(od les angels nostre Segnor, пошла прочь, дурацкая песня), а ты сидишь тут и… разлагаешься!
— Не смей говорить о моем брате, — Арно на этот раз посмотрел ему прямо в глаза, и в голосе его зазвенел гнев. — Да кто ты такой, чтобы…
— Я — человек, который желает тебе добра. Может, я и никто, но и ты сейчас не ведешь себя так, как пристало (рыцарю? Нет, он же еще не рыцарь…) как пристало дворянину и… паломнику.
— А мне все равно, — внезапно совсем тихо и безнадежно ответил Арно и криво улыбнулся. Лицо его бешено напомнило Алену собственную матушку, когда она впервые услышала от тетки Алисы о смерти своего мужа. Она тогда тоже криво улыбнулась, опустилась на скамью и тоненьким голосочком переспросила: «Как же так?..»
На миг Ален испытал к собеседнику что-то вроде ненависти. Захотелось выбить его из этого жуткого равновесия, выбить в любую сторону, хотя бы разозлить или ужасно оскорбить, только чтобы он вернулся.
Ален уже занес руку, чтобы дать юноше хорошую пощечину. Тот смотрел вскользь, куда-то мимо него, и видел в этой серенькой дали не иначе как своего брата. Но удар по лицу кого хочешь приведет в чувство.
Ален слегка замахнулся — и… опустил ладонь. Ну не мог он, не мог ударить по лицу человека, в голове его словно стояла железная заслонка. Слишком хорошо он помнил сам этот розоватый туман ярости и слезы бессильного унижения, которые на миг застлали ему взор, когда щека вспыхнула от Жераровой оплеухи. И это у него, простолюдина, от оскорбления закружилась голова — а парень Арно к тому же дворянин. Нет, бить людей по лицам нельзя ни при каких обстоятельствах. И Ален, коротко размахнувшись, сильно двинул оруженосца кулаком под ребра.
Тот от неожиданности согнулся, хватанул ртом воздух. Потом медленно распрямился, встал на ноги. Лицо выглядело было крайне ошеломленным, будто у только что поднятого с постели.
Ален тоже поднялся, чтобы сравняться с ним в росте. Арно был немного выше. С минуту они стояли, сверля друг друга взглядом, потом Арно заговорил.
— Ты… ты кто таков?
— Слуга мессира Анри Шампанского.
— Слуга?.. И ты… посмел ударить дворянина? — голос юноши звучал настолько удивленно, даже недоверчиво, что в нем растворялось возмущенье. Ален внутренне ликовал. Удалось прогнать демона, выбить из равновесия этого человека, и перед ним сейчас стояла не бледная тень, а живой пятнадцатилетний парень.
— Ну да, посмел, как видишь.
— А что, если я тебя сейчас за это зарублю… как собаку? — осведомился Арно с недоумевающим интересом. Ален только пожал плечами.
— Ну заруби, если хочешь. Все лучше, чем сидеть и распускать сопли о том, кто сейчас уже радуется на небесах.
— О чем ты говоришь… слуга? И вообще, какое твое дело…
— Большое, — отлично чувствуя, что в данный момент необходимо сделать, Ален шагнул вперед и крепко обнял оруженосца, несмотря на его легкое неуверенное сопротивление. — Ты же крестоносец. Рыцарь христианский. Ну не рыцарь — так будешь им вскорости, и ты должен обязательно дойти до Иерусалима — за себя и за своего брата, во имя любви к нему… Ты не думай, я понимаю, как все плохо, у меня тоже брат есть, он в Шампани остался, и если б он погиб — я, наверно, был бы хуже тебя в сто раз… Но ты же должен, понимаешь. Ты тут нужен живым. Своему… сеньору, Господу, брату… Арно, пожалуйста.
Ален говорил быстро и горячо, не обращая внимания на удивленные взгляды от костра и не давая собеседнику вставить ни слова. И вовсе не удивился, когда сведенные, словно задеревеневшие плечи юноши затряслись, и он, вцепившись в утешителя мертвой хваткой, стал медленно оседать на землю, задыхаясь от рыданий.
Мальчик сел рядом с ним на землю и так сидел, крепко обнимая его за плечи, гладя по спине, по спутанным светлым волосам… Сердце его радовалось и благодарило Бога, потому что Арно был спасен. Сейчас со слезами, с невнятными сквозь всхлипы причитаниями у него изнутри выходило здоровенное горе, которое иначе могло бы юношу и придушить. Вроде как вскрывался огромный нарыв.
Дергаясь всем телом, Арно что-то довольно громко пробормотал.
— Что? — переспросил Ален, наклоняясь к нему, и тот повторил, подняв на графского слугу залитые соленой водой карие глаза:
— Милон был моим единственным родичем. Моей… семьей.
Ален не ответил, только еще крепче сжал его руку, и тот, зажмурившись, даже не пытаясь вытирать потоки слез, принялся пить из чашки остывшее уже вино, покусывая деревянный край. Ален слышал, как тот глотает, едва не давясь от нервной икоты.
— Когда стану рыцарем, возьму тебя в оруженосцы, — неожиданно заключил Арно, отрывая чашку от губ. По подбородку его текла розоватая струйка. Ален подавил порыв самому разреветься.
— Посмотрим, — пробормотал он, вставая. — Ты, кстати, весь черный… прямо как турок. Принести тебе водички умыться?..
Арно кивнул. Он понемногу брал себя в руки, и уже было видно, сколь он порвистый и нервный в общении человек.
— И, Арно… если хочешь, я приду ночевать в твою палатку. Если мессир Анри разрешит.
Юноша кивнул еще раз. На отчаянном лице его проступило что-то вроде… Да, что-то вроде любви.
…Так вот завязалась эта странная дружба. Ален теперь часто ночевал в стане королевских рыцарей, в одной палатке с Арно де Ножаном и еще несколькими оруженосцами, и пожалуй, это оказалось несколько более удобно, чем прежняя его жизнь при обозе. До следующей битвы, произошедшей дней через пять, когда уже прошли Лалиш, Арно абсолютно никому не был нужен, и мог проводить время в беседах с графским слугой, рассказывая ему про своего брата и про себя. Лалиш, кстати, не оправдал королевских ожиданий: при приближении крестового воинства все жители в страхе бежали из него, и королю Луи вместо богатой добычи достался пустой жутковатый город, где даже не стали ночевать. Теперь все надежды возлагались на Атталию, город христианский, а до той поры в войске еще больше урезали дневной рацион.
Арно голодать не привык и компенсировал отсутствие еды разговорами. Ален, в отличие от него, почти всегда был зверски занят, и часто засыпал под его рассказы, едва не забывая помолиться на ночь; не раз шампанскому мальчику приходила мысль, что в иных обстоятельствах они с Арно вряд ли сошлись бы — слишком уж они были разные. По характеру Арно скорее походил на Жерара, только без его болезненного самолюбия; стихов он не любил, единственным пафосом, который он мог почувствовать, оставалась героика. Должно быть, у младших братьев не бывает такой уязвимой гордости, как у старших, например, у Жерара де Мо — а Арно и вовсе вырос под звездою неотразимого Милона. Брата он обожал и все детство пред ним преклонялся, при том что старший де Ножан, как смог вывести Ален из историй, делая скидку на рассказчика, своего брата не ставил ни в грош. А зря — Арно был очень славный юноша, рыцарственный, честный и смелый, и Ален, засыпая, думал, что в скором времени тот несомненно превзойдет неотразимого Милона. Честное слово, о мертвых — aut bene, aut nihi[10]l, но постепенно Ален проникся смутной «посмертной» нелюбовью к Милону, так обращавшемуся со своим младшим братом и оруженосцем. Вот сам Ален, хоть и не дворянин, никогда бы не стал нарочно отделывать Этьенета на тренировке под орех, показывая свое заведомое превосходство («Милон был великолепный воин… Он просто безо всяких усилий меня в любое время побивал, как ребенка…»), или за лишний кубок выпитого бить его кулаком по уху («Милон был очень строг… К себе и своим близким… Он никогда не напивался и мне не позволял…») Самое странное, что вопреки всему этому Арно Милона все-таки любил. Несмотря на тычки, унижения, обидные клички — мало ли как может старший брат задеть младшего, да еще находящегося у него в услужении!.. Невольно Ален начинал думать, что Арно очень повезло, когда он избавился от такого рыцаря — но эти крамольные мысли он предпочитал держать при себе, и с другом ими особенно не делился. К тому же, размышлял он, рассеянно взглядывая на воодушевленное лицо юноши, озаренное отсветами костра, — должно же быть хоть что-то хорошее в человеке, которого так любили!.. Да и среди рыцарей Милон де Ножан считался хорошим парнем, отважным и благочестивым. Видно, в каждом человеке может быть по нескольку сторон.
Единственное, что позволил себе Ален в отношении павшего героя, так это упросил Арно выкинуть братский продавленный шлем. Он все равно уже ни на что не годился, разве что носиться с ним, как с реликвией; и двое мальчиков закопали этот бесполезный ныне предмет в каменистую жесткую землю на одном из привалов и дружно прочитали над ним «Отче наш». Не то что бы это был покойник… но и не то что бы совсем нет.
С наступлением января все изменилось. У Арно появился новый рыцарь, данный ему королем, а Ален… про Алена — отдельная история. Дело в том, что он нечаянно совершил подвиг.
Эта гора называлась Бабадаг — гадкое, сарацинское слово. Франки прозвали ее Проклятой горой. С одной стороны у нее высились стеной огромные отвесные скалы, с другой она обрывалась пропастью без дна. По краю этой пропасти и вел узкий опасный проход, которым крестоносцам надлежало идти.
В авангард поехал отряд лучших рыцарей, в число которых попал граф Фландрский, недруг мессира Анри, и немало еще знатных людей. Там даже оказался один из братьев короля. Командовал ими Жоффруа де Ранкон, который должен был следовать через проход медленно, не теряя основного войска из виду, так как именно на этом опасном участке король ждал нападения турков — и недаром. Сам Луи, оставив при себе в числе немногих прочих Альфонса-Иордана Тулузского и мессира Анри с его людьми, собирался прикрывать переход обоза и основной части войска с тыла. Но мессир Жоффруа по неизвестной причине решил наплевать на королевский указ и перешел-таки гору со своими людьми, преспокойненько встав на другой стороне лагерем. Там он, наверное, немного отдохнул и подкрепился — как раз в то время, когда сарацины, обрадовавшись разъединению войска и поняв, что настал наконец их день, огромным скопищем ударили на арьергард.