Лошадь споткнулась о какой-то ледяной бугорок на дороге, споткнулись и Катины мысли. Она подняла голову, огляделась. День стоял тихий, солнечный. Хорошо была видна справа Старая Калитва — под белыми снежными шапками крыш, казалось, шла прежняя, ничем не нарушенная мирная жизнь. Не слышно сейчас никаких инородных звуков — грюканья железа, военных команд, выстрелов. Лишь фырканье двух лошадей, поскрипывание снега под их копытами.
— Думаете, наверное, Екатерина Кузьминична, куда и зачем я вас везу? — вкрадчиво спросил Нутряков, приблизившись, и холеное его лицо расплылось в загадочной улыбке. — Строите всякие версии?
— Да чего мне их строить, Иван Михайлович? — простодушно рассмеялась Катя. — Вы пригласили меня прогуляться, я с большим удовольствием делаю это. Тем более что погода… ну просто прелесть, гляньте-ка! Солнышко, небо голубое, тихо… И места здесь красивые. Летом, наверное, глаз не оторвешь — Дон, лес, зелень… Ах!
Нутряков тронул хромовыми, начищенными до яркого блеска сапогами своего дончака, и тот вынес его на полкорпуса вперед; начальник штаба говорил теперь, слегка обернувшись к Кате:
— Вот несправедлива все-таки жизнь к человеку, Екатерина Кузьминична, не находите? Казалось бы, всем поровну должна принадлежать эта красота, о которой вы упомянули, и блага земные, и сама жизнь. А пользуются этим избранные, причем далеко не лучшие человеческие экземпляры.
— То есть? — Катя не понимала, куда клонит Нутряков.
— Поясню. — Нутряков ехал теперь вровень с Вереникиной, перебирал руками в кожаных черных перчатках украшенные медными бляшками поводья. Лицо его раскраснелось на морозце, дышало здоровьем, лихо топорщились подстриженные, ухоженные усы. — Во все времена революционных преобразований гибли за правое дело лучшие люди. И сейчас гибнут. Погибнем и мы с вами — борьба идет не на жизнь. Вы — за своих большевиков, я… черт знает, за кого отдам жизнь я! Но в любом случае после нас останутся на земле… ну, с вашей стороны — какие-то темные, необразованные рабочие, это промышленное быдло, а с нашей… с нашей вообще всякий сброд от земли…
Катя строго посмотрела на него:
— Что за психологические шарады, Иван Михайлович? Причем тут «ваши», «наши»? Какие-то большевики?.. Не понимаю. Мы с вами по одну сторону баррикады.
— Да стоит ли нам с вами отдавать за этих людей свои молодые и прекрасные жизни, Екатерина Кузьминична?! — с театральным почти надрывом воскликнул Нутряков. — Даже допустим, что мы и по одну сторону? А?
— Это дело каждого, его личных убеждений, — твердо сказала Катя. — Жизнь потому и движется вперед, что ей не дают зачахнуть, что всегда найдутся такие общественные силы, которые… Вспомните хотя бы русскую буржуазную революцию, свержение царизма!
— Вот вы и выдали себя окончательно, Екатерина Кузьминична, — хмыкнул Нутряков. — Мы говорим, что ранее существовавшая общественная формация заменена другой, но прогрессивной ли? Шаль, конечно, что Временному правительству не удалось удержать власть, все эти бездарные Родзянки и Керенские развалили Россию окончательно, отдали власть в руки большевиков. Но и они не удержат ее долго, слово офицера! Как не быть у власти и новоявленному нашему предводителю от н а р о д а… — Ха-ха! — Александру Степановичу Антонову. Трагедия России именно в том и состоит, что нет на нашей земле истинного, подлинного хозяина!..
— Мне стыдно за вас, Иван Михайлович!
— Вы хотели сказать — жалко? — усмехнулся Нутряков. — Человек без стержня, без идеи, без направления… Вот вы — вы другое дело. Вы за убеждения пошли на смертное, совсем не женское дело. И знаете, Екатерина Кузьминична, я вам завидую. Более того, я восхищаюсь вами. Как человек и мужчина. У вас есть чему поучиться.
— Я не понимаю вас, Иван Михайлович. — Катя почувствовала, как напряглись ее ноги, сдавили бока лошади, и та поняла это как требование прибавить ходу, тяжело, неуклюже заскакала. Дончак Нутрякова в два прыжка догнал ее, игриво куснул в холку.
— Сказать, кто вы на самом деле? — спросил Нутряков, глядя прямо в лицо Кате.
— Скажите. — Она неуверенно повела плечами, дескать, хоть мне и не очень нравится эта игра, но интересно, забавно.
— Вы из чека, Екатерина Кузьминична… или как вас там зовут по-настоящему. Я это понял сразу. Наши дураки верят вам. Но вы молодец. Ведете себя безупречно, у вас убедительная легенда, вы хорошо ориентируетесь, перехватываете инициативу… Хвалю. Вы не из актерок, а?
— В таком случае, — Катя обернула к Нутрякову спокойное лицо, — вы рискуете, Иван Михайлович. Все знаете и ничего не говорите своим… э-э…
— Скажем, коллегам, — знакомо уже усмехнулся Нутряков. — Но спешить нет никакой необходимости. Убежать от нас вы все равно не сможете. Как вы убедились, за вами смотрит не одна пара глаз.
— Даже бабка Секлетея! — со звонким смехом подхватила Катя. — Вот уж не ожидала.
— И Секлетея тоже, — кивнул Нутряков. — Но держитесь вы отменно, Екатерина Кузьминична. Надо отдать вам должное. Хорошая школа.
— Фантазер вы, Иван Михайлович, — умиротворенно, считая разговор как бы законченным, сказала Катя. — Занимались бы вы лучше своими штабными делами… Но ваша бдительность мне по душе, — переменила она тон. — Я думаю, когда мы разобьем красных, наша партия оценит ваши… гм… старания по заслугам.
Нутряков покривил в деланной улыбке рот.
— О, польщен, польщен! Партия большевиков, разумеется, оценит мои заслуги. Пожалуй, вы лично и расстреляете меня в вашем чека.
— Ну хватит! — неожиданно резко для Нутрякова оборвала его Катя. — Что вы затеяли шарманку?! Чека, большевики!.. Надоело. Будьте в конце концов мужчиной.
Нутряков, смущенный, некоторое время ехал молча.
— Может, вы и правы, Екатерина Кузьминична, — сказал он наконец. — Шутка, пожалуй, не очень удачная. Прошу меня извинить.
— Хорошо, забудем ее, — улыбнулась Катя и теперь уже откровенно хлопнула поводьями по шее своей лошади, поторопила ее.
«Это очень жестокий и расчетливый враг, — думала Катя. — Он даже не притворяется в своих намерениях, он просто сомневается. Ведь, в самом деле, я им не дала ни малейшего повода усомниться в верности моей легенды, они не имели возможности уличить меня… И все-таки, и все-таки…»
Хорошо, что Нутряков раскрылся. Он намеренно вел ее сегодня к срыву, испытывал нервы — а вдруг она не выдержит? Чем черт не шутит. И знал бы этот хлыщ, чего стоит ей улыбаться ему, спорить — все внутри дрожит, еще бы пять — десять минут такого разговора, и не нашлась бы, что сказать. Но теперь, кажется, все вернулось на круги своя, и она снова обрела уверенность и спокойствие.
— А знаете, Екатерина Кузьминична, у нас в одном из полков чрезвычайное происшествие, — как бы между прочим сообщил Нутряков.
— Какое еще происшествие? — спросила Катя без особого интереса. Она натянула поводья, лошадь ее сбавила шаг, поводя боками. Катя смотрела на Нутрякова весело, даже игриво: хороша жизнь, товарищ начальник штаба, вы в этом правы. И вот я — часть этой жизни, молодая, радующаяся солнцу и дню женщина, и мне преотлично сейчас, в эти минуты, ехать на этой лошадке, дышать, видеть солнце и небо, чистый белый снег вокруг…
— Поймали связника чекистов, — продолжал Нутряков с прежней бесстрастностью. — Родионов Степан.
— Родионов? — переспросила Катя. — Гм… Кто это?
— Может быть, и не знаете, — не стал спорить Нутряков. — Хотя теоретически все возможно.
— Вы опять? — Катя остановила лошадь, смотрела на начальника штаба обиженно и сердито. — Только что извинялись, Иван Михайлович, как можно?
— Ну, я вообще, Екатерина Кузьминична! — Нутряков помахал в воздухе рукой. — Говорю же: может быть, и не знаете, ни на чем ведь не настаиваю. А с другой стороны, могли и знать, видеть…
— Не знаю никакого Родионова, — жестко сказала Катя. — Ну а что он? В чем провинился?
— В чем провинился? — Нутряков смотрел Кате в глаза. — Да как вам сказать, Екатерина Кузьминична… Следствие покажет. Я полагаю, Конотопцев с Евсеем смогут заставить заговорить этого Родионова и того… второго.
У Кати ухнуло сердце. Неужели Павел не сумел уйти незамеченным? Неужели и он попал в руки повстанцев?! И если Степан не выдержит пыток…
— Ну что вы мне рассказываете какие-то жуткие вещи, Иван Михайлович? — Она капризно надула губы. — Пригласили женщину покататься, подышать свежим воздухом, а сами… Ну-ка, догоняйте!
В знакомом уже штабном доме на Новой Мельнице Катю с Нутряковым ждали голова политотдела Митрофан Безручко и представитель антоновского штаба Борис Каллистратович. Борис Каллистратович улыбнулся Кате, встал, склонив голову, а Безручко на все это «представление» глядел насмешливыми глазами, посмеивался в пышные вислые усы. С бабой можно и попроще…
Штабные расселись за столом, пригласили и Катю. Она села, расположенно поглядывая на мужчин. Спасибо, — было написано на ее лице, — что пригласили меня сюда, что считаетесь со мной, и я могу хоть в чем-то помочь вам, мужчинам…
«Если Степан и Павел в их руках, то зачем это совещание, или что они тут затеяли? Проще ведь устроить очную ставку, допросить! Донесение написано моей рукой, пусть и в зашифрованном виде…»
— Как вам здесь живется, Екатерина Кузьминична? — вежливо поинтересовался Борис Каллистратович, изобразив на лице улыбку.
— Прекрасно! — воскликнула Катя. — Прогулялись вот с Иваном Михайловичем по морозцу, дохнуло какой-то прежней, человеческой жизнью…
— Да-да, вы правы. — Борис Каллистратович погрустнел, глянул с тоской за окно. — Была жизнь, была-а… Ну ладно, все еще впереди. Мы вас, Екатерина Кузьминична, если позволите, пригласили вот по какому поводу…
— Да-да, конечно. — Катя закурила. Сидела прямая, строгая, поглядывая на всех с некоторой холодностью. Она видела, что тон ее и взятая манера поведения действуют на штабных и их гостя должным образом, тот же Безручко слушал разговор с почтительным вниманием, приоткрыв рот. Серьезность была и в глазах Нутрякова.