– Физраствор! Струйно! Кровь есть? Готовьте операционную!
– Сначала надо узнать, не свидетель ли она Иеговы, – заметила медсестра.
– А это зачем?
– Они отказываются от переливания. Недавно в госпитале умерла женщина из секты «Свидетели Иеговы» после родов. Кровотечение. Сколько её ни уговаривали, она всё равно отказалась, боялась из-за этого попасть в ад.
– А ребёнок?
– Выжил. Остался сиротой.
– Идиотизм. Ну идите, спросите у родни – кто там её привез...
Женщина оказалась доброй католичкой. Кровь нашли.
Во время операции обнаружили практически ампутированную матку. С нижним сегментом тело матки соединял лишь узкий кусочек ткани. Края матки по разрыву – чёрные, в животе полно крови, хотя сама матка уже практически обескровлена.
– Гангрена. Убираем матку, тотальная экстирпация.
– Родственники будут возмущаться. Им ещё дети нужны.
– Тогда пусть выбирают: или выносим им труп, или – живую женщину, но без матки.
– Может, не скажем, что матку убрали? А то муж разведется. А так – пройдут годы, пока обнаружат, что она не может иметь детей. Никто не поведет ее на УЗИ, они из деревни, больше полагаются на Бога, чем на врачей.
– Сами разбирайтесь. Я своё дело сделаю – спасу ей жизнь, с родней сами разговаривайте.
Так было поначалу. А потом и я научилась врать безбожно. Матку? Что вы, ради бога, конечно, сохранили! Родит вам ещё жена с десяток детей. Но её восстановление займет какое-то время. Ведь тяжёлую операцию перенесла, да, спайки и прочее. И ещё много умных слов. Только бы не выгнали женщину на улицу. За что? А за то, что по велению же старейшин деревни дома рожала, на заднем дворе, как принято издревле, и за то, что потом лишилась детородного органа ради спасения своей ничтожной жизни. Почему ничтожной? Потому что так оно и есть в обществе, где женщина – лишь машина для производства детей, не более. При этом статус женщиныжены тоже весьма призрачный. Страна католическая, но вопрос пациенткам «Единственная ли вы жена у своего мужа?» стал рутинным. Маааленький процент гордо сообщает, что «да». Процентов тридцать – «нет». Остальные задумчиво так отвечают: «Не уверена». В принципе самый честный ответ. Бывает, начинаешь лечить по методу «пролечи партнера» – и концов не найти: у мужа есть ещё жена, у той жены – ещё муж и так далее. Зачем им институт брака, если и без него хорошо живётся?
Однажды проводила беседу с медсёстрами. Просветительную. В конце стали задавать вопросы. Одна молодая медсестра спросила, нужно ли ей предохраняться, если муж уехал на год на заработки. Я изумлённо переспросила, а потом уточнила – планирует ли она интим с другим мужчиной в отсутствие мужа? Она обиделась – говорит, нет, конечно! Муж же в отъезде! «Так предохраняться надо или нет, доктор?» Я сказала, что нет, после чего одна пожилая акушерка попеняла мне: «Зря вы так, доктор, вот приедет её муж, а она беременной окажется, вы же и будете виноваты, что посоветовали не предохраняться!» Стала осторожнее с советами.
Проникнувшись бедностью клиники, я начала зондировать ситуацию насчет гуманитарной помощи и выяснила, что за большинством крупных спонсорских организаций стоит либо церковь, либо её фанатичные последователи. И поэтому они не хотят выделять денег для планирования семьи. То есть для родильного отделения ещё можно выбить какие-то средства, а вот для отдела по планированию семьи – практически невозможно. Хорошо хоть, не все спонсоры страдают этим странным симптомом, и есть ещё откуда получить помощь разумным женщинам, решившим взять свою судьбу в собственные руки и контролировать размер своей семьи.
А ведь помимо закупок контрацептивов сколько работы ещё надо проделать, чтобы просветить медсестёр насчёт самых элементарных вещей. К примеру, акушерки огорошили меня назначениями противозачаточных таблеток. На таблетках есть нумерация – по дням цикла, от первого и т.д. Чтобы женщине было удобнее. Так акушерки ещё удобнее придумали. Если пришла женщина, скажем, 11-го числа – они ей с 11-го и предлагают начать. Неважно, какой день цикла, важно – что в календаре. И так делалось всегда! Когда я им ошалело сообщила, что в таком случае таблетки просто не действуют, они покачали головами и сказали незабываемое: «Так вот почему многие возвращаются с беременностью! А мы думали – таблетки плохие!»
Акушерки объяснили, что так, мол, удобнее запоминать! А то, что дней в месяце 30—31, а в упаковке 28 таблеток, их не смутило. Они ведь грамотные все, английский знают хорошо, неужели за столько лет ни разу не прочитали инструкцию? Не говоря уж о пособиях. Видимо, нет. Впрочем, если самая распространённая рекомендация пациентке с инфекцией половых путей – ходи на пляж и мойся соленой водой, – то о чём тут ещё говорить?! Ну, скажем, гипертонический раствор не повредит, хотя и не спасёт. Но видели бы вы этот грязнущий пляж!!!! Там не то что больной – здоровый не захочет в воду зайти! Но что я могу сказать, когда нет денег на антибиотики? Критиковать легко. Предлагать – тяжелее.
В один прекрасный день подружка моя, Динка, исчезла. Я отчётливо помнила, что она собиралась вернуться во вторник из командировки в лагерь пострадавших от извержения вулкана. Во вторник она не вернулась, в среду тоже. После двух суток её непоявления я позвонила к её шефу, Саймону, австралийцу латиноамериканского происхождения. Саймон тоже был удивлён исчезновением Дины и даже не знал, то ли обращаться уже в полицию, то ли подождать ещё. Связи с лагерем не было. Однако полиция сама нашла его. Саймон позвонил мне рано утром на третьи сутки после пропажи Дины и сказал, что заедет.
– Что случилось?
– Приеду – расскажу.
Когда я запрыгнула в его пыльный «паджеро», Саймон показался мне более чем удручённым.
– У подруги твоей неприятности.
– Что случилось?
Мой возбуждённый мозг уже представил самые ужасные картины – убийство, изнасилование, несчастный случай, что угодно. Господи, ну во что еще вляпалась моя отчаянная подруга? Динка всегда была немного «без башки», порой я даже слушать не желала, что она творит и куда встревает, настолько безнадёжными казались мне её попытки улучшить мир, который не так уж и хотел изменений.
– Она в местной тюрьме, – мрачно произнёс Саймон.
– Где?
– В Бомане, в тюрьме.
– За что? Как она там могла оказаться без суда и следствия?
– Как раз ожидает суда и следствия. – Саймон был расстроен и зол одновременно. Неприятности сотрудника организации, конфликт с законом означал и удар по имиджу организации. И так НПО не слишком жаловали власти, а тут ещё такое...
– Надо позвонить юристу.
– Уже позвонил. Он приедет в тюрьму.
Бомана располагалась за пределами города. Высокие стены ограды, колючая проволока, вооружённые охранники. Камеры – небольшие, прилепленные друг к другу клетушки, казались безразмерными, так как вмещали в себя огромное количество женщин. Запах пота и грязи, тёмные помещения, сидящие на полу женщины... У большинства из них лица скорее покорные, чем озлобленные. Условия содержания настолько жуткие, что даже я, закалённая больничными запахами и ужасами, ощутила прилив тошноты. Представить, что Дина находится где-то среди этих женщин, на грязном полу, было просто невыносимо. Саймон оставил меня ждать в помещении для свиданий и отправился искать ответственного. Вскоре подъехал и юрист, мистер Фишер, низенький лысый немец с приличным брюшком и таким же пухлым портфелем в руках. Он не стал тратить время на разговоры и отправился вслед за Саймоном к начальству тюрьмы.
Минут через пятнадцать в комнате ожиданий появились и Саймон с юристом, и здешний полицейский. Они что-то оживлённо обсуждали на местном языке, пиджине[1], Фишер эмоционально размахивал руками, наседая на полицейского. У того лоснилось лицо и под мышками проступили пятна пота, полные губы то складывались в трубочку, и он качал головой, то расплывались в широкой улыбке. Он разводил руками и пытался что-то объяснить, но тут вступал Саймон, и полицейскому приходилось адресовать свои аргументы уже ему. Наконец они остановили поток взаимных выяснений.
– Капитан Ламо сейчас приведёт мадам Ляпину, – сказал мне Саймон, грозно посматривая на полицейского.
Тот пожал плечами и вышел из комнаты.
– Что произошло? – спросила я.
– Ошибка. – У Саймона раздувались ноздри, и вообще он походил на разъярённого быка. – Полный беспредел!
– Но ваша подопечная действительно оказалась соучастницей незаконной процедуры, – возразил Фишер. – Так что полной ошибкой это назвать нельзя. Полицейские действовали в рамках закона.
– Какие ещё рамки закона? Так можно кого угодно обвинить!
– Саймон, скажете вы наконец, что произошло? – Я уже еле сдерживалась, чтобы не сорваться на крик.
– Одной девушке сделали аборт в центральном госпитале. А Дина оказалась её сопровождающей.
– И что? Ничего не понимаю... За это сажают в тюрьму?
– В этой стране аборт – нелегален. Это преступление. Дину посчитали соучастницей преступления.
– Абсурд! – прервал Фишера Саймон. – Она не делала аборт своими руками, она не настаивала на аборте, не склоняла к нему девушку, не заставляла врачей. К тому же, мистер Фишер, вы и без меня знаете, что в Папуа закон об абортах унаследован от законодательства Англии девятнадцатого века. И с тех пор любой врач найдёт, как обосновать аборт в качестве меры, сохраняющей жизнь пациента. Почему на сей раз законники посчитали, что смогут доказать преступный умысел, я вообще не понимаю.
Уж я-то знала не понаслышке, что в случаях с абортами трудно что-либо доказать. Любой медик здесь давно изучил все ходывыходы, аборты делали направо и налево, и никого за это не сажали. Жизнесохраняющие показания никто не отменял, а придумать такие показания и записать их в истории болезни – дело плевое. И почему Динка не обратилась ко мне? Решила не вмешивать? Что за безрассудство!