1
Вот я и вернулся. Кончилась война, и я вернулся в свой город, в свой квартал, в дом, где родился и вырос… В нем ничего не убавилось и не прибавилось. Он такой же, каким я его оставил, — уютный и ветхий. Но это, наверное, первое впечатление, легкое, поверхностное, расплывчатое. Как-никак первая встреча после долгой разлуки. Стала явью печаль ожидания, которая годами точила меня в заброшенной и забытой богом деревне.
Наверное, я и хотел все увидеть нетронутым, прежним, поскольку не был готов к новшествам и переменам. Четыре года я жил памятью. Это была тайная страна моего детства, которую я незаметно для других оживлял в думах и сновидениях.
Одно время трудно мне было в деревне… Особенно меня раздражал статус «городского ребенка». Излишнее внимание, которое беспокоило и стесняло меня, я ощущал на каждом шагу.
Порой казалось, что люди — все от мала до велика — к тому же меня жалеют, а жалость оскорбляла и унижала. Да и за что было жалеть меня? В сиротство, которое мне приписывали, я не верил, а если бы и поверил — не захотел бы стать жалким, не дал бы к этому повода.
Только Анано — сестра отца — не считала меня сиротой и не признавала «городским ребенком» (понятие для меня в ту пору непонятное и абстрактное). Эта на редкость неутомимая и трудолюбивая женщина хоть и кончила среднюю школу, но дожила до тридцати, так ни разу и не ступив ногой дальше деревни. Все оправдывалась, что, мол, некогда было. Первое время я даже с сомнением смотрел на ее хлопоты, считая все это ненужной суетой. Тогда я и впрямь не мог представить себе, что на свете есть столько дел.
Часто я слышал от соседей: «Эта женщина хоть и гумно смолотит, а все не присядет». Она сразу находила новое дело, и часто я думал: «Что за чудачество — эта занятость?» У Анано действительно был талант выискивать себе дела.
Однажды, по дороге в деревню, я нагнал некоего старца. Тот стал расспрашивать: «Чей ты?» Называя ему имя своего отца, я заранее знал, что он мне ответит. «Да-а! — с сожалением покачал он головой, — бедняга твой отец вырос и возмужал у меня на руках… Он был большой сорванец», — хвалил и хвалил его старик, прямо до небес вознося. Я уже и счет потерял воспитателям отца — все, кто был в деревне преклонного возраста, были, выходит, его попечителями. Сначала я недоумевал, как это отец умудрился оказаться на попечении всей деревни, но постепенно к таким разговорам привык и больше не стеснялся. Я знал, что семи или восьми лет от роду дядя взял отца в город учиться, в городе он и вырос, возмужал, там и женился, после чего появился на свет я.
Известия о гибели мы не получали, но все в деревне почему-то считали его погибшим. Говорили, что он всегда попадал в переделки, словно сам на свою голову ища опасности, и что в свое время не раз бывал на волосок от гибели. И когда старец произнес слово «бедняга», ясно было, что в его затуманенном мозгу мой отец уже погиб на поле брани.
Я все удивлялся и даже обижался, почему они так легко и равнодушно от моего отца отказались. Я и потом много думал об этом, а тогда был уверен, что у деревенских особый счет к тем, кто уехал из сел насовсем и обосновался в городе. Порой их вспоминали с уважением, но и уважение это быстро остывало. «Если уж на то пошло, уехать из деревни и мы можем!» — говорила в одних зависть, в других злость, а в иных истинная любовь к земле и обида за нее. Отношение к себе я объяснял этим. Раз моего отца считали погибшим на войне, то, наверное, думали, что я навсегда осел в деревне, по крайней мере хотели этого.
Потом старец справился об Анано.
— Эта женщина ясновидящая, на ней благодать… слушайся ее, она слов на ветер не бросает… — По правде говоря, я не совсем понимал, что значит «бросать слова на ветер», но все же после разговора со старцем стал слушать Анано внимательнее, хотя, скупая на слова и молчаливая, она ничего особенного не говорила.
Меня поразило слово «ясновидящая». Я и раньше не раз слышал его и встречал в книгах, но значением никогда не интересовался, может, потому, что считал это слово эпитетом, применимым лишь к героям сказочным, А слова старца вдруг пронзили мое сознание. Они относились к реальному человеку, рядом с которым я жил, близость и заботу которого ощущал ежедневно. Эпитет «ясновидящая» показался мне преувеличением.
Четыре года я провел под крылышком Анано. Она меня поила-кормила и постепенно заставила полюбить старый дедовский двухэтажный каменный дом с узорчатым балконом, прохладный марани[12], белую козу, красного петуха с его гаремом и выстроившиеся в ряд вдоль забора одиннадцать тутовых деревьев. Эти тутовые деревья я почти каждый день пересчитывал, хоть и уверен был, что ни одного не убудет. Знал и то, что до войны самая светлая и просторная комната на втором этаже была отведена шелковичным червям, которые все лето, не переставая, пожирали зеленые листья нашей туты.
Под конец старец заговорил о каком-то мужчине — крепким, мол, он был, стоящим парнем. Я от неожиданности покраснел и отвернулся. Мне и раньше приходилось слышать о существовании этого человека, но я все же смутился так, словно меня уличили в воровстве. Дело в том, что я не знал, кто этот парень, какие у них с Анано были отношения — мужем ли он ей приходился, женихом или любовником. Анано ни разу о нем не упомянула, будто его и не существовало. Или если он и был, то она навсегда от него отказалась.
А впрочем, если подумать, что мне до их отношений, пусть даже это была любовь? Чего я, краснея, стыдился? Женщина в этом возрасте может поступать как хочет и жить по своему усмотрению…
Но деревня — дело другое.
Меня беспокоила неясность. Подсознательно я чувствовал, что здесь не все в порядке, и поэтому цельный образ Анано в моем представлении искажался и стирался. Да и улыбка ее казалась мне многозначительно-порочной.
Однажды…
Я хорошо помню холодное, но светлое и прозрачное осеннее утро. Анано не разбудила меня, как обычно, и козьим молоком не напоила. Проснувшись, я сначала удивился, но потом подумал: наверное, она опять нашла дело и спозаранку в колхоз отправилась. В то же время я всем существом чувствовал — она дома… Хотя не было слышно ни звука.
Я не вставал. Никто не заставляет вставать — и хорошо. Я лежал и нежился, укутавшись в шерстяное одеяло. Но подошло время идти в школу, и я слегка забеспокоился: что же происходит! Но опять не хватило духу встать. Я повернулся лицом к стене и попробовал забыться сладким утренним сном. Потом услышал протяжный скрип двери. Я не пошевелился, притворившись спящим: примолк и затаился. По звуку шагов я понял, что Анано в мою комнату не входила, а смотрела на меня из дверей. Я не выдержал напряжения, внезапно приподнялся и обернулся к открытой двери. Там и впрямь стояла Анано, непривычно черная и угрюмая. Она ничего не говорила и не двигалась, лишь, оцепенев, смотрела на меня. Глаза у нее были заплаканные, опухшие… Все лицо опухло.
— Что случилось? — спросил я испуганно.
— Вставай! — не сказала, а приказала она не своим голосом.
— Что случилось?
— Случилось то, что должно было случиться! — ответила она и вышла.
Я не торопился, потихоньку оделся и долго еще в беспокойстве кружил по комнате. Все оттягивал время, боясь услышать правду: страх с распухшими глазами настойчиво заглядывал мне в душу и бередил ее. Я безо всякой нужды, просто так, трижды пересчитал тутовые деревья, и все три раза их оказывалось одиннадцать. Еще я установил, что трижды одиннадцать будет тридцать три, но и после этого легче не стало.
Как ни тяни время, все-таки пришлось бы выйти наконец в большую комнату. Делать нечего, я вышел. Анано сидела за длинным столом и, как видно, ждала меня. Обе ее руки бессильно лежали на столе, и она в оцепенении смотрела на дверь.
— Кончено! — сказала она и обратила на меня теперь уже холодные и сухие глаза. — Озо, ты большой мальчик, и я хочу, чтобы ты знал… кончено… все кончено. Мне очень тяжело, но другого выхода нет, я скажу тебе…
Я прижался к стене и как-то вдруг успокоился: недавние страхи и волнения улетучились.
Явно случилось несчастье, но седьмым чувством я понял, что оно не связано с гибелью отца. Здесь нечто иное, но что — сразу не поймешь. Мною овладело безразличие, впоследствии оказавшееся мнимым.
— Саба погиб! — сказала наконец тетка. — Кончено! Все кончено.
— Какой Саба?! — вырвалось у меня, но в ту же минуту я понял, о ком речь. — А, Саба…
Впервые я услышал имя человека, который до сих пор был для меня чуть ли не легендой.
Молчание длилось долго.
— Извещение пришло? — спросил я несмело.
— Нет! — коротко ответила она.
— Если так… то, может…
— Я знаю, что говорю! — отрезала Анано и сердито на меня набросилась: — Что такое извещение, этот жалкий листок бумаги, который держит в страхе стольких людей? Какое извещение сравнится с моим сердцем и чувствами? — она встала и принялась ходить вокруг стола, ступая осторожно, как бы крадучись. Минут через десять она заглянула мне в глаза:
— Почему ты не спрашиваешь, кем был Саба?
Я не выдержал и отвернулся. За четыре года, проведенные в деревне, у меня не было еще таких тяжелых минут. Я стоял, бессильно прижавшись к стене, и не знал, что делать, как вести себя. Кем был Саба? И правда, кем он был? Я понятия не имел… Спросить тоже не спросишь. Стоило ей заглянуть мне в глаза, как я сразу почувствовал: Анано поняла, что я и раньше знал о существовании этого человека.
— Я не верила… Не хотела верить, — сказала Анано.
Больше она не заглядывала мне в глаза, ходила, сложив руки на груди, и, горестно задумавшись, кружила вокруг стола. Я понял, что на время она потеряла меня из виду. Но потом нашла снова.
— Озо, я не случайно сказала тебе давеча, что все кончено. Не случайно… — она опять замолчала и задумалась. Потом тихо продолжала, будто боялась, чтобы кто-нибудь ее не услышал. — Саба погиб… Я это почувствовала и проснулась… Нет, я видела наяву, как он упал, как его подкосила пуля… Эх! Видно, не смогла я повернуть колесо судьбы. Это и есть моя судьба!.. Какого человека не стало… Боже!.. Как ты его не пожалел, как не пожалел?!