— Ингрид, — зову я. Горло сжимает предчувствием и страхом. — Выясни все, что сможешь, о Доминике Джейкобе Ригби.
— Принято, — говорит она и больше не задает вопросов.
Да и зачем: она уже прочитала каждую мысль, промелькнувшую у меня в голове. Она берет ноутбук себе и через несколько минут присвистывает.
— Что там?
— А я знаю, откуда взялась брешь в похоронной коллекции твоей сестры.
— И откуда же?
— Доминик Ригби все еще жив. Хотя и на волоске.
Я ничего не говорю. Я поджимаю пальцы ног в ботинках и жду, пока она расскажет все до конца.
— Его бросили у Королевской больницы Эдинбурга со сломанной бедренной костью, вдавленным переломом черепа, вывихом плеча, повреждениями скул и глазницы, тяжелым сотрясением и четырьмя сломанными ребрами, одно из которых пробило легкое, а также с ожогами на груди и спине. — Ингрид бледнеет. — Похоже, она орудовала ножом. Он еще жив, периодически приходит в сознание. Это же… Пит, это бесчеловечно. Ни одной из остальных жертв не досталось такого сурового наказания. Их даже за убийства не признали. Отыгралась она на нем, конечно, по полной, ей как будто плевать стало, догадаются люди или нет.
— Когда?
Мне нужно число, Ингрид, только число, и все встанет на свои места.
— Вчера было девять недель.
— Поехали.
РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 6 МЕСЯЦЕВ НАЗАД
Я был в наушниках и не слышал первых десяти раз, когда Бел стучала.
— Как концерт? — спросил я, когда ее лицо показалось из-за двери.
— Мощно, — ответила она. Взмокшие от пота волосы липли к ее щекам. — До сих пор отдышаться не могу.
— Оно и видно, — я кивнул на руку, которой она вцепилась в дверь. Вокруг костяшек расплылись четыре фиолетовых синяка. — Кто-то руки распускал в мошпите?
Она рассмеялась. Я улыбнулся и даже немного пожалел чувака.
— Не знаю, не знаю, сестренка, — сказал я. — Сама знаешь, как эти фанаты «Чумовых Взрывоопасных Кроликов» относятся к этикету слэма.
Она показала мне язык и вошла в комнату.
— Хорошая попытка.
— Ладно, а как они на самом деле называются?
— «Нейтронные Похороны».
— Черт. Я был так близко.
— «Чумовые Взрывоопасные Кролики» тоже неплохо, кстати, — согласилась она. — Если я когда-нибудь соберу группу, непременно воспользуюсь.
— Жду не дождусь, когда можно будет поделиться с читателями малопопулярных музыкальных форумов своими переживаниями о том, что твои ранние работы были лучше.
Она опустилась на край моей кровати, с картинным разочарованием качая головой.
— Опять мимо, Пит. Это хипстеры, а не металлисты.
— Да блин, ноль из двух. Так это не вы отращиваете пышные бороды и вопите в микрофон о воспалении гениталий?
— Отращиваем, только подбородки, а не бороды. И не используем определенные артикли. А вот насчет гениталий — не исключаю. Разговоры о членах повышают популярность.
— О полыхающих членах?
— За них — бонусные очки.
— Ах ты, предательница! — обвинил я. — Хотя ты права, борода тебе не пойдет.
— Ты так говоришь только потому, что у тебя не растет.
— Есть такое, — признался я и рассмеялся.
Она тоже засмеялась, и я услышал. Услышал напряжение, натянутое, как проволока для сыра, поперек горла.
— Спасибо, что отпустил, Пит. Честно, я это ценю. Мама бы взбесилась, если бы узнала…
Она не закончила, да этого и не требовалось. Если бы узнала, что я оставила тебя одного. Я машинально дотронулся до лба большим пальцем и, заметив это, отдернул руку. Но Бел все равно увидела. Она задрала мою голову и осмотрела рану над бровью.
— Хорошо заживает.
В ее голосе мне послышалось чувство вины. Я коснулся шрама. Он и сейчас казался нежным, как будто любое грубое прикосновение могло его оторвать.
Маму вызвали на срочное совещание. Я подслушивал ее наставления Бел: «следи за малейшими признаками депрессии или стресса».
Признаки эти включают в себя переедание, недоедание, пересып, недосып и общее тревожное состояние, так что мама, по сути, наказала ей искать одну конкретную соломинку в стоге сена. И Бел это прекрасно понимала, поэтому открестилась от своих обязанностей на весь вечер и ушла прыгать на липком от пива танцполе под группу, о которой я никогда не слышал.
И это было единственное, что казалось странным во всей ситуации.
— Бел, серьезно. Мы, конечно, шутки шутим и все такое, но я никогда не слышал о «Нейтронных Похоронах». Ты скрываешь от меня что-то по гитарной части? Ты же знаешь, как я люблю гитары, которые звучат так, будто здания рушатся.
Она густо покраснела.
— До вчерашнего дня я сама никогда о них не слышала, — созналась она. — Меня пригласили.
— Это кто это, мальчик, что ли?
Она покраснела еще сильнее, хотя и не улыбнулась.
— Ну, типа да, — пробормотала она. — Короче, спасибо.
— Обращайся, — я пожал плечами. — Ты же знаешь, вовсе не обязательно постоянно следить за мной. Как сказал Франкенштейн своему Чудовищу, у одного из нас должна быть своя жизнь.
— Понимаю, просто… — Она снова встала, едва не стукнувшись головой с Ричардом Фейнманом, и принялась расхаживать по комнате. Она была слишком дерганой, и это заставляло меня нервничать. Когда ты настолько близок с человеком, каждый его самый крошечный тик ощущается как электрический разряд.
— Что — просто?
Она помешкала, но потом все же сказала:
— Она винит во всем меня.
— Кто?
— Мама.
— В чем? — не понял я сначала, а потом спросил: — Ты обо мне? Об этом? — я показал на свой лоб. — Чушь какая!
Я почувствовал легкое тревожное покалывание. Моя сестра всю жизнь спасает меня из передряг. Больше всего на свете — больше скорпионов, больше Бена Ригби, больше, чем утонуть в водоеме, — я боюсь, что ей это надоест.
— Нет, Пит, — она обхватила себя руками. — Это не чушь, я должна была быть рядом.
— Я же сказал, что это был несчастный случай.
— Очевидно, она считает иначе.
— Но тебя же тогда отстранили, помнишь? — Я волнуюсь и повышаю голос. — Если бы ты появилась на территории школы, тебя бы совсем отчислили, и кому бы это помогло?
— Да, но… Я обещала и ей, и тебе, что этого не случится. Что я буду осторожна, но я не справилась.
Она прикусила заусенец и потянула, пока под кожей не выступили капли крови. Обычно Бел казалась невозмутимой. Я никогда раньше не видел ее в таком состоянии. И от этого мне становилось страшно.
— Не хочешь рассказать мне, как это произошло? — рискнул я.
Было странно, что Бел так стыдилась своего отстранения, и, возможно, сейчас ей нужно было рассказать все и снять камень с души.
— Сейчас, — кивнула она и повторила: — Сейчас. Да. — Она повесила голову и села, сжав ладони между коленями.
— Это было на биологии. Мы сидели в лаборатории.
— У Ферриса? — спросил я, подстегивая рассказ. Я понятия не имел, к чему она ведет, но она хотя бы говорила со мной.
— Да.
— Тьфу.
Доктор Феррис вел у Бел биологию — эта трагическая участь меня миновала, когда я перевелся на программу повышенной сложности. Я готов был поклясться, что он купался в масле, оставшемся от жарки столовской картошки, и почесывал свой зад на уроках, но гораздо важнее было то, что он был, и я не побоюсь этого слова, мудаком.
— Это был урок с лягушками.
Я застонал и театрально откинулся на кровати. Это вызвало у Бел улыбку, но и та исчезла почти сразу, как только появилась, словно солнце на секунду выглянуло из-за туч в непогожий день. Нашей школе, как частному учебному заведению, позволялось отходить от стандартов общегосударственной программы, и милейший доктор Феррис использовал эту привилегию, заставляя учеников резать живых лягушек.
— Да уж, — сказал я. — Вам еще повезло, что в его расписании нашлось время на этот ценный урок между пиявочным лечением и описанием характера человека по его черепу.
— И не говори, — согласилась Бел. — Короче, мы сидели в лаборатории, и там жутко воняло аммиаком. У меня закружилась голова, и меня чуть, блин, не вырвало в белый эмалированный тазик передо мной.
А потом Феррис достал лягушек. По одному на каждого, никакой работы в парах. Я посмотрела на свою лягушку, распластанную на спине, и обалдела от того, какая же она маленькая. У нее было бледное, беловато-желтое брюшко, как свечное сало. Ей ввели какой-то паралитик. И если присмотреться, было видно, как этот крошечный животик поднимается и опускается при дыхании.
Феррис сказал нам быть осторожнее, чтобы не проколоть жизненно важные органы. «Вы же не хотите, чтобы они сдохли, пока мы с ними не закончили?» Он действительно так сказал. И вокруг меня все приступили к работе, резали кожу, загибали складки, обнажая кости, подтирая кровь.
А я… я просто… застыла. — Она сделала паузу и утерла капельку пота со лба. — Я держала скальпель и не могла этого сделать. Не то чтобы мне было противно, ничего такого, просто очень… грустно.
Поэтому я подняла руку. Феррис говорит, что от меня одни неприятности, — она отрывисто хохотнула. — Он прав, наверное. Он меня проигнорировал. Поэтому я вышла из-за стола и медленно двинулась на него с поднятой рукой, а в другой все еще сжимая в руке скальпель. Я помню, что шум разговоров, который всегда слышен на уроке, стих, а я даже не заметила, в какой момент.
«В чем дело, мисс Блэнкман?» — сказал он наконец, и так акцентировал это «мисс», и, клянусь богом, закатил глаза. «Сэр, — сказала я. Я, блин, была сама учтивость. — Они ведь ничего не чувствуют, правда, сэр?»
И он на меня окрысился. Сказал, что они под наркозом и, конечно, ничего не чувствуют. Тогда я спросила его, откуда он это знает. То есть все же читали о случаях, когда человек ложится на операцию и не может ни пошевелиться, ни слова сказать, а придя в сознание, рассказывает, что абсолютно все чувствовал.
— Интранаркозное пробуждение, — вставил я. Когда ты парализован, но в сознании, пока тебя режут. Это был мой восьмой самый большой страх в адски переполненном списке. — Происходит в 0,13 % случаев.