— Он наверняка узнал, что она совершила прорыв. — Рита выкладывает обстоятельства дела, как будто карты пасьянса. — Там, где он потерпел неудачу. Если, как мы предполагаем, последние полтора десятка лет он провел занимаясь теми же исследованиями, это могло привести его в ярость. Тогда он решил исключить ее из игры, освобождая себе дорогу. Мы с Фрэнки пытаемся его выследить в рабочее время.
— В рабочее время? — не понимаю я.
Рита под маской корчит гримасу.
— Преданность и жажда справедливости — хорошие качества, Питер, но это личные интересы, а не корпоративные, и наша организация такого обычно не одобряет. Но ученый уровня Луизы Блэнкман? — В ее голосе сквозит восхищение. — Который не связан ни с корпорацией, ни с госслужбами, которого нечем прижать? Ничто не помешает ему продать свои исследования любому, кто хорошо заплатит. Наша верхушка в штаны наложила от страха, и не без оснований.
— Что за исследования? Над чем работала мама?
Рита не отвечает.
Фрэнки смущенно пожимает плечами.
— Извини, Питер. Мы шпионы. Ты должен понимать, что у нас есть свои секреты.
Я не знаю, куда смотреть, поэтому смотрю на изувеченное тело, в которое мой отец превратил мою мать. Лица Риты и Фрэнки обращены ко мне. Поверх масок я вижу только их глаза, но они стоят достаточно близко, и я чувствую их дыхание через ткань.
Боже, до чего трудно думать, но что-то здесь не…
— Удалил все данные, — проговариваю я.
— Что, прости?
Я смотрю на Риту.
— Вы говорите, что мама была близка к успеху?
А папа занимался теми же исследованиями. Она сделала прорыв. Он — нет. Так зачем ему удалять данные? Почему бы не украсть проект?
Они обмениваются взглядами, в которых читаются уважение и недовольство, как будто они надеялись, что я не догадаюсь о чем-то.
— Ты прав, — неохотно соглашается Фрэнки. — Вирус уничтожил результаты исследований Луизы, но Эрнест не стал бы этого делать, если бы у него уже не было доступа к ним.
— Как он мог получить доступ?
— У нас есть сомнения, но…
— Что?
Она смотрит сочувственно.
— Анабель.
Я дергаюсь, как дикий зверь. Ощущение такое, что они меня обвинили.
— Мы не думаем, что это было сделано со злым умыслом, — поспешно заверяет меня Рита. — В этом нет ее вины. С тем же успехом и ты мог оказаться на ее месте. Однажды к тебе на улице подходит незнакомец. Ты не знаешь почему, но чувствуешь сродство с ним. Это происходит постепенно, и со временем вы начинаете видеться все чаще и чаще. Ты никому не рассказываешь о знакомстве: у вас такая дружная семья, но здорово иметь секрет, о котором больше никто не знает. Однажды вечером, может быть за пиццей, или китайской едой, или просто чем-то вредным и классным, что запрещает тебе мама, он рассказывает тебе, кто он такой. Свою сторону истории. Оказывается, в чем-то твоя мама… сильно преувеличивала. Ему не нужно просить не рассказывать об этом близким — ты и сам понимаешь, что они с ума сойдут, если узнают, что вы с ним видитесь. Но он такой классный, гораздо круче твоей строгой мамы, и внимательно прислушивается к твоим проблемам, отчего они кажутся легче, кажутся решаемыми. И как тут поверить, что он и есть то чудовище, о котором рассказывала мама. Ты и не веришь.
Проходят месяцы, прежде чем он спросит тебя о работе твоей матери, и еще несколько месяцев, прежде чем он впервые попросит принести что-то из ее лаборатории. Что-то незначительное, пару бумажек, взятых, вообще-то, из его собственного исследования, которое ему пришлось забросить. Ты не хочешь его разочаровывать, да и он каким-то образом умудряется обратиться к тебе с просьбой именно в тот день, когда она вывела тебя из себя. И вообще, если докопаться до сути, ты понимаешь, что зол на нее, потому что ты начал любить этого человека, любить по-настоящему, и он мог бы быть в твоей жизни уже много лет, если бы она сказала тебе правду. И ты соглашаешься. Ты крадешь то, что он просит, просто чтобы досадить ей… — Рита пожимает плечами. — Схема давно известная. Меньше чем за год он сумел бы вытянуть из Анабель все, над чем работала Луиза.
Она замолкает. И она, и Фрэнки смотрят на меня в напряжении, как будто я вот-вот или блевану, или налечу на них с кулаками, или проделаю в стене дыру в форме Пита. И в следующее мгновение я с ужасом понимаю почему.
— Так вот почему вы так беспокоитесь за Бел.
— Именно.
— Потому что она видела его, говорила с ним, знает, как он выглядит, и, возможно, даже была у него дома.
— Именно. — Ее голос пугающе спокоен.
— А он — как вы это назвали? — пропал с радаров.
Я вспоминаю музейный коридор и думаю о том, как съемка прекратилась аккурат перед тем, как нападавший показался в кадре.
Преданность и воздаяние, возможно, и личные мотивы, но замести за собой следы — просто деловой подход к вопросу.
Вашу мать, вашу мать, вашу мать. Я опять думаю о черных кадрах видеонаблюдения, о том, как часы остановились на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах: 17-20-13. Снова и снова прокручиваю в уме цифры. Я хочу помочь. Маме, Бел, хочу принести хоть какую-нибудь пользу. Я примеряю цифры к буквам латинского алфавита и получаю «QTM». Бессмыслица. Хочется кричать от отчаяния.
Мне холодно, и я обнимаю себя руками. Забинтованная рука под мышкой пульсирует. Фрэнки успокаивает меня, кладет руку мне на плечо, и повернуться к ней навстречу так легко.
— Мы должны найти Анабель раньше него. Ты ее брат, никто не знает ее лучше тебя. Куда она могла бы направиться? Наши люди следят за вашим домом, но, может, у тебя есть что-то на уме? Куда бы она могла пойти, если бы испугалась?
Та доброта, та ласка, которые излучает Фрэнки, греют, как горячая ванна после многочасовой схватки с пронзительным ноябрьским ветром, и буквально обволакивают меня. Глаза наполняются слезами, и на секунду мамина больничная койка расплывается на два мутных пятна: рядом с мамой я вижу распростертое тело Бел и слышу такой же пугающий своей монотонностью писк аппарата. Между ними возник мой безликий отец в пыльном костюме, и особенно отчетливо я вижу его руки, покрытые синяками и кровью.
«Пошел ты, — думаю я. — Я не дам ее в обиду». Мне нужно только сказать.
Красные кирпичи и падающие листья мелькают в памяти. Я так испугалась. Если бы ей нужно было куда-то пойти, то только туда. Я открываю рот, чтобы сказать…
Но…
Ритины слова не дают мне покоя, занозой засев в мягких тканях моего мозга.
Ты начал любить этого человека, любить по-настоящему.
Но я бы не смог его полюбить, не смогла бы и Бел. Такое предательство было бы немыслимым. Сколько бы она ни сердилась на маму и что бы он ей ни наплел, Бел не стала бы помогать папе. Она бы палец о палец ради него не ударила, разве что кулаком в глаз, если бы выпала такая возможность. Концы не сходятся с концами в их истории.
Но зачем им лгать?
Мы шпионы, Питер. Ты должен понимать, что у нас есть свои секреты.
О боже, я не знаю. Не знаю. Может, они все-таки говорят правду. Я снова бреду на ощупь в темноте.
Мыслями я снова возвращаюсь к темным музейным кадрам. К паузам на семнадцати, двадцати и тринадцати секундах ровно. Секунда в секунду — в единственную микросекунду из тысячи, когда цифры показывали 00, три раза подряд.
Случайность трудно имитировать, но эти часы даже не пытались.
17-20-13.
Случайность трудно имитировать.
17-20-13.
Фоновые шумы.
Здесь есть закономерность. Она есть, она есть, она есть.
17-20… Ну же, Пит. Успеваю спохватиться, прежде чем произнести это вслух.
— Питер, — Рита делает полшага в мою сторону. — С тобой все в порядке?
Я пытаюсь улыбнуться, успокоить их. Я перевожу взгляд с одной пары глаз в зеленом полиэстере на другую. Их лица в масках внезапно кажутся такими холодными. Они стоят по обе стороны от меня, как соратники, желающие защитить мою семью от отца-убийцы, тогда как на самом деле здесь происходит… допрос.
Они вызнают у меня информацию о Бел. Они задали мне тринадцать вопросов о ней за то время, что я здесь.
Закономерностей не избежать, Питер. Наша работа — скрывать их.
Случайность трудно имитировать.
— Питер? — снова окликает меня Фрэнки. — Скажи нам. Куда могла бы пойти Бел, если бы дело было совсем плохо?
Если дело будет совсем плохо. Так сказала мне Бел сегодня в музее. Я помню, как она кивнула на камеру видеонаблюдения.
Камеры. Паузы. 17-20-13. Что, если это послание от Бел? Я думаю о том, как мы сидели с ней на заднем сиденье маминого «вольво», переписываясь шифром Цезаря во время долгих, укачивающих поездок. Чтобы разгадать этот шифр, достаточно знать ключевое слово, а я знаю Бел достаточно хорошо и всегда угадываю. Но если это не слово? Если это число? Какое число она бы использовала?
Рита смотрит на меня внимательно. Я так и не проронил ни слова. Числа есть во всем. Все взаимосвязано. Мамин дыхательный аппарат пищит и перезагружается. На нее напал мой папа. Папа исчез через месяц после нашего с Бел…
Нашего дня рождения: 24.01.98.
Лихорадочно пытаюсь соображать. Пальцы сжимаются в поисках ручки, но мне ничем нельзя выдать, что я хочу это разгадать. Я пытаюсь представить строку кода мысленно: 24, 1, 9 и 8, а затем все остальные числа от 1 до 26, и алфавит под числами.
Во рту пересохло. Если дело будет совсем плохо. Перед глазами стоит моя сестра в китовом зале, она разговаривает и мило смеется с Ритой. Неужели Бел ее прощупывала, пытаясь выяснить, кто она такая?
— Я… я… — Я перевожу взгляд с одной зеленой маски на другую, потом смотрю на маму и принимаю решение. — Нет такого места, — вру я. — Бел ничего не боится.
Фрэнки смотрит на меня. Она впивается взглядом в мои глаза, как будто хочет увидеть что-то, от