Габо еще ближе подошел к полотну. Он почувствовал резкий запах, знакомый запах шпал. Он встал между двумя рельсами и медленно пошел по путям. Когда-то очень давно, еще тогда, когда он бегал здесь мальчишкой, ему казалось, что шпалы лежат очень близко друг от друга. Все время ему приходилось укорачивать шаг. Зато теперь шпалы уложены как раз по его шагам. Свободно ступает он с одной на другую.
«Даг-дуг… Даг-дуг… Даг-дуг!..»
Бьется у Габо сердце…
Посторонитесь, поезд идет, старый, стариковский поезд! Паровоз гремит семьюдесятью семью вагонами, в них двадцать восемь тысяч пассажиров, даже больше…
Идет, сопя, пыхтя, грохоча… Машинист взглянет на семафор. Горит в ночи зеленый глазок. Путь открыт. Идет он, лязгая, громыхая… Впереди большая станция встречает его, светлая, с высокими платформами, встречает его большая станция.
Дорогу… Дорогу! Идет старый стариковский поезд.
Одинок этот старый машинист, живет он в Сванетис-убани… Он часто сидит на повисшем над улицей железном балконе и смотрит в пространство. Иногда он дремлет. В туманной памяти его всплывают далекие станции и платформы, но старик не знает, почему то появляются, то исчезают в тумане эти незнакомые станции. Интересно, что же это за станции, когда он их проезжал? И почему так холодно мерцают бесконечные рельсы?
Порой по ночам разбудит его крик паровоза. Испуганный, он приподнимет голову, вслушается в тишину.
Получив пенсию, старик делит ее пополам, одну половину оставляет себе, другую посылает в деревню… Потом заходит в парикмахерскую.
— Пожалуйте, дядя Габо.
Старик молча садится перед зеркалом.
— С почты, дядя Габо?
— Да, с почты.
— Послал деньги?
— Послал.
— Что пишет, когда, мол, приеду?
Габо улыбается, улыбка его горька и таинственна. Что-то знает старик, но скрывает, не говорит…
— Другой такой девочки не было в нашем районе.
— Только в нашем?
— Во всем Тбилиси, — поправляется парикмахер и, помолчав, спрашивает: — Сколько ей было, когда ее увезли?
— Девять лет.
— Будь она сейчас здесь, вот бы приглядела за тобой.
— Еще бы…
— Интересно, она все такая же красивая?
— А ты думал?
— Такая же, наверно, такая же!.. — говорит парикмахер.
— Так-то, так-то!..
Побрившись, старик встанет, сунет парикмахеру деньги в карман белого халата и просеменит к дверям. У порога обернется и с горькой улыбкой откроет парикмахеру свою тайну:
— В конце месяца приедет.
— Что ты говоришь?
— Ага!
— Что я слышу?!
— Приедет, приедет красивая, беленькая Гугута… Маленькая Гугута приедет.
Слепые щенки для Ивана Бериташвили
Собака принесла пять щенят. Она лежала в корзине с отодранной ручкой и виновато взирала на хозяина, словно молила о прощении; у ее опавшего живота копошились слепые щеночки.
Старый кожемяка, довольный, оживленно хлопотал в комнате. Сготовил собаке еду, понес ей своими дрожащими руками полную миску и поставил у самой морды. Потом, опустившись на корточки, улыбнулся ей, еще раз пересчитал щенят и встал, кряхтя. Бесцельно покрутился немного и вышел во двор. Он охотно перемолвился бы словечком с соседями, ведь такой случай — собака пять щенят подарила миру. Но мощенный булыжником чистенький дворик и окружавшие его балконы были безлюдны.
Собака никогда не приносила больше трех щенков, и старик не переставал сейчас удивляться.
Первых трех ее щенят он завернул в тряпье и еще слепыми выкинул в Мтквари[3]. И не очень переживал, потому что соседи дружно твердили ему: избавься ты от них, на кой тебе множить бродячих псов, сделай доброе дело, прояви милосердие! И он без особых угрызений совести избавился от щенков, уверенный, что совершает благое дело…
Незадолго до того, как собака ощенилась, старик сидел как-то, отдыхая, на скамейке у ворот дома. Теплый весенний ветер одурял запахом акации. Уютная покойная улочка террасой пересекала отлогий склон, плавно поднимавшийся от берега Мтквари к бывшему Арсеналу. Обитатели домиков с верандами, усеявшими склон, знали друг друга, и любой посторонний тотчас привлекал к себе их равнодушные взоры.
Сидевший у ворот старый кожемяка тоже сразу приметил незнакомого человека, свернувшего на их улочку.
Человек шел неторопливо, как бы прогуливаясь, и всматривался в дома, балконы, ворота и даже заглядывал во дворы.
Был он лет сорока, невысокий, с черной бородкой и усами, одет в серый костюм и белую сорочку, горбатый нос его украшали очки в золотой оправе.
Увидев старика, он направился прямо к нему и, подойдя, поздоровался.
Старик поднялся со скамейки, отвечая на приветствие.
Незнакомец усадил старика и сам присел рядом. Вскоре выяснилось, что он ищет собаколова Муко. Старик не знал, где живет Муко, хотя не раз видел, конечно, как тот гоняется за бездомными псами на своей повозке с клеткой.
— Потеряли собаку? — спросил он с сомнением, недоумевая, что нужно от Муко такому приличному на вид человеку.
— Нет, — покачал головой незнакомец и усмехнулся: — Такой уж выпал мне жребий — без собак моя жизнь лишена смысла.
И долго, и складно, и толково объяснял, зачем ему надобны собаки. Старик немногое уразумел из его слов, но одно понял — человек этот не просто так слоняется по улицам, а ради большого, важного дела ищет собак. И сильно огорчился, что не может помочь незнакомцу найти Муко, тот ведь и правда мог дать собак — клетка его никогда не пустовала. Чего бы Муко стал иметь против, если бы ученый человек использовал собак на нужное всем дело?
Старый кожемяка и ученый продолжали беседовать, когда в приоткрытые ворота просунула голову черная собака и, преданно глянув на хозяина, выбралась на улицу. Она обнюхала пришельца и свернулась калачиком у знакомых ног. Старик смутился — они столько времени толкуют о собаках, а он словом не обмолвился о своей суке.
Незнакомец склонился, погладил собаку по голове.
— Твоя?
— Моя, — сконфуженно признался старик.
Довольно долго оба молчали.
— Откуда ты, дядюшка? — спросил немного погодя незнакомец.
— Как откуда? Здешний… Бостаганашвили Григол. В нашем околотке меня все дядей Григолом кличут.
— Бостаганашвили… — повторил человек. — Из наших мест, выходит.
— Отец мой молодым парнем уехал из Кахети и глаз туда больше не казал. Кожемякой заделался. И я тем же ремеслом занимался, теперь вот одряхлел, сил не стало… — Старик умолк и со вздохом добавил: — Утекло мое время, прошел мой век.
— А в Кахети бывали?
— Глянуть в сторону Кахети и то некогда было, куда уж — ездить, с малых лет спину приходилось гнуть, от работы голову не поднимал.
— А я тоскую о Веджини, манит меня в родное селение! Там родился, там вырос, потом уехал в город — и все, ученье затянуло, с головой в науку ушел, но иной раз такая тоска одолевает по Веджини, так по нему скучаю, что даже снится, будто снова мальчиком в церковном хоре пою у отца.
— Это ангелов сон, сынок!
— Бывает, приснится, будто после дождя стою в ручье босой, с лопатой, воду для поливки к нашему винограднику направляю.
— А это божий сон, сынок!
— Да, удивительно тянет к себе деревня! Освобожусь вот немного, непременно наведаюсь…
— Сны человеку небеса посылают… Великое дело сон, — печально произнес дядя Григол. — Что я делал кому худого, кому соли на хвост сыпал — одного благостного сна не дал мне увидеть создатель…
Круто обошлась судьба со стариком. Под конец жизни одного оставила у ее бурного водоворота, и он, во всем разуверенный, горестно дожидался, когда и его поглотит бездонная пучина, унесшая всех родных и близких людей.
«Благостные сны мне и в доброе время не снились, кто даст увидеть их на старости, — думал старик, рассеянно улыбаясь. — Да и на кой они в мои-то годы».
Незаметно опустились лиловые сумерки. Там и сям тускло замерцали окна.
Старик раздумчиво смотрел на свою собаку, не сомневаясь, что и мысли незнакомца заняты ею. Ему представлялось, что, перед тем как проститься и уйти, человек спросит как бы между прочим: «Не уступишь ли мне эту свою собаку, большую службу сослужишь науке». И терзался, ломая голову, — как же быть, вдруг да в самом деле попросит? Разве может он поступиться своей собакой?
Однако незнакомец и не заикнулся о собаке, встал и попрощался.
— Всего доброго, дядюшка, я пошел… Посмотри, что за дивный вечер! Всю страну исходил, изъездил, а подобных вечеров, как здесь весной, нигде не видел!
— Уходишь, значит?
— Да, пойду, работа ждет.
— Извини, родной, но… Что поделать, не могу уступить тебе мою собаку, — смущенно проговорил старик и отвел глаза.
— Мне и в голову не приходило…
— Одну ее и сохранила мне судьба… Голодным, бездомным щенком пригрел ее, приютил… С той поры по пятам за мной ходит, и я прикипел к ней, не могу без нее. Навалится тоска-кручина, говорить с ней начинаю, задаешь, какая понятливая собака.
— Понимаю, дядюшка! Говорю же, и не думал просить ее у тебя, не переживай, я добуду собак.
— Назвался бы хотя… Уходишь так, ровно обидел тебя чем.
Незнакомец добродушно рассмеялся.
— Бериташвили моя фамилия, Иванэ Бериташвили![4] Мое имя ничего тебе не скажет.
И тут у старика блеснула внезапная мысль, озарив светом его угасшую душу и наполнив ее радостным смятением.
— Ежели хочешь, Иванэ, щенят тебе выкормлю. — И старик посмотрел собеседнику прямо в глаза. — Наведайся осенью, на исходе сентября, преподнесу тебе уже подросших… А дольше, чем я могу помочь, ничем…
— Что ж, мне лишь благодарить остается!.. Наука, которой я посвятил себя, дядя Григол, внове у нас, первые шаги делает, и оттого немного с сомнением относятся к ней пока… Людей не сумел еще привлечь. Дважды через газету пытался вызвать к ней интерес. Не откликаются. А проявили бы интерес, я обучил бы их, подготовил, и сообща взялись бы мы за большое серьезное дело. Да что там говорить, видишь, собак и то самому приходится добывать, попусту растрачиваю бесценное время… А ты, дядя Григол, сразу понял меня и принял к сердцу мою заботу, с доверием отнесся. Спасибо, дядя Григол, славный ты человек.