Мурманцев почти не помнил, как оказался в этих краях. Как бежал из первопрестольной — помнил, а дальше сразу — сибирский полустанок, бедная гостиничка, речка, похожая на дым, белые стены монастыря, монах-привратник, латающий дырявый сапог. Монастырек был не то что небогат, а попросту нищ. От ближайшего города — сотня верст, деревень вокруг мало, земля родит плохо — холодный край, да еще и места болотистые. Мурманцев как-то сразу решил, что останется здесь. Хотя и привык к более комфортным условиям, но отчего-то за душу взяла простота и суровость здешней жизни.
Первые несколько дней послушничества его не отягощали работой — дали пообвыкнуть. В перерывах между долгими службами он бродил по монастырю и вокруг, хмелея от новизны ощущений и немножко опасаясь, что не выдержит испытания на прочность. Узнав, что в обители имеется библиотека, обрадовался — без книг даже монастырская, близкая к Небу, жизнь казалась неполной. Знакомство с библиотекой вызвало легкий шок. Здесь были редчайшие издания семнадцатого и шестнадцатого веков, несколько рукописных книг даже более раннего времени. То ли монахи спасли их от того давнего пожара, то ли позже они попали сюда разными путями. Но библиотека оказалась в кошмарном состоянии. Никто ею не заведовал. Каталога не имелось вовсе. Книги стояли на полках в беспорядке. Еще хорошо, гнить не начали и мышей не водилось. Мурманцев подавил в себе негодование молитвой и пошел к настоятелю. Изложил суть и попросил дать ему послушание — назначить библиотекарем. Игумен отец Варсонофий поразмыслил и сказал:
— Что библиотека в недолжном порядке — то мне ведомо. Подумываю устроить туда отца Пимена. Стар он уже для работы на сыродельне, телом ослаб. При книгах ему самое место. Ты же, брат Савва, молод и телом крепок. Даю тебе послушание на огородах трудиться.
Брат Савва только рот раскрыл — и ушел пристыженный. Первейшее правило монастырской жизни — не проявлять самочиния и любоначалия. Отец Варсонофий преподал молодому послушнику урок смирения.
В тот же день брат Савва познакомился с отцом Галактионом. Монастырские огороды тянулись на поле за стеной обители — метров двести до кромки леса. Поближе шли грядки с капустой, морковью, репой. Дальше — картофельные ряды. На все поле — один монах с лопатой в руках. Брат Савва вздохнул и поплелся к нему на подмогу. Монах был старый, годов семьдесят, не меньше. Седые волосы до плеч, такая же борода до пупа. Лицо — красное от усилий и уже покидающего север солнца. Вдоль выкопанных рядов лежали картофельные клубни, не шибко крупные, скорее мелкие.
— Бог в помощь, отче, — поздоровался брат Савва.
Монах распрямился, утер рукавом лоб.
— Спаси Бог на добром слове, — ответил. — Слыхал я, новый послушник у нас объявился. Ты, что ли?
— Я. Велено мне, отче, с вами работать.
— А ты, сынок, лопату-то умеешь в руках держать?
— Научусь, дедушка.
— Поучись, поучись, сынок. — Монах передал ему лопату. — А я передохну маленечко.
Он присел на кучу картофельной ботвы и стал наблюдать за послушником. Следующие два часа брат Савва, орудуя лопатой, вытащил из земли немало изрезанных клубней и выслушал множество советов старого монаха. В конце концов авва осерчал на него за то, что портит добро, которым братия кормится всю долгую зиму, и отобрал лопату. Велел собирать высохшую картошку.
Ползая с мешком по рядкам, брат Савва спросил старца:
— Что же тебе, отче, в твои-то годы такое тяжкое послушание дали? Провинился чем?
— Провинился, сынок, — смиренно ответил отец Галактион. — Беспокойства во мне много. Вот и изгоняю лишки по настоянию братии.
— Какого такого беспокойства? — удивился брат Савва.
Отец Галактион промолчал, глядя куда-то мимо него. Не дождавшись ответа, брат Савва перестал допытываться. Вспомнил, что любопытство есть праздность и суесловие.
Несколько минут спустя он внезапно почувствовал прикосновение к ноге. Оглянулся и замер. Возле ноги дергалась какая-то нелепая металлическая зверушка, похожая на цаплю. Брат Савва стоял у нее на пути, и она пыталась развернуться, при этом забавно пыхтела, как маленький паровоз.
— Что это? — воскликнул он, отпрыгнув в сторону.
— Оно, — лаконично изрек отец Галактион.
— Что — оно?
— Беспокойство мое.
Зверушка удовлетворенно хрюкнула, когда дорога освободилась, и пошагала дальше, переступая длинными негнущимися ногами. При каждом шаге она чуть наклонялась вперед, как будто хотела склевать червячка с земли.
— Вечный двигатель, — объяснил монах, провожая зверюшку взглядом. — Вот так и ходит вокруг — уже больше двух лет.
— Вечный двигатель? — Лицо у послушника вытянулось. — А тебе, известно, дедушка, что идею перпетуум мобиле отвергли как несостоятельную еще в восемнадцатом веке?
— Окончательно — в конце девятнадцатого. Известно, сынок. Так я ж и не говорю, что мой двигатель опроверг второй закон термодинамики. Я, видишь, и сам не понимаю, как он работает. Теоретически — на воздухе. Сжимает внутри, потом выбрасывает. Воздух его и толкает. Да только по всему не должен был он работать. Ан вот уж третий год ходит кругами.
— Почему кругами? — Брат Савва с подозрением смотрел на монаха, думая, что над ним смеются.
— Колокольный звон его держит, как на веревочке. А-то забредет в реку, утонет, жалко. Тоже ведь Божья тварь.
— Ну, это ты, отче, приврал. Какая Божья тварь — из железяк?
— А тем она, сынок, Божья, что без Бога бы не работала и не ходила.
Брат Савва забросил картошку и повалился в утомлении на ботву.
— Братия меня Баламутником прозвала, — продолжал отец Галактион. — Вечный двигатель мой как увидели шастающим по обители, подумали — бес к нам в гости пожаловал. И ну его святой водой кропить. Потом уж меня сыскали и допросили. Поначалу сломать хотели перпетуум. А я его потихоньку вынес за стены и выпустил в лесу. Думал — все равно не доживет до зимы, так хоть погуляет немножко.
Брат Савва смотрел на монаха недоверчиво, как на полоумного, — говорит о железяке будто о живом существе. И глаза — точно дитя ласкает взором.
— А он, видишь, и зиму пережил, да не одну. Ну и оставили его совсем.
— А тебя, дедушка, за это — на огород?
— Братия о пользе моей печется. Просил я благословения у отца Варсонофия, чтоб поставить вечный двигатель тесто замешивать в хлебопекарне.
— А он что? — Брат Савва вспомнил про свой урок, преподанный настоятелем.
— Не благословил. Молвил: труд человечий угоден Богу, а не железячий. Трудом в поте лица спасение добывается. Трудом и молитвой.
— Отец Варсонофий мудрый человек, — сказал брат Савва, с тоской оглядев три огородных гектара, а за ними, через полосу берез — еще два гектара сенокосного поля. В монастыре держали коров.
— А то ж! — Помолчав, монах продолжил: — Ты-то у нас без году неделя, а поживешь — сбежишь небось.
— Это почему еще?
— Голодно у нас. Хлеба мало. Молока вот хватает теперь.
— Что, раньше без коров жили?
— С коровами. Надоумил меня Господь нынешней Пасхой похристосоваться с буренками. Так они молока вдвое против прежнего давать начали. Отец Варсонофий противиться не стал — братию совсем в черном теле держать негоже. Благословил меня. Теперь каждое воскресенье христосуюсь с животиной. Кроме постов, конечно.
Брат Савва весело рассмеялся.
— Да ты, дедушка, чудотворец. Помрешь — канонизируют.
— Эх-хе, — вздохнул отец Галактион. — Как бы из обители не погнали, думаю. Ну а ты чего расселся? Давай-ка за лопату, сынок. Учить тебя буду. Мозоли-то натер?…
Не зря думал старый монах об изгнании. Через несколько дней, после того как собрали всю картошку, соделал он в обители новое беспокойство. Первым его очередное изобретение увидел отец Фотий. А как увидел — так бросился бежать, завопив со страху. Примчался в трапезную и рухнул плашмя — задохнулся от скорого бега. Только рукой махал, повторяя:
— Там… там…
Братия заволновалась, повскакала с мест. Некоторые пошли проверить, что «там». И тут же вернулись, пятясь задом.
В трапезную вплыл, сидя на коврике, отец Галактион. Коврик неспешно летел в метре от пола, ни на что не опираясь. Потом остановился, отец Галактион слез с него. Повернулся к братии и низко, в пояс поклонился.
— Простите меня, отцы мои. И в мыслях не держал пугать вас.
Вперед выступил отец Варсонофий, едва оправившийся от потрясения.
— Что это такое, брат Галактион? — строго вопросил он, указывая перстом на летающий коврик.
— Это, отче, антиграв, — смиренно объяснил отец Галактион, склонив голову. — Отцы Николай и Амвросий на ноги ослабели, так это для них, чтоб могли в церкви молиться со всеми.
Братия зашумела. К коврику никто не подходил, держась подальше. Отец Фотий пришел в себя и кричал громче всех:
— Это бесовский соблазн и дьявольское наущение! Даже если у меня отнимутся ноги, я не притронусь к этой штуке. Мне моя душа дороже ног.
Отец Варсонофий поднял руку, успокаивая монахов.
— Забота о ближнем похвальна, брат Галактион. Но не всяким средством ее осуществлять должно. Долг христианина не вводить других в искушение и соблазн. Особо людей простых умом и верою. Видишь ты, какое смятение произвел?
— Вижу, отче, — скорбно ответил отец Галактион.
— А раз видишь, так возвращайся в свою келию. Налагаю на тебя епитимью месячного заточения на хлебе и воде. Ступай.
Отец Галактион послушно свернул коврик-антиграв и снова поклонился братии.
— Простите меня, отцы мои, согрешил я перед вами.
И отправился в келию под замок.
Некоторое время братия отдыхала от беспокойного отца Галактиона. Правда, у коров надои стали меньше — ни с кем другим буренки не хотели христосоваться в воскресные дни, кроме беспокойного монаха. Но на это почти не обратили внимания — запасов сыра с Пасхи было сделано на несколько месяцев вперед, до самого Рождественского поста хватит.
Однако спустя три недели отец Галактион снова всех побеспокоил. Стал являться к монахам в келии — выходил прямо из стены, отрывал от вечернего правила и опять просил прощения. Братия, конечно же, ввелась в соблазн — каждый думал: помер авва, проститься пришел. Заявился он и к брату Савве. Послушник вытаращился, как на привидение, осенил себя крестом.