Весь день он проводит в непрестанных трудах, исправляя то, что натворят за ночь его нерадивые помощники. Прозвище свое он получил оттого, что за всяким родившимся замыслом, минуя рассуждения, у короля немедленно следует дело.
Супругу государя никто не видит: живет она, надо вам знать, в высокой деревянной башне под сильной стражей. Ходит слух, что она безмолвна и безумна, но король души в ней не чает и шлет в башню богатые подарки, для чего скупил, не торгуясь, весь мой товар: курыханские шелка, осмийский жемчуг, хантайскую бирюзу.
Особенно же охотно расхватали у меня в этом городе то, что и не чаял продать: разноцветные картинки, вывезенные из Плейбоя, Пентхауза и Хастлера. Странно мне, что эти простые сцены из повсеночной жизни вызывают у местных жителей удивление и веселый смех.
Государь принял меня ласково и говорил со мной на моем родном языке. Я пожаловался ему на суровость здешних красавиц. Вместо ответа он велел принести зеркало и посоветовал в таких случаях соблазнять девиц с помощью особых местных пирожных, именуемых пряниками, да еще теми семенами, из которых давят постное масло.
Пребывает государь в великой печали, и не диво: супруга его неизлечимо больна, и толкуют об этой болезни разное. Должно быть, и не болезнь это вовсе, но чары, наведенные неким завистливым волшебником. Других жен при короле не водится, ибо он изволит хранить своей даме рыцарскую верность. Каждую ночь он поднимается в башню по веревочной лестнице, исполнив перед тем у подножия сладкозвучную песню.
Королева живет в башне оттого, что не раз пыталась, в помрачении рассудка, бежать неведомо куда.
Детей у государя нет, и оттого печаль его усугубляется…"
ГЛАВА 21,
… — Супруга твоя рожать изволит!
— Что ж ты сразу-то, старая… Эх-х!
Король Стремглав живо соскочил с трона и огляделся. Бросать иноземных послов было неприлично, а оставить их не на кого — гран-посконские конты, виконты и ледюки владели бонжурским не лучше бабки Чумазей, а толковая придворная молодежь еще не подросла.
— Ироня!
Не торопясь, с достоинством приблизился горбатый шут. Одет Ироня был, вопреки своему званию, неброско: черный кожаный камзол, широкие синие шаровары, заправленные в полусапожки, на голове черная же шляпа с узкими полями, напоминающая перевернутый котелок, — без перьев, с одним-единственным бубенчиком. Да и тот не звенел.
— Я весь внимание, сир! — сказал горбун и небрежно поклонился, не обнажив головы.
— Ох, прибью я тебе эту шапочку гвоздем, дождешься у меня! — пригрозил король. — Займи покуда чем-нибудь гостей, я вынужден отлучиться…
— Все секретничаете, сир? — ухмыльнулся Ироня. — Между тем слухи плодятся в неимоверных количествах…
— Какими бы ни были эти слухи, они предпочтительней правды, — вздохнул Стремглав. — Только не вздумай, как в прошлый раз, этот дурацкий боулинг затевать — и так во дворце теперь целого горшка не найдешь…
— Нет, я их сейчас в звездобол играть выучу… Государь, неужели?.. Я имею в виду — королева…
— Да, только помалкивай, пока я не вернусь…
Башня, в которой текли дни заточенной королевы, была самым высоким строением в городе. И все, что в этой башне происходило, являлось строжайшей государственной тайной.
В Бонжурии, к примеру, рожать наследника полагалось на людях, в присутствии выборных из народа, чтобы в законности прав дитяти на трон никто не сомневался — мало ли найдется желающих подменить младенца или устроить какую другую каверзу.
Но Стремглав, перенимая все остальные обычаи бонжурского двора, такой роскоши себе позволить не мог.
Он не представлял себе, кого может произвести на свет Алатиэль после всего того, что случилось с ними в Чизбурге. Ладно, если просто дурачка… Или дурочку…
Король боялся сейчас так, как не боялся во время самых безумных атак и вылазок. Даже в те краткие дни, когда ему пришлось быть чизбургским палачом…
Но он еще и надеялся, что после родов королева вернется в ум, а может быть, даже и заговорит.
Бабка Чумазея, она же фрейлина Инженю, вприпрыжку поспевала за ним.
Король выбежал из дворца потайным ходом, не прихватив и стражников. Совсем ни к чему ему были лишние глаза и языки. Удача, что и без того все столенградцы нынче толпились на площади, где по случаю приезда иноземных гостей накрыли столы с дармовым угощением и мутным пахучим совиньоном в огромных кадках. Поскольку уже стемнело, пировали при факелах.
Основание башни было каменное, и внизу же располагался надежный караул. Стремглав самолично запирал железную дверь на трое суток, а единственный ключ хранил на груди.
Дверь и открывалась раз в трое суток — во все остальное время в башню можно было проникнуть только по веревочной лестнице, которую бессменно приставленная к королеве повитуха сбрасывала лишь для двух людей — самого Стремглава и бабки Чумазеи. Когда фрейлина Инженю карабкалась наверх с гостинцами для королевы, у подножия башни обычно собиралась толпа, поскольку своего театра в Столенграде пока что не завели. К счастью для бабки, лестница вверху наматывалась на колодезный ворот, и сердобольная повитуха пособляла своей знатной товарке.
— Лестницу! — рявкнул король.
Потом подождал и еще рявкнул.
Над дверью горел хороший большой фонарь, и опознать владыку сверху не составляло труда.
Чем бы ни была занята повитуха, сбросить трап для нее было мгновенным делом. Да ведь там еще и горничная имелась…
— И-и-и-и! — завизжала фрейлина Инженю.
Визжала она потому, что никакой горничной наверху уже не было. Горничная лежала здесь, внизу, и веревочной лестницей она явно не воспользовалась…
Стремглав похолодел. Вроде бы трудно чем-нибудь испугать здоровенную посконскую девку до такой степени, чтобы она с немыслимой высоты и по доброй воле…
Ключ загремел, пытаясь угодить в скважину.
— Пьете, ухоеды?!
Караульщики — четверо серьезных, немолодых мужиков, самолично королем отобранных, — и впрямь пороняли свои косматые сивые головы на столешницу.
Но в бочонке посередь стола содержался не совиньон, не бражоле, не блефурье и не сенсимеон, а обычный квас.
Вот только закуска в мисках была необычная. А-ля покойный мэтр Кренотен была закуска. Все по отдельности. Даже глаза…
Горничной еще повезло.
Король вытолкнул обомлевшую фрейлину Чумазею за дверь:
— Как придешь в себя, вели оцепить башню и никого не впускать.
Загремел толстенный засов.
Пути наверх было двести ступеней — ни больше, ни меньше. Бабка Инженю все равно бы туда только к утру добралась.
На рассвете железная дверь открылась.
Король вышел из башни, держа на вытянутых руках большой деревянный ларец, украшенный магическими рунами. Чумазея сроду не видела такого в покоях королевы. Стремглав поставил ларец на землю и запер за собой дверь.
Тело несчастной горничной уже унесли.
ГЛАВА 22,
Шуту хорошо — ему все можно, он веселый сирота среди серьезных семейных людей.
Вот министру, казначею, полководцу было бы не с руки сидеть в кабаке с послом иной державы — могут заподозрить в сговоре, даже если эта держава считается дружественной. На то к министрам, казначеям и полководцам приставлены особые люди, и это водится даже в такой бесшабашной стране, какова Гран-Посконь. И не хотели, да пришлось завести таких особых людей. Чаще всего под видом толмачей.
А шуту все можно. И толмача ему не нужно.
И с бонжурским послом они знакомы давным-давно: Пистон Девятый назначил на эту должность графа де Кадрильяка, некогда юного оруженосца, что сопровождал будущего бонжурского монарха в опасном пути из Варягии в Бонжурию, а также во всех прочих походах. Так что это была встреча старых боевых товарищей-комбатантов.
Не одни они — вся столица гуляла, оплакивая гибель королевы и радуясь рождению наследника.
— Признаюсь, дружище, я не узнаю нашего доброго капитана Ларусса. В проклятом Чизбурге его словно подменили. У вас в народе ходят упорные слухи, что он обезумел, ворвался в башню и перебил там всех, включая свою королеву…
— Ну, всех слухов не переслушаешь, — сказал Ироня. — Про эту башню и раньше говорили, что там неладно. Голоса какие-то, свечение по ночам… Но не верится мне, граф, чтобы мог он поднять руку на Алатиэль. Да и за пьянство на посту он никого смертью не карал. По морде — это да, у него на это дело рука легкая. То есть тяжелая, но все равно легкая. Вернее, скорая. И уж подавно не стал бы он глумиться над телами.
— А что говорит сопровождавшая короля дама?
— Бабка, что ли? Да она и до того была глупа, а тут и вовсе спятила.
— И все равно он вел себя весьма странно. Отчего никто не видел останков королевы? Почему наш венценосный друг никого не впускал в башню? Почему он самолично оборудовал усыпальницу?
Ироня пожал плечами.
— Может быть, не хотел, чтобы народ видел ее искаженное муками лицо, — откуда нам знать?
— Как, однако, чувствительны в вашей стране сыновья шорников!
— И не говорите, ваше сиятельство.
— Но вам-то, вам-то он мог сказать правду — как это водится между старыми друзьями?
— Шутам, граф, короли доверяют даже охотнее, чем друзьям. И тем не менее я знаю обо всем этом не больше, чем вы.
— Там, говорят, была еще одна женщина…
— А-а, повитуха? Так ее сослали за Можай. С пожизненной пенсией. Так, во всяком случае, объявили. И семьи караульщиков получили хорошую виру, и родня горничной…
— Что такое Можай? — спросил Кадрильяк.
— Никто не знает, что такое Можай, — сказал Ироня. — Но оттуда как-то не принято возвращаться. Баба была одинокая… А может, и прибил он ее сгоряча, что плохо со своим делом справилась… Закопал где-нибудь в склепе… Хотя не верю я в это. Да и незачем нашему другу Пистону знать все эти страшные подробности. У него своих ужасных тайн хватает. То ли мы про вашу Фалалеевскую ночь не слышали?