— Не, зачем?! Тута, в Старой Калитве.
— Значит, русский. Годов сколько?
— Да сколько… Тридцать три сполнилось на паску.
— Ишь, возраст Иисуса Христа, — вставил Макарчук. — Верующий?
— А як же! — В доказательство правдивости своих слов Демьян хотел перекреститься, но не посмел.
— Родители твои кто? Какое происхождение?
— Батьки нема, помер, мать Федосья, два брата, Семен да Иван, жинка…
— Братья тоже в банде?
— Семен был у Колесникова, убили ще в ноябре. А Иван — у вас, у красных.
— У красных!.. Ты-то чего в банду полез? — Наумович поднял на Маншина сердитые глаза.
Демьян сглотнул слюну, молчал. Выдавил потом:
— Наган приставили к башке, гражданин следователь Станислав Иванович… тут не шибко откажешься.
— Та-ак, допустим: вступил в банду по принуждению. Партийная принадлежность какая?
— Шо?
— Ну, в партии какой-нибудь состоял? Или состоишь? Может, у эсеров, или, там, социал-демократов…
— Ни… Про цэ я нэ розумию.
— Грамоту знаешь?
— Ни. Кресты тильки на бумаге могу ставить.
— Ясно. На какие средства жил до банды?
— Да на яки… Работав. Больше на кулаков — на Кунахова, Назарука… Они хлеб давали. Когда картохи. Все так жили.
— Вот и шел бы против них воевать, дурья твоя голова! Они из тебя кровь сосали, а ты за них же против власти пошел! — снова не удержался Макарчук.
— Да вы тоже… — заикнулся было Демьян, но прикусил язык.
— Что — мы? — спросил Наумович. — Говори, не бойся.
— Да шо… С разверсткой этой. Грабиловка ж форменная, гражданин следователь Станислав Иванович! Все подчистую гребли. Хлеб, картохи, буряки… Главное, шо обидно: сколько едоков в семье, столько и брали. У Кунаховых, к примеру, трое детей да их двое, значит, пять долей назначали. А у соседа моего восемь душ детей, они двое да бабка старая, не ходила уже. Тоже с каждой души, получается одиннадцать долей, так? У Кунаховых запасов понапрятано ще на три семьи, а у соседа, Рябой его по-уличному, вошь на аркане да блоха на цепи. Разверстку все одно — сдавай…
— Гм… Ну, может, и перегнули… А у тебя, Маншин, какое было хозяйство?
— Да яке… Та же вошь да ще мыши под полом. Кота и того нема. Кормить нечем.
— И что же — Колесников вам хорошую жизнь обещал? — Наумович откинулся на стуле, смотрел на Демьяна с интересом.
Тот опустил голову:
— Та обещав… И Кунахов с Назаруком тож сулили, агитировали. Казали, шо заживем свободно, без Советов, хлеба будет от пуза.
— Брехали они вам все, Маншин! — Желтый язычок лампы дернулся от резкого голоса Наумовича. — Вы не за себя, за кулаков воевать пошли. Им надо Советскую власть уничтожить, коммуны разогнать, землю снова к рукам прибрать. И опять ты, Демьян, батрачить на него пойдешь, понял?
Маншин дернул плечом — вам, мол, виднее.
— Хто на!
— Вот тебе и хто на! — спокойно возразил Наумович. — Я тебе рассказываю, чтоб ты понял. Нельзя же, как бычку на веревочке, к бойне идти. Снесут башку, а за что — и не поймешь.
— Кончайте скорей! — Нервы у Демьяна не выдержали. — Бычок, веревочка… Что ж теперь?! Поймали, значит, кончайте.
— Трибунал разберется.
«Да, в трибунале блины быстро пекутся, знаем», — повесил голову Демьян.
Наумович смотрел на его склоненную голову, думал о своем. Расстрелять человека в этой ситуации проще всего — трибунал примет решение об этом в короткий срок. А Маншин мог, наверное, принести пользу. Может быть, вернуть его в банду? Ведь заблудшая душа, вынудили вступить в Повстанческую дивизию, приказали взять в руки оружие, пойти против Советской власти. Все это так, но нельзя забывать и о тех злодеяниях, которые уже совершил этот человек. Можно ли ему сочувствовать, тем более — прощать? Вряд ли. Пусть сам искупит свою вину.
— Ты вот что, Маншин, — начал Наумович трудный разговор. — Жить хочешь?
— Ха! — Тот выразительно дернул плечами. — О чем вопрос?!
— Давай-ка возвращайся в банду.
— Зачем? Убьют ведь, гражданин следователь Станислав…
— Трибунал тебя тоже вряд ли простит.
Маншин, медленно соображая, смотрел в лицо чекисту.
— Помогать вам, да?
— Да.
Демьян шевельнулся на табурете, лицо его в недельной щетине помрачнело еще больше.
— Мне не поверят, гражданин следователь… Почему вернулся? Почему отпустили?
— Это мы устроим, не твоя забота.
— Что я должен робыть там?
— Колесников нам нужен. Живой или мертвый.
«Вот оно что! — подумал с тоской Демьян. — А попробуй-ка… К Ивану Сергеичу и близко не подступишься… Но соглашаться, мабуть, надо. Надо! Попрошу следователя дать время подумать».
Макарчук отвел его в небольшой, но крепкий с виду сарай, наказал двум красноармейцам с винтовками: «Этого бандита стеречь пуще глаза. Понял, Коровин?» Коровин — рукастый, с забинтованным глазом — молча кивнул, втолкнул Демьяна в темное нутро сарая, где, оказывается, были другие пленники. На ощупь Демьян пробрался в дальний угол, сел на какие-то оструганные жерди, затих. К нему шепотом обращались: из какого полка, сам чей будешь, но Демьян как воды в рот набрал — не отвечал, махал только рукой.
На рассвете он постучал в дверь, сказал часовому, чтоб позвал следователя. Коровин грубовато ответил, дескать, допрашивает Станислав Иванович, жди. А через полчаса, не больше, зататакал поблизости пулемет, захлопали винтовочные выстрелы, занялся суматошный, скоротечный бой. Люди в сарае (с Демьяном их было человек двенадцать) попадали на пол, на холодную землю, кто-то радостно матерился, нетерпеливо приподнимал голову к серым, рассветным щелям, стараясь увидеть и понять, что же там, снаружи, происходило. Потом послышался знакомый голос:
— Пленных не брать, Макарчук!
Скоро забил поблизости ручной пулемет, трахнул рядом с дверью винтовочный выстрел, потом еще… За дверью охнули, упало тело. Молодой испуганный голос закричал: «Макарчука ранило, Станислав Иванович!»
— В тачанку его, живо!
Подлетели копыта, фыркали невидимые, встревоженные лошади, слышалось заботливое: «Осторожно… В грудь его… О-ох…»
Потом гикнули, лошади сорвались с места, и сразу же ударила с тачанки тугая пулеметная очередь.
— Уйдет чека, уйдет! — злобно бил кулак о кулак лежавший у самой двери детина в рваной, местами прогоревшей шинели — он наблюдал за всем происходящим в щель. — Кони у них добрые, не догнать!.. Ах, суки-и… — И вдруг замолк, странно и быстро ткнувшись носом в присыпанную сенной трухой землю, в пол: шальная пуля пробила крепкие дубовые доски…
— Царство тебе небесное, Фрол! — отчетливо сказал лежащий рядом с Демьяном мужик и неловко, торопливо перекрестился.
Скоро все стихло. Чекистский отряд ускакал, отстреливаясь. К хутору шла какая-то конница — мелко и глухо подрагивала под копытами сотен лошадей земля. В сарае все повскакивали, молотили в дверь чем придется, а с той стороны уже сбивали замок железом, ломали доски…
Первым, кого увидел Демьян, был Колесников. Он сидел на коне — посмеиваясь, поигрывая плеткой, заглядывал вовнутрь сарая и в лица бывших его пленников. Рядом с атаманом гарцевали на неспокойных, разгоряченных бегом конях Сашка Конотопцев и Марко Гончаров.
— Доброго ранку, земляки! — насмешливо проговорил Колесников, узнавая в пленных своих бойцов. — Шо это вы тут поховались, а? Мы воюем, а вы в сарае дрыхнете…
Пленники переминались с ноги на ногу, потупили головы, шапки даже поснимали — в сером холодном утре лица у всех были одинаковые, виноватые. Потом кинулись к своим освободителям, возбужденно гогоча, обнимаясь…
«Вот видишь, как все обернулось, гражданин следователь Станислав Иванович, — думал Демьян, заново напяливая шапку, отряхивая от соломы доху. — Колесников, выходит, спас меня от трибунала…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Оторвавшись от красных частей и сделав за ночь крюк. Колесников ранним утром тринадцатого ноября с поредевшим своим войском снова появился под Евстратовкой, с тем чтобы двинуть теперь на Криничную и Дерезоватое, а потом и на Талы, где, по данным разведки, зажиточный народ был настроен против Советской власти и хотел примкнуть к восставшим.
Во вчерашнем бою дивизию основательно потрепали. Старокалитвянский полк во главе с новым командиром Яковом Лозовниковым почти целиком разбежался. При Колесникове остался резерв, за ночь он подсобрал кое-кого из хуторов и балок, освободил и пленных в Колбинском. Он знал, что на Криничную шел крупный отряд красных, знал как фамилию командира этого отряда — Шестаков, — так и то, что кавалерийской бригады Милонова все еще нет в Митрофановке; Шестаков располагает только пехотой, пулеметами и орудиями — самое время ударить по нему. Колесников приказал Дерезоватскому полку подтянуться к Криничной, сам теперь гнал к слободе со своим резервом, точно рассчитав и время нападения на Южный отряд, и боевые его возможности.
Шестаков не выдержал мощного удара Колесникова — силы были неравные, решающий перевес имела конница: два эскадрона под командованием Ивана Позднякова оттеснили красные части от Криничной, вынудив их спешно отступать к Митрофановке. В саму Митрофановку Колесников не пошел, не было в том нужды: во-первых, с отрядом Шестакова (так он считал) было покончено, красные разбиты наголову, во-вторых, надо идти назад — Старую Калитву заняли Белозеров и Качко. Новую Калитву пока еще держал в своих руках Богдан Пархатый, но если не помочь ему — падет и Новая Калитва.
Колесников спешил, понимая, что должен вернуть Старую Калитву во что бы то ни стало — ее переход в руки красных дурно влиял на войско. Хоть и старался Безручко со своими речами, дух в полках был не ахти: многих убили, многие сами сбежали.
К полудню Колесников вернулся в Криничную; не останавливаясь, двинулся на Новую Калитву — на добрый километр, а то и больше растянулось по заснеженным холмам его войско. Мороз нынче малость отпустил, снег был мягкий, лошади шли спокойно, не скользили. Над всадниками вились дымки самокруток, кто-то в группе конных рассказывал матерный анекдот, его слушали охотно, гоготали. За конницей шла пехота, катились пулеметные тачанки, подпрыгивали на ухабах орудия. Орудий осталось два, снарядов — девять; с такой артиллерией много не навоюешь, можно было пушки и бросить, таскать их по снегу одна морока. Но Колесников приказал орудия беречь: снаряды еще можно отбить у красных, а даже два выстрела из ор