Пожалуй, во всем крестоносном воинстве нашелся только один человек, который возвращался домой в сиянье. Это был внезапно осознавший собственное рыцарство сын служанки и купца Ален Талье.
В городе Бриенн, в дне пути от графского замка, Ален рано поутру принимал ванну.
Обратный путь оказался несравним со стремительным шествием, что прорезало страну по дороге туда. Теперь, проезжая по Шампани, измотанный мессир Анри гостил по неделе в каждом встречном замке, отсыпаясь, отъедаясь и наслаждаясь покоем и самим воздухом милой родины. Ален, которому безумно не терпелось добраться до дома, будь его воля — скакал бы неделю без сна, лишь бы скорее увидеть Труа. Да что там Труа — конечно же, Этьенета. И маму. Войти на порог — она сидит там одна, с вышиваньем, и комнатка залита светом, и графинин садик весь в цвету… Войти, постоять у порога молча, пусть она не замечает, пусть — а потом шумно шагнуть в дверь: «Мама, вот, я вернулся, как обещал. И — я привез нашему роду честь.»
Ален зевнул, выжимая волосы, и поднялся, чтобы вылезти из ванны. Над водою все еще поднимался пар — она была теплая, несмотря на летнюю пору, конечно же, теплая — смыть с себя всю грязь долгого похода, всю печаль, боль и усталость, и чистым, радостным ступить на родной порог… Дверь маленькой комнатенки скрипнула, внутрь сунулась лохматая голова слуги.
— Мессир закончил? Будете одеваться?
— Не надо, я сам, — поспешно и радостно отозвался Ален, не привыкший пользоваться чьей-нибудь помощью в одевании. Несколько минут он просто стоял у круглого, высокого окна, подставляя нагую влажную кожу солнечным лучам. Он купался в солнце, пил его, нежился в нем, — потому что это было его солнце, шампанское, а не палящий жестокий диск, взирающий с сирийских небес.
Он здорово изменился за эти два года. Уезжал из Шампани мальчишка, а вернулся — юноша. Того, кто уезжал, все называли очаровательным; того, кто стоял сейчас голышом у окна, закинув руки за голову, — можно было назвать красивым. В пятнадцать лет у Алена еще не начала пробиваться борода, но лицо окончательно утратило детскую припухлость и заострилось. Сирийский дурной загар уже успел обжечь его кожу и сойти шелухой, и теперь он снова стал бел, разве что чуть смуглее, чем прежде; но брови были все те же, черные и тонкие, волосы так же блестели на солнце, только сегодня подстриженные до плеч. Еще Ален заметно вытянулся в высоту и сделался более худым и поджарым, да на длиннопалых руках ясно прослеживались бугорки молодых мышц. Сильнее всего изменились глаза. Кажется, они стали еще светлее, чем прежде — серое возобладало над зеленым; но главное было не это — просто глаза у него стали взрослые.
Дверь снова приоткрылась — на этот раз заглянула молоденькая служанка. Стеснительно фыркнула, однако же успевая обежать юношу быстрым, совершенно не стыдливым взглядом:
— Ваша одежка, мессир… Прикажете помочь?..
— Нет, не надо… Ага, положи сюда.
Потом он одевался, тихонько мурлыча под нос дурацкую песенку про монаха и девицу. Вчера услышал, как служанка напевала — и вот, поди ж ты, запомнилась… Кстати, про себя удивился Ален, что-то с голосом не так, какой-то он стал… непослушный. Ладно, пустяки, само исправится.
Натянув новенькие чулки — цельные, ярко-синие, — он радостно пошевелил голыми пальцами ног. Ощущение собственного чистого тела почему-то безмерно радовало. Хотелось одеться в самую лучшую одежду, какая только может быть, чтобы и матушка, и Этьенет сразу все поняли, едва бросив на него первый взгляд. Надев нижнюю рубашку, Ален вытащил из-под нее шнурок — на шнурке висело большушее золотое кольцо с лиможской эмалью. Подумав, юноша снял кольцо с веревочки и надел его на палец. На указательный. И на том оно крутилось, норовя упасть. Ну да ничего, не свалится как-нибудь. Можно другим колечком прижать — простеньким, хоть железным… А на шнурок повесить подарок для Этьенета — ладанку со святой землей. Чтобы можно было сразу снять со своей шеи и повесить на брата, и сказать — вот, тебе я тоже привез, что обещал… Интересно, сильно он изменился? Вырос, наверное, его и не узнать… Да ну, вот еще чепуха, Этьенчика-то всегда узнаешь. Ален тряхнул головой, прогоняя опасную мысль — вдруг это окажется уже совсем другой, не его Этьенет?
Верхняя одежда, которой он собирался щегольнуть перед матушкой, была очень хороша — бархатная, синяя с золотом, облегающая сверху, но с широкими зубчатыми рукавами. Но, подумав, Ален решил, что куда правильней появиться перед матерью в кольчуге — и, насвистывая, сунул ноги в остроносые башмаки. Сейчас выезжаем. Надо надеть подкольчужник-гамбизон, а на него — джюпон с крестом. С тем самым, прошедшим все битвы и перешитым с прежней истрепанной в клочья одежды — на новую… А доспех пока можно не надевать, он тяжелый; главное — влезть в него перед самым прибытием, вот Этьенет-то удивится!
С замкового двора прохрипел старенький рожок. Который Ален никогда в жизни ни с чем бы не перепутал. Сграбастав вещи в охапку, он выскочил в дверь — само воплощение молодости и радости — и поскакал по крутым ступенькам так, что мокрые волосы подпрыгивали, фонтанируя брызгами.
…В Труаский замок прибыли вечером. Анри, который специально, чтобы быть узнанным, не сменил на новый свой сигнальный рожок, радостно протрубил. Они въехали в палисад, а потом — во двор, и от множества огней, от приветственных возгласов и счастливых рыданий у Алена слегка помутилось в голове. Он спешился — это был новый конь, из Меца, и Ален нечетко помнил, как его зовут, — и стоял теперь один, ожидая, что близкие отыщут его сами. Давным-давно, сразу по прибытии мессир Анри послал вперед гонца с вестями — кто остался жив, кто нет, и когда войско ждать обратно; теперь, конечно же, здесь знали все, и удивить их возвращение не могло никого. Краем глаза юноша видел старого графа Тибо, целовавшегося со своим сыном — мессир Анри, кстати, побрил бороду, отросшую за время похода, и вместе с нею утерял то жутковатое сходство с отцом, которым ранее вводил в смущение пилигримов. (Все ведь знали, что Анри добрый, хоть и бешеный, а вот с графом Тибо лучше не шутить.) Где-то рядом толкались брат и сестра, и краем глаза пилигрим успел отметить, что за время их отсутствия кроха Ада стала более-менее напоминать знатную девочку взамен того желтого воробышка, которого он запомнил, уезжая… Ален видел кругом обнимающихся людей, и кони, о которых все на краткое время забыли, топтались среди радостной толпы, неприкаянные. Но его матери нигде не было, так же как и Этьенета.
Не в силах более терпеть, Ален при том не имел возможности и самому пуститься на поиски. Собрав всю силу воли, он отвел на конюшню своего скакуна и даже сам расседлал и поставил его в денник — никого из конюхов не было, видно, возились с графскими лошадьми. Сердце его уже посасывал некий червячок, и он специально тянул время, двигаясь вдвое медленней, чем обычно. Неужели можно столько времени хранить обиду?.. Мама, ну как же ты так?.. И почему Этьена нет — неужели же его можно было не пустить?.. Сейчас я пройду на широкий двор с конюшни — и увижу их. Увижу, как они стоят вдвоем и вглядываются в толпу.
Рысцой обежав ристалищный двор, Ален устремился к дому. Садик стоял тих и темен, и по нему можно было бежать, не стыдясь, что кто-нибудь увидит тебя в панике. Окошки не светились. Ален толкнул дверь — она была заперта. Ха! Любой, кто жил хоть пару дней в этом доме, помнит, куда уходящий прячет ключ.
Ален встал на цыпочки — тянуться пришлось куда меньше, чем два года назад — и пошарил над дверью. Железка, легко звякнув о камень, легла ему в ладонь. Два оборота. Тихо, темно. А это что за штука?.. Сундук?.. Да он здесь не стоял отродясь… И кровать другая, более широкая — или это просто так кажется в темноте?..
Сердце Алена медленно начинало гореть. Предметы обретали какую-то небывалую четкость. Не поддаваясь, не поддаваясь пока на эту странную игру, он вышел из домика, аккуратно закрыл за собою дверь. Может быть, они переставили мебель. Или матушка вышла за кого-нибудь замуж. Или она теперь живет поближе к своей госпоже. Надо пойти в замок и разузнать… Пойти, я сказал вам, ноги, а не побежать!..
…Ему повезло — он встретил Женевьеву.
Старая служанка тащила огромный поднос с жарким и едва его не выронила, когда они с Аленом столкнулись в дверях. Ален успел подхватить поднос с другой стороны, и все было спасено; он моментально узнал свою старую подругу и улыбнулся ей с искренней радостью, да что там, и обнял бы — не разделяй их со старушкой здоровенное блюдо для резки, источавшее неимоверные ароматы.
— Здравствуй, Женевьева, — выпалил он, стараясь выразить голосом все то, что был лишен возможности попытаться выказать жестами. — Это я, Ален!.. Узнаешь?..
— Ален! — выдохнула служанка, — и непременно схватилась бы за щеки руками, если бы опять-таки не поднос. — Бог ты мой, мальчик! Да как же ты вырос!..
На лице ее написалось безмерно много всего, но поверх рисовалось одно-единственное выражение, которого Ален не смог понять. Холод кольнул его сразу в грудь, в спину и почему-то под мышки, когда он отдал себе отчет, что это выражение называется — жалость.
— А… где мои? Мама, Этьенет…
— Ох, Ален, горе-то какое, — наконец Женевьева выпустила из рук свой край подноса, видно, понадеявшись на молодого помощника, и прижала старые руки к сердцу. — Ален… Ведь ты, милый мой, и не знаешь ничего…
— Что… случилось? — голос Алена от страха стал совсем тонким, как у ребенка, и куски оленины поползли с накренившегося блюда. Старушка подхватила ненавистный поднос со своей стороны.
— Паренек, ведь мать-то твоя… Ох, не знаю, как и сказать, вот ведь Господь сподобил стать горевестницей…
— Что…сл…
— Умерла, Ален, умерла… Прошлой зимой, как раз после Рождества… Вести нам очень дурные приходили, что будто все в этом походе мрут просто как мухи, а немчура так и вовсе дай Бог ноги — и очень уж она убивалась, что тебя вроде как не проводила в дорожку… Ты ее прости, паренек, она теперь за тебя молится на небесах… От грусти-то и умерла, все думала, сама тебя погубила, отправив в этот поход, прах его побери, прости Господи, без всяческого благословения… Ален… Милый мой, да ты никак упасть собрался?..