— А Саба?.. Саба так и простил ему все?
— Что Саба мог сделать? Отомстить?
— Хотя бы!
— Подкараулить и убить?
Анано так на меня нападала, что приговор и мне самому показался слишком строгим.
— Убить человека — большое преступление… большой грех…
— Можно было и по-другому наказать, — постепенно уступил я.
— Встретить на дороге, избить, обругать, и дело с концом?
— Сказать всю правду! — вырвалось у меня внезапно, и я попытался обосновать свои слова. — Он должен был при людях, во всеуслышание сказать все, что о нем думает. Я уверен, что к нему прислушались бы.
Я и сам не знаю, как у меня возникла эта мысль, — она и для меня была находкой.
— Я же говорю, что ты еще ребенок.
— Почему?
— Ребенок, и все тут! Если у тебя не было свидетеля — будь ты хоть трижды прав, твою правду сочли бы клеветой, а особенно в то время. Тогда могли осудить даже вместе со свидетелями… И такое случалось.
— Как так?
— А вот так!
— Значит, выхода не было.
— Кто сказал, что выхода не было?
— Не знаю.
— Озо, вначале, когда Саба рассказал мне все это, я тоже была поражена. Я даже бросала ему в лицо: «Ты трус! Как ты мог простить Барнабишвили такое?» Потом, со временем, я пожалела об этом и сейчас жалею. Наверное, пока жива буду, жалеть не перестану. Поэтому я не хочу, чтобы ты тоже пожалел о своем необдуманном поведении.
Я не понял, о чем говорила Анано. Что за сожаление, почему ее мучила совесть и что значит «необдуманное поведение»? Я сразу же хотел уточнить все, чего не понял, но почему-то держался так, будто разбираюсь даже в самых незначительных мелочах и все для меня яснее ясного. К тому же я чувствовал, что Анано, как прорвавшуюся плотину, ничем не остановишь: начала рассказывать — обязательно дойдет до конца.
Молчание длилось долго. Анано не поднимала головы от вязания. Спицы так и мелькали в ее руках, будто она с кем соревновалась в этом деле. Я вернулся к своему столу, оперся на него локтями и уставился в окно, к которому подступила ночная тьма. Сейчас я, взволнованный и возбужденный рассказом, ясно представлял себе, как наказал бы Барнабишвили. Сначала я требую его публичного осуждения, но это до конца не удовлетворяет меня, я снимаю с него рубашку, ставлю на колени и изо всех сил бью кнутом, чтобы, как говорится, пар от спины шел.
Не знаю, почему я выбрал именно это примитивное и допотопное наказание. Никогда бы не подумал, что смогу оказаться столь суровым и безжалостным.
Посвист кнута был прерван голосом Анано:
— Значит, я не говорила, что Саба был сын Иотама?
— Нет, не говорила, — я еще раз мысленно огрел Барнабишвили кнутом.
— Да-а!
— Какое имеет значение, говорила ты или не говорила? — Еще раз просвистел в воздухе кнут… Барнабишвили потерял сознание. Я вылил ему на спину и на затылок ведро холодной воды и, услышав стон, бросил кнут на землю. Сердце у меня колотилось! Правая рука устала и затекла…
— Сейчас я тебе расскажу, — услышал я голос Анано, — что сделал Барнабишвили еще. Хорошенько нагрев руки на Иотамовых овцах, он совсем обнаглел, вся деревня ему стала нипочем. И правда, кто знал, кто считал, сколько у Иотама овец? Пять тысяч? Может — меньше? Может — больше? И тех никто не считал, которых Барнабишвили собрал в колхозные загоны и которые оттуда постепенно исчезли. Часть он продал в Грузии, часть — в Азербайджане и Армении, остальных — за Кавказским хребтом, в Кизляре. Потом объявил в деревне: овцеводство не наша забота, нам велели заниматься в основном земледелием, наше дело — хлеб и виноград…
С овцами Барнабишвили разделался и теперь присматривался к Иотамовым коням.
Если верить рассказу Анано, то невеждой Иотам не был, наоборот, в молодости он окончил Телавскую гимназию, образование получил. В Телави он учился вместе с Важа Пшавела, там они подружились, и Иотам, оказывается, несколько раз гостил у Важа в Чаргали.
Однажды Важа, сокрушаясь, сказал при Иотаме: в Грузии почти не осталось коней грузинской породы. Мы увлеклись карабахскими, арабскими, английскими скакунами, а наши аргамаки, которые статью, выносливостью, преданностью и красотой едва ли не лучше других, незаметно исчезли и выродились. А ведь еще не поздно, еще можно эту породу спасти. Спасение лурджи[21] Важа считал делом трудным, но осуществимым, которому человек должен посвятить себя целиком. Кроме того, он должен был иметь деньги, поскольку таких коней никто в дар не преподносил, а одного-двух было недостаточно. Содержание породистого коня также требовало немалых денежных затрат.
Иотам ничего не ответил Важа, но в душе твердо решил, что всерьез возьмется за это дело, чтобы печаль не омрачала сердце друга. Больше они не встречались, ибо Важа вскоре, года через три, умер. Иотам не изменил своего решения, пять лет искал по всей Кахетии и выбирал лошадей грузинской породы — лурджу. Кому давал за них деньги, кому — овец и в конце концов приобрел десять лошадей, из них — семь жеребцов.
Слушая эту историю, я усомнился и не поверил во встречу и в беседы Важа с Иотамом, счел это скорей плодом Сабиной фантазии, чем правдой. И история с аргамаком казалась мне далекой от реальности. Если такой конь и существовал, думал я, то почему мы так легко дали ему исчезнуть. Лично я знал лишь одного лурджу — Магданы[22], да и тот был осликом. Вспомнил я и то, как легко управлялся со своим лурджей шестнадцатилетний Арсен[23], так что в моем сознании слово «лурджа» звучало даже с примесью иронии и было лишено всякого ореола.
Но сейчас я, чуть опережая события, представлю две справки о грузинском коне. Копаясь в одной частной библиотеке, я наткнулся на документ, датированный 1608 годом, который невольно напомнил мне эту зимнюю ночь и старую историю, рассказанную мне моей теткой. В перечне имущества графа Татищева, продаваемого с молотка, между прочим значилось:
«…жеребец аргамачей сер. грузинской… цена 65 рублей…»
Обратите внимание, в какую фантастическую по тем временам сумму оценен грузинский конь. И еще — второй, более поздний документ времен русского царя Михаила Федоровича:
«Ведомо государю подлинно, что в грузинской земле есть аргамаки, самые добрые. И государь указал в грузинской земле купить аргамака самого лутчего. И князю Ефиму да дьяку Ивану в грузинской земле проведывать накрепко, купить на государя аргамака самого доброво которово б аргамака нигде лутчи не было, чтоб который был в летах, молод, и во всем цел и здоров и досуж и уряден. И привести с собою к Москве с великим береженьем».
Нет сомнения, что грузинского скакуна хотят приобрести для самого русского государя. В то время Россия уже была великой и сильной военной державой. И коней самых отборных мастей у нее более чем достаточно. А все же для государя ищут и выбирают лучшего по всем статьям. И такого коня находят… в Грузии!
Конечно же, Важа Пшавела не напрасно сокрушался о вырождении сивого аргамака, он знал, что говорил.
После этого я уже иначе воспринимал образ сивого скакуна в стихах и поэмах Важа. Я чувствовал печаль великого поэта о грузинском коне-лурдже и его попытку своими гениальными творениями спасти и обессмертить эту породу, которая на протяжении многих веков и в борьбе с врагами, и в труде сослужила грузинскому народу великую службу.
А теперь вновь вернемся к рассказу Анано.
Прошло еще двенадцать лет. Иотам не обделял своих лошадей заботой и вниманием, и его табун насчитывал уже сорок скакунов.
Маленькие, покрытые зеленью лесные пригорки и поляны над Нислаурой деревня отдавала под пастбища. Траву здесь не косили и с ранней весны до поздней осени пасли скотину.
Вот и Иотамовы кони щипали здесь траву, зимой и летом резвясь на свободе. Лишь зимой Иотам носил им сено, складывая его в небольшие копны. Со временем они требовали все больше внимания. Чего только стоило поймать и подковать их! Они расплодились, окрепли и, полуодичавшие, носились, как ураган, по горам и долам. И признавали они на свете лишь одного человека — Иотама.
Когда Иотам из деревни исчез, его табун остался беспризорным, но это не помешало ему расплодиться, и через четыре года в лесных чащобах резвилась сотня скакунов. Это было поистине прекрасное зрелище — табун аргамаков, оглашая громким ржанием поля, проносился мимо деревни и, рассеиваясь, как туман, спускался на водопой к Алазани.
Да, они радовали глаз, но — посудите сами — сто коней без хозяина, почти одичавших, создавали человеку сложности и требовали заботы. Травы в маленьких зеленых ложбинках и на лугах теперь не только деревенской скотине, но и коням еле хватало. Поэтому деревенские жители ворчали и даже жаловались.
Разумеется, во всем винили Иотама. Саба это знал. Знал он и то, что Барнабишвили уже давно косится на гуляющих на воле коней. Он и не скрывает своего негодования, грозится: «Дайте срок, я за них возьмусь!» Но время шло, и угроза Барнабишвили оставалась угрозой, а кони опять резвились, наслаждаясь свободой. Ясно было, что пустыми угрозами Барнабишвили просто хочет разжечь недовольство других.
— Барнабишвили этих коней погубит, — однажды сказал Сабе Тома Бикашвили. — Может, ты пойдешь к нему и попробуешь договориться?
— Пойти? — засмеялся Саба. — И что сказать?
— Да мало ли что?.. Хотя бы то, что нужно этих коней поймать и приручить, одних взять в колхоз, других — продать. Кони всем нужны, да и какой колхоз не купит таких породистых лошадей? И мы останемся в выигрыше, и они. Или создадим ферму, будем разводить лошадей. Скажи Барнабишвили — это даст деревне большую прибыль… Предложи: сам, мол, буду работать на ферме… Ты, Саба, должен взять на себя заботу о лошадях!
— Разве это мое дело?
— А как же, ведь твой отец, Иотам, купил этих коней и вложил в них столько сил.