Плевать.
Он уже был близко, очень близко и вдруг увидел одинокую фигуру на обочине. Тонкая женская фигурка — «и почему эта женщина так похожа на ребенка, словно и есть дитя?».
Женщина метнулась, и снова он ее увидел, выдохнув с облегчением — ему показалось, что она сейчас попадет под колеса, непременно, таким резким было ее движение. «Черт, о чем она думает?» Она выпрямилась, прижимая теперь к груди что-то огромное белое… Он скорее догадался, чем увидел, — какое-то животное. Кот, собака… Кот?! Она рисковала жизнью из-за кота?
«Белый, как Тобиас», — подумал он, и его сердце наполнилось нежностью и немного страхом, что с ними обоими что-то может случиться. Откуда пришла эта мысль, он не знал. Родилась в изгибах сознания, выплеснулась и заставила остановиться — резко, так, что он чуть не ударился о лобовое стекло.
Он почувствовал, что снова придется повременить с местью. Потому что он вдруг ощутил опасность, огромную опасность — для этой женщины, еще не осознавая, откуда, от кого, зачем.
Он искал ее сегодня, не понимая, зачем он приехал туда, а потом сам испугался — не стал заходить в ее дом…
«Люди, которых ты любишь, погибают…»
И все-таки…
Надо, чтобы он был с ней рядом. Он должен ее найти и просто стоять с ней рядом. Он не станет ее любить. Просто будет рядом…
Чтобы снова не произошло непоправимое…
Он долго не мог заснуть. Никогда еще его так не раздражало чужое дыхание рядом. Она подчиняла его себе даже во сне. Ее рука лежала на его руке, цепкая, не терпящая движения против. «Стоит мне шелохнуться, — подумал он, невесело усмехаясь, — и ее длинные ногти вцепятся в мою кожу…»
Он попытался это сделать — так, для практического опыта, — она так и сделала. Сонно вздохнула и сжала пальцы, усилив хватку…
«Но мысли-то мои она вот так уцепить не сможет, — невесело усмехнулся Сергей. — Я все равно буду думать о Женьке… Глупой Женьке. Уходящей в неизвестность — зачем, куда, почему… Ах да. Из-за нее».
Он почти с ненавистью посмотрел на Ирину. И тут же испытал укор совести — во сне Ирина была похожа на ребенка, безмятежного, невинного. Даже ее обычное, властное, выражение теперь смыл сон.
И все-таки это была ее идея. «Я приеду, мы отпразднуем вместе Новый год… Бедняга, Сереженька, ты же не можешь сидеть один, раз твоей жене приспичило в такой неподходящий момент отсутствовать…»
Его раздражение против Женьки тогда усиливалось благодаря ее словам. «И в самом деле, у тебя есть муж, у мужа есть неприятности, и вообще — почему она решила отметить Новый год в этой чертовой Москве? Скучает по родственничкам? Так ведь ее родители сами переехали в Москву, никто их не гнал отсюда».
Он снова злился все больше и больше, подсознательно связывая эту злость именно с Ириной, ее присутствием. Словно она была так переполнена этим чувством, что невольно заражала окружающих.
Когда они познакомились, она казалась совершенно другой. Обиженной, страдающей… Она все время говорила, что замерзает в этом жестоком, холодном мире. Она говорила о себе как о птице с подбитым крылом. И в самом деле напоминая птицу. Только иногда, смотря на ее профиль, он ловил себя на том, что птица-то хищная. Не ласточка. Не стриж… А кондор какой-то.
Нет, черты ее лица тут были ни при чем. Нос был маленький, слегка вздернутый. И сама Ириночка была беленькая, кудрявенькая — с ангельским лицом. Это сейчас она перекрасилась. А в ту, первую, их встречу все так и было.
Дело было не в лице. В глазах. В выражении глаз, которое появлялось, когда ее никто не видел.
Хищное и властное.
Она словно злилась на весь мир за то, что он отказывается ей подчиниться. И на самого Господа Бога за то, что ее судьба не совпала с ее личными планами. Однажды она проговорилась. «Меня так часто унижали», — сказала она, и он спросил: «Как?» Она промолчала. Потом проговорила: «Есть люди, которые меня унижали. Как — я не могу тебе сказать, потому что ты тоже захочешь меня унизить, я знаю…»
Может быть, поэтому она и стала хищницей, решил он, по привычке начав оправдывать ее.
Женька — другое дело. Она всегда парила над землей, касаясь ее поверхности лишь слегка — кончиками пальцев ног, как воздушная балерина. Как ветер…
Ее просто невозможно было унизить. Для этого надо было сначала сломать ей крылья…
Сломать крылья.
Он почти подскочил, пронзенный внезапной мыслью — жестокой, грустной, обжигающей.
— А если я это сделал? — шепотом проговорил он, вглядываясь в темноту. — Если я сломал ей крылья?
Ему стало так больно от невыносимого чувства вины, что захотелось вскочить и убежать, раствориться в этой темноте. Потому что — он чувствовал это — это была правда.
Если Женькины крылья сломались, виноват в этом только он.
— Вы виноваты, Евгения Александровна, вы… Вы убили Исстыковича. И Костика тоже вы…
Жене хотелось закричать, заплакать, опровергнуть все эти обвинения, которые выдвигала ей эта маленькая вредная особа, но горло не слушалось ее. Она только могла беззвучно открывать рот в безумной и тщетной попытке проговорить хотя бы слово: «Почему я, зачем я, с чего вы взяли, что я?»
Слава Богу, все это только ей снилось, но говорят, сны с четверга на пятницу снятся исключительно вещие, и — кто знает? А если это вещий сон?
— Женька, проснись!
Кто-то тряс ее за плечо, избавляя от последних впечатлений сна, — Жене почему-то показалось, что она рыба, с которой этот противный сон счищают, сейчас слетит последняя чешуя, и она окажется снова в таком родном, таком реальном мире…
— Чего это ты так орала? — спросила Люська. То есть сначала спросил рот на расплывающемся еще Люськином лице, а потом уже появились Люськины встревоженные глаза. — Прямо так орала, что я подумала, тебе снится, что ты попала на пир каннибалов… И с тебя как раз сдирали твою нежную шкурку…
— Каннибалы были, — сделала попытку улыбнуться Женя, — одна…
Но слова снова замерли на губах, еще не готовые вырваться наружу, стать обычными, стройными.
Она вдруг поняла, что ей отчаянно хочется исчезнуть, спрятаться, потому что все происходящее с ней продолжалось наяву и никуда от этого факта не уйдешь. Исстыкович с ее адресом. Костик, навечно уснувший на полу ее квартиры. Панкратов, которого теперь в ее жизни нет, он растаял в чужих объятиях…
И все это было страшно.
Так страшно, что дурацкий сон показался просто дурацким, потому что реальность-то была куда более страшной…
— Тебе воды принести? — спросила Люся.
— Да не шепчите вы, — раздался Ольгин голос. — Странные какие-то… Сначала орут так, что перепонки закладывает, а потом интеллигентно шепчутся… Интересно, есть ли хоть кто-то в этой девятиэтажке, кого не разбудили ваши вопли?
Она встала, потянулась.
— И чего там приснилось-то, Женька? Что муж вернулся?
— Нет, — покачала она головой.
— Неужели может быть что-то страшнее?
— Мне… — Женя сглотнула комок, образовавшийся в горле, и хрипло проговорила: — мне приснилось, что меня обвиняют в убийствах!
Ольга остановилась, глядя на Женю с испугом и состраданием. Потом повернулась к Люське.
— Все, — мрачно констатировала она. — Ее психика не выдержала страшных испытаний. Наша Евгения поехала крышей…
— Это ж только сон, — возразила Люська. — Может, еще ничего? Во сне, сама знаешь, какая хренотень может присниться… Мне однажды снилось, что я жена нефтяного магната. Я тоже так орала, как Женька. И вообще проснулась в холодном поту.
— Знаешь, если человек о чем-то долго думает, ему это обязательно снится. И получается, что Женька считает убийцей себя…
— С какой стати? Она бы, наверное, помнила, что кого-то убила.
— А если ей кажется, что это деяние она выполнила в состоянии аффекта? В беспамятстве?
— Как в кино, что ли? Мы бы знали, что у нашей Женьки бывают такие состояния… Но я ничего подобного в ней не замечала. Разве что когда она вышла замуж за Сергуню… Впрочем, в те времена мы все так затмевались…
— Да прекратите же! — не выдержала Женя. — Я понимаю, что вы спросонья не можете понять происходящего! Вы что, еще не проснулись? Я никого не могла бы убить! И с какой стати? Я вообще не знаю, кто такой Исстыкович этот!
— Мы этого не говорили, — терпеливо возразила Ольга, и Женя подумала: вот, пожалуйста, у них такие лица, как будто ее, Женю, только что уличили в серьезном заболевании. — Мы только думаем, что ты зациклилась на проблеме, которой в принципе не существует. На самом деле только идиот может подозревать тебя…
— Значит, эта следовательница — полная идиотка…
— Тогда надо самим попытаться выяснить, что за птица этот Исстыкович, — спокойно и решительно проговорила Люська. — В конце концов, ты, между прочим, детектив…
— Ну какой я детектив? — невесело рассмеялась Ольга. — Таких, как я, сотни две на один гектар… Тут нужен настоящий сыщик… А я так, приставка бездарная.
— Каждый человек склонен себя недооценивать, — сказала Люська. — Мне кажется, что в принципе сыщик сидит в каждом любопытном человеке, если у него есть к тому же склонность к анализу… Так что нам придется напрячь эти самые способности. Даже маленькие… Потому что лично я не доверяю родной милиции. Не могу с собой ничего поделать. Если им нужно что-то там для отчетности, они все благополучно на Женьку свалят и будут рады, счастливы и довольны…
— Выбери одно определение.
— Нет, одного им не хватит…
— Может быть, они все-таки не такие монстры? — испуганно спросила Женя. — Хочется все-таки надеяться, что им тоже не чужды простые человеческие чувства.
— Надежда, конечно, хорошее дело, — усмехнулась Люська. — Тем более что умирает последней… Только я бы «в нашей солнечной стране» не стала предаваться ненужным иллюзиям.
Женя начала испытывать и на самом деле тревогу, тем более что Ольга была с Люськой согласна, а уж она-то знала!
— Что же, мне совсем не на что и надеяться даже? — спросила она и удивилась тому, что голос стал хриплым, а горло пересохло.