, позабыв о мальчишках, пошёл вниз. Братья остались у окна.
— Никак он за ними? — прошептал Карпуха.
— За нами, что ли! — сердито отозвался Федька.
— А как же за двоими-то сразу?
— Потому он и разорваться хотел на две половинки!
Стоя у окна, ребята хорошо видели и тётю Ксюшу, которая неторопливо шла к лесистому холму, и Семёна Егоровича. Он тоже медленно ехал на Прошке вдоль деревенских домиков. Матрос Зуйко быстро проскочил под окном, свернул к морю и берегом пошёл в ту сторону, куда поехал сосед.
— За ним! — определил Карпуха. — Знаешь что?.. Давай…
— Знаю! — опередил его Федька. — Идём!..
В ПИТЕРЕ
Дойдя до леса, тётя Ксюша обернулась. Отсюда, с холма, всё было видно. Дымились трубы в деревне. Семён Егорович, не слезая с коня, разговаривал с каким-то мужиком, стоявшим у калитки. Бугасов нёс на коромысле вёдра к дому. У колодца, где тропка была покрыта льдом, катались соседские мальчишки.
Эту уловку придумал Федька. Когда братья поравнялись с колодцем, тётя Ксюша подходила к лесу. «Ведь обернётся! Обязательно обернётся!» — подумал тогда Федька. Ничего не объясняя, он схватил Карпуху за руку, подтащил его к наезженной горке и заскользил вместе с братом вниз.
— Хитрый ты! — с уважением сказал Карпуха.
Федька не обратил внимания на похвалу. Он краешком глаза следил за женщиной. Когда она скрылась за деревьями, Федька засмеялся, довольный собой.
— Съела?
— Как же она Гришу-то оставила? — неожиданно вспомнил Карпуха. — Больной же!
— Такие уж люди! — неодобрительно сказал Федька.
— Какие?
— А такие, что за ними следить надо! Зуйко ночи не спит. Из-за них, наверно!.. Пошли, а то уйдёт!
— Может, лучше с Гришей посидим?.. Если дверь не заперта… А то и через окно можно кричать для весёлости.
— Отстань!
Федька рассердился потому, что и сам почувствовал сомнение. Нехорошо всё-таки следить за матерью своего дружка. Кто они такие, чтобы подглядывать за тётей Ксюшей? Зуйко ничего им не поручал. Да и он, может быть, пошёл совсем не за Семёном Егоровичем.
Так думали оба брата, нерешительно поднимаясь вверх по склону холма.
Припомнилось им, что и хлеб они едят соседский, и солонина — их же, и капуста. Правда, долг придётся отдавать, но другие и не подумали помочь Дороховым… А Прошка чьим сеном сыт?.. И откуда они взяли, что Зуйко из-за соседей поселился у них на чердаке?
Но тогда зачем дядя Вася тайком ждал врача, который дежурил около Яши? Крутогоров не такой уж свободный человек, чтобы тратить целый день на незнакомого мальчишку. И зачем Зуйко прятался на кладбище, когда хоронили Яшу?..
Братьев вновь охватила неприязнь к Семёну Егоровичу. Это он бил Яшу до кровавых рубцов. А что же мать глядела? Такая же, значит, как и отец! Рука у Яши была, как красно-синяя зебра. А ведь не пожаловался! Ничего не рассказал! Боялся, что ли? И Гришка твердил одно: «Страшно!».
Вспомнив всё это, братья перестали сомневаться и вошли в лес…
Второй раз тётя Ксюша посмотрела назад, когда уже подходила к железной дороге. Между лесом и полустанком было довольно широкое снежное поле, по которому тянулась к переезду дорога. По ней двигался взвод красноармейцев. Мальчишки пристроились сзади них. С полустанка ребят нельзя было заметить. Красноармейцы — рослые, крепкие.
— А если она на поезд — и мы поедем? — прошептал Карпуха.
Федька долго не отвечал. Он давно думал об этом и ещё не решил, как поступить, если тётя Ксюша действительно поедет на поезде.
Неизвестно, куда она поедет. Не потащатся же они за ней на край света!
— Чего молчишь-то? — спросил Карпуха.
— Не поедем! Дойдём только до полустанка, поглядим, куда она, — и домой.
Взвод пересёк железную дорогу. У будки красноармейцы сбили строй и гуськом пошли по бровке к семафору, где ожидали поезда несколько молочниц с большими бидонами. Там же была и тётя Ксюша. А братья спрятались за той самой будкой, из которой когда-то старый железнодорожник смотрел на арестованных Дороховых. Сейчас в ней никого не было. Старик ушёл куда-то. Никто не мешал братьям по очереди выглядывать из-за будки. Тётя Ксюша в сером пуховом платке, в желтоватых бурках медленно прохаживалась вдоль линии. На руке у неё висела небольшая сумка.
Наконец за поворотом прогудел паровоз. Состав был длинный и смешанный: впереди пассажирские вагоны, за ними — товарные, а сзади — ещё два пассажирских с разбитыми стёклами, с обгоревшими рамами, с продырявленной обшивкой. Их тащили, наверное, на ремонтный завод.
Когда поезд остановился, Федька снова выглянул из-за будки.
— Села. Можешь не прятаться.
Братья вышли на бровку. Посадка заканчивалась. Последние красноармейцы забирались в вагоны. На полустанке не осталось никого. Паровоз снова прогудел.
— Уедет! — вздохнул Карпуха.
Загремели буфера.
— Не уедет! — крикнул Федька и подтолкнул брата. — Садись!
Они на ходу влезли во второй от хвоста вагон, посмотрели друг на друга.
— Ну и будет нам от мамки! — сказал Федька, и оба виновато улыбнулись.
Внутри вагона со свистом кружился ветер. Он врывался через разбитые окна и дул с такой силой, что дух захватывало. Обгорелые скамейки были запорошены снегом. В проходе намело сугробы. Пронзительный холод сразу дал себя почувствовать. Ребята вернулись в тамбур — там хоть не так дуло.
— А что дальше? — спросил Карпуха.
— Что она, то и мы, — ответил Федька не очень уверенно.
— А что она?
— Не приставай!.. Увидим. На каждой остановке будем смотреть.
— А если она в Питер?
— И в Питере не ослепнем! — храбрился Федька.