Пасть еще раз распахивается и закрывается, словно хорахш не может понять, куда делся человек.
Утяжеленное острие клинка — над головой Несмеха. Морда ящера — на расстоянии вытянутой руки. Глянцевая кожа разделена на правильные многоугольники чешуй. Блестящий желтый с прозеленью глаз. Клинок опускается вниз и проводит белую черту на влажной склере.
На сей раз Несмех слышит довольно громкий звук. Голова-валун уходит вверх. А две когтистые лапы тянутся к юноше.
«Он выпустил Эйрис!» — радуется Несмех.
Уцелевшим глазом хорахш смотрит на него. Растопыренная лапа приближается, и Несмех ударяет по ней мечом, разрубая сморщенную кожу и заставляя хищника отдернуть лапу.
«Как это, оказывается, просто!» — думает он.
Рядом с ним — могучая нога с узловатым толстым противостоящим пальцем. Коготь не касается земли. Несмех видит толстые жилы, натянувшиеся под испачканной грязью кожей. Меч опускается и отскакивает, едва не вырвавшись из рук. Но кожа рассечена. Под ней, в быстро расширяющемся разрезе, — розовые сухожилия. Словно переплетенные канаты.
Несмех видит (мельком) лежащее в стороне скорчившееся тело Эйрис. Конгай еще раз поднимает неповоротливый меч, двумя руками рвет его вниз, на себя, почти повисает на нем… Клинок едва не проходит мимо, но все же широкое окончание цепляет сухожилие и надрезает его. Волокна, похожие на скрученную, в палец толщиной, паутину, лопаются. Разрубленная жила начинает уползать вверх, под кожу. Лопается вторая жила, третья…
Что-то касается головы Несмеха. Что-то горячее. Юноша поднимает голову и видит прямо над собой надвигающуюся, накрывающую его пасть с мечеподобными зубами, пульсирующей глоткой, толстым языком, по которому струятся ручейки слюны. Он ничего не успевает сделать: пасть хорахша опускается, зубы верхней челюсти уже давят на спину… Смрадная пещера смыкается вокруг. Несмех поднимает непослушный меч, упирается в черный просвет между зубами нижней челюсти. Он задыхается, он очень устал. Пытается вырваться, но тело не хочет подчиняться. Ему не успеть! Зубы скребут по спине, почему-то вверх. Несмех выворачивается, рвется… Все его тело — как в липкой массе. По капюшону, по пленке, закрывающей глаза, ползет слюна ящера. Несмех напрягается изо всех оставшихся сил. Острие нижнего клыка у самого лица… Верхний клык упирается в затылок Несмеха, нажимает, проминает его… Несмеху кажется: клык уже входит в его мозг…
Дикая боль…
Конец…
Темнота. Вязкая, текучая, липкая и — пустая. Ничего нет. Никого нет. Есть — тьма. Безразличная и бесплотная. И всепоглощающая… Не всё: тусклый, крохотный, бесцветный огонек. Ничего не освещает, никого не зовет. Мёртв. И мрак вращается вокруг него. Почему? Он не должен двигаться! Он должен быть ничем, никем. Неподвижным и бесплотным. Но он вращается. Потому, что в нем движется голос. Бесцветный, бессветный, бесплотный голос.
Дом, доу, вау…
Нездешний, голос, не от нее, не от тьмы. Но он — из нее. Потому что тьма здесь — единственное сущее. И он — из нее. Но — извне. Как и розовый огонек, крошечный прокол в обволакивающей угольной ткани.
Дом, доу, вау…
Звук толкает, прикасается, движет… Значит, есть нечто, некто… И оно, он — не из мрака. Потому у огонька появился цвет. Потому что есть — он!
Дом, доу, вау,
По реке поплыву…
Да? Да! Слова! Они — не отсюда. Но они входят в оставленную звуками щель. И она ползет, расширяясь, раскрываясь, растягиваясь…
Дом, доу, вау!
По реке поплыву,
По Зеленой Реке
Со свирелью в руке
Золотые цветы соберу…
Дом, доу, вау.
Цветы соберу
На венок золотой
Со живою звездой,
Звездой, что угаснет к утру.
Дом, доу, вау!
Венок золотой
Со живою звездой,
Со мною самой
Тебе подарю —
И умру.
Дом, доу, вау,
Дом, доу, вау,
По Зеленой Реке поплыву…
«Я умер! — думает он. И она тоже умерла. Нижний Мир! Вот он какой! Как легко! А умирать не страшно. Только больно. У меня больше нет тела (думает он). И у нее нет тела. Огонек! И — Дом, доу, вау… Вот он какой, Нижний Мир…»
Голос стихает.
«Не умолкай — думает он. — Ты нужен мне!»
Но голос прячется. Только розовый тусклый огонь, который ничего не освещает…
Слабый свет пробивается через опущенные веки. Он пробует открыть глаза — но не может. Он чувствует что-то на лице. Хочет шевельнуть рукой — руки нет.
— Не двигайся! — ласковый голос.
— Эйрис?
— Молчи! Тебе нельзя говорить, двигаться, смотреть! Еще долго, Несмех! Еще долго…
— Это ты пела? — спрашивает он. Думает, что спрашивает.
— Спи, Несмех! Спи! — Он чувствует ее руку на лбу. — Спи!
Снова тусклый свет и ее голос:
— Что? — сколько он спал? Долго! Зато появилось лицо. Его лицо: нос, рот, глаза, губы…
— Ты можешь говорить.
— Что со мной?
— Ты едва не ушел, Несмех!
— Ушел? Что было со мной, Эйрис?
— Потом, Несмех! Ты устанешь!
— Это ты пела?
— Я, Несмех! Звала тебя, чтобы ты… Спи, Несмех, спи…
— Доброе утро, Большой!
Как славно лежать не двигаясь! Как славно быть собой, чувствовать свое тело, руки Эйрис, касающиеся кожи. Не хочется шевелиться, но хочется открыть глаза. Он открывает их и видит над собой легкую желто-зеленую крышу из переплетенных стеблей тростника. Такую же, как в доме, где он родился… Он не в пещере!
— Где я? — спрашивает и удивляется слабости своего голоса.
— Не тревожься! — Лицо Эйрис. Золотисто-коричневое. Гладкая кожа покрыта светлым пушком, чуть более густым в уголках рта и в ямке под нижней, немного оттопыренной губой.
— Эйрис! — с нежностью произносит он и улыбается.
Рука девушки приподнимает его голову, подносит к губам чашу с прохладным, розовым, кисло-сладким напитком. Край чаши изнутри покрыт орнаментом неведомого Несмеху письма. Крохотные капельки влаги задержались в штрихах резьбы. Рука Эйрис крепко и бережно сжимает его затылок до тех пор, пока чаша не пустеет.
Откинувшись на мягкую(!) подушку, он вдруг замечает: стоит подольше посмотреть на что-нибудь: письмена на чаше, тростниковые стебли на потолке, маленькую грудь Эйрис, сиреневого краба, бегущего по стене, — и то, на чем останавливается взгляд, приближается, увеличивается в размерах.
«Это мне знакомо, — думает Несмех. — Откуда?»
Ему снились сны. Удивительные сны, в которых было его прошлое и его будущее. Живые видения. Что-то очень важное… Но нет, он не помнит ничего!
— Тебе лучше? — говорит Эйрис.
— Мне — очень хорошо! — Он радуется, но счастье его омрачено: он забыл что-то важное.
— Я расскажу тебе о том, что было.
— Ты — знаешь? — Нет, он не произносит вслух, просто думает. Надо смириться с тем, что он — забыл!
Эйрис откидывает край одеяла и ложится рядом, обнимает, придвигает его большую голову к своему плечу. По тому, как она это делает, Несмех догадывается: и ложе его, и соприкосновения их тел привычны девушке.
— Ты прогнал его! — говорит она.
«Нет, она не знает!» — разочарованно думает Несмех.
— Ты прогнал его! Ты был стремительней демона! Даже я видела лишь тень твою и то, что оставлял твой меч!
«О чем она? — удивляется Несмех. — Ах да!» Но это было так давно. Сколько жизней назад?
— Ты напугал его, Большой! До смерти напугал!
— А я думал — он убил меня! — вспоминает Несмех. — Он схватил меня…
— Я видела! Но ты ускользнул! Ускользнул, а он убежал! На трех лапах! Как крыса! — Ее жаркий восторженный шепот обжигает ухо.
— А что было потом? — спрашивает он.
— Ты отдал всю свою силу! — сокрушенно произносит Эйрис. — Жизнь оставила тебя, и ты стал беспомощней новорожденного щенка. А я… Я взяла меч и села рядом с тобой. Но прежде послала зов. Хотя не надеялась, что меня услышат: я… мне тоже досталось.
Эйрис тихо засмеялась, хотя Несмех не находил в сказанном ничего смешного.
— Я сидела рядом с тобой и ждала: кто придет? Кого Вечное Лоно пошлет взять наши жизни?
Никто не приходил. Но солнце уже коснулось гор, я чувствовала это. И сумерки сгущались. И тишина была вокруг такая, какая бывает в Лоне лишь перед приходом темноты.
Сумерки сгущались, и я услышала треск ломающихся ветвей. Подумала: кто-то из детей Лона идет на запах крови!
А это был краурх. Наш краурх! И девять Охотников. Слушающий послал их за нами. До него дошел мой зов, благодарение богам! А потом мой зов дошел до тебя — и ты вернулся!
— Я привык приходить на твой зов! — сказал Несмех. — Я ведь твой ученик!
— Да! Но уже ненадолго! — Девушка погладила его по щеке.
— Эйрис? — спросил Несмех. — А куда мы шли?
— Позже, Большой! Ты узнаешь об этом позже! И скоро! Потому что мы пойдем еще раз!
— Разве этот хорахш был последним в джунглях?
— В Лоне, Большой! В Вечном Лоне! Нет! Но разве это важно?
— Когда же мы отправимся?
— Как только сила вернется к тебе! У нас не много времени: благоприятный срок кончается!
— Ты любишь загадки! Спой мне песню, которой ты позвала меня из Нижнего мира!
— Нельзя, Большой! Ее поют только один раз в жизни, и услышать ее можно лишь один раз.
— Да? А мне кажется, я ее уже слышал прежде!
— Не ее, другую. Хочешь, я спою тебе балладу о Солнечном Вестнике?
— Пой что хочешь! Мне важно, что поешь — ты!
И вновь они шли вдвоем по сумеречному Лесу. Они миновали место, где Несмех выиграл битву с хорахшем. Битву, едва не стоившую ему жизни. Они углублялись все дальше и дальше в мрачную глубину. И с каждой пройденной милей стволы деревьев становились все толще, а полумрак — гуще. Там, наверху, солнце не прошло и двух третей дневного пути, но даже отблеск луча его не прорывался сквозь тысячелиственные крыши. Влажный, теплый, удушливый воздух отдавал Топью, хотя почва под ногами была суха. Суха и упруга от множества павших, слежавшихся, спрессованных собственной тяжестью листьев. Здесь была особая часть Вечного Лона. Недра его. Ни подвижных лиан, ни вездесущих медовниц. Даже суетливая мелочь под ногами куда-то пропала. Зато повсюду попадались огромные слизни, оставляющие влажные полосы в гуще синих и фиолетовых мхов. И косматые бороды, свешивающиеся с нижних ветвей, здесь росли гуще и длиннее. А сами ветви были полностью лишены листвы. И звуки были здесь другие. Булькающие. Словно внутри огр