Один кольнул длинным копьем и чуть не задел прячущуюся в яме Аху. Потом один снова сунул копье в снег и задел младшую сестру, но она крутилась в снегу, как рыжая лисица, и избегала опасных ударов. Старшая сестра так боялась, что все время плакала.
«Почему плачешь?»
«Я не знаю, – Эйа, правда, не знала, что сказать. – Я устала».
«Не гони пургу, – рассердились Дети мертвецов. – Твоя сестра здесь?»
«Как я могла вырыть яму в снегу? Или ногтями? – спросила Эйа сквозь слезы. – Вы видели у нас ножи?»
«Тогда почему плачешь?»
«Потому что страшно с вами. Потому что болят ноги. Потому что жить среди Детей мертвецов тяжело будет. Я люблю ходить к колодцу, смеяться и греметь деревянными браслетами. Вчера едва шла от усталости, а вы силой тащили меня. Сегодня опять потащите, будете копьями толкать, у меня синяки на спине. Плачу потому, что так вспомнила».
Дети мертвецов поверили Эйе и повели ее в стойбище.
А младшая сестра выбралась из сугроба и побежала домой. Две ночи и два дня блуждала по тундре. Совсем измученная встретила брата.
«Где Эйа?» – спросил брат.
«Дети мертвецов увели».
«Давай побежим вслед».
«Мне стыдно, – призналась Аха, – я не могу бежать».
«Так боишься?»
«Нет, у меня другое», – ответила Аха и показала брату израненные ноги.
Тогда они вернулись в пещеру, где Харахуру, трясущийся вдовец, все еще пел о невозможности убить белого мамонта, а сам тайком шлифовал наконечник Большого копья, целиком выточенный из бивня мамонта, и слабой рукой ласково гладил плоскую черепаху, на спине которой смутно различался силуэт человеческой ладони, оставленный Нинхаргу два или три тысячелетия тому назад.
13
Нессу был.
Хамшарен был.
Хеллу и Хиту были.
Псих носорог нюхал помет, тащился.
Бросался даже на птичек, если садились в пределах видимости.
Даже на леммингов бросался. Видно было, что мрачные мысли одолевают шерстистого. Ходил совсем один, охотники нигде не встречали его братьев и сестер.
И белый мамонт нервничал. Сердито смеялся над глупыми Людьми льда. Как хулиган остервенело топтал кустарник, скатывал мохнатый хобот в кольцо, громко щелкал по веткам. Так сердился, когда Белая сова села на спину. «Где летала? – сердился, отворачиваясь от тащащегося поблизости шерстистого носорога. – Куличок тебя три раза звал.»
Мудрая сова не ответила. Она крепко спала перед этим. А когда спишь, ума не надо. Потому и не слышала, если куличок прилетал.
«Я теперь всех людей убить хочу, – сердито признался белый мамонт Шэли. – Все умирают, пусть и эти умрут. Тогда будут вместе, никто скучать не будет. Я землю сделал для человека Эббу. Он тихий сидел среди воды, не мешал. А Люди льда стали плодиться. У них неестественное поведение. Они грязные, съели моего дядю. Они суетливые и не засмаливают бород. Их гнус ест. Они глупые, не жуют траву, живут в тесных расщелинах, как ящерицы. Совсем плохое поют про турхукэнни. Так что, убью всех. А с ними – рыб и птиц, чтобы не кормили оборванцев. Я теперь всех убью, – сердито похвастался белый мамонт Шэли. – Из костей дом построю. Ты будешь на чердаке жить. Хочешь на чердаке жить? Что скажешь?»
Сова не ответила, только подумала про себя: совсем белый задиковал.
А белый мамонт не унимался, спрашивал: «Как думаешь, всех можно убить?»
«Берегись, – ответила наконец. – Люди льда строят совершенное оружие. Они уже давно строят совершенное оружие. Некоторые даже на охоту не ходят. Их специально кормят, чтобы они строили совершенное оружие. Хотят тебя убить. Если убьют, окончательно полюбят твое сало».
Белый мамонт потряс рыжей челкой, хвост недовольно дернулся.
Но он знал, что когда долго не ходишь на охоту, то непременно теряешь навыки.
Это он хорошо знал, потому что в последний раз, когда он напал на оборванцев возле пещеры, убежали только тренированные старушки. Высушенные возрастом, выкрученные, как деревья на косогоре, они всегда держались близко друг к другу. Специально перед выходом за хворостом снимали муклуки, шли босиком.
Жилистые, как лосихи, пугливые, как водяные утки.
14
Весной смыло ливнями редкие леса.
Пришли тучи задавного комара, подул ветер.
Ужасные кривые молнии разрывали тьму над плоскими озерцами.
«…вот казалось осветятся даже те углы рассудка, где сейчас светло, как днем…»
У костра хрипел калека Харреш.
Он стонал, катался по грязным шкурам. Успокаивая слабого, товарищи по жене кидали ему кости. Давясь и страдая, он пел об огромном звере белого цвета, с мохнатым хоботом как рука. Он пел о задравших хвосты молодых быках, о черных глупых быках с гривой, торчащей дыбом. О черных быках, роющих землю рогами. Он пел о мышастых пугливых лошадях, украшенных черными ремнями вдоль всей спины от холки до хвоста. О вкрадчивых росомахах, загрызающих олешков не до смерти. Целую неделю едят живого олешка, не давая ему умереть – любят свежее.
Однажды, обиженный товарищами по жене, переставшими пускать его в спальный полог, Харреш принес с реки дафнию. В реке были слизняки, рачки, там всякого много было, но Харреш принес дафнию. Течением мотало над дном зеленую слизь, зевала рыба, пахло мокрой травой, но Харреш сделал выбор.
Панцирь у дафнии оказался тоненький, почти прозрачный.
Из зеленой мокрой травы Харреш сплел длинную тугую косу.
Эту косу приклеил к глупой голове дафнии, несильно толкнул ее босой ногой и белесая невзрачная жительница реки превратилась в молодую неумытую женщину с толстыми пушистыми косами.
Она сразу открыла рот и начала болтать.
«Вот если у меня не будет молока, как ответишь? – болтала она. – Смотрите, какие тугие груди! Я теперь много рожать буду. Мне твои товарищи по жене все нужны. Разве другие такие есть? Как ответишь?»
«Кто бросил зерно у входа? – сердился вождь у костра, пытаясь перекричать новую женщину. – Кто опять у входа бросил зерно? Пещерный медведь приходил сосать зеленую поросль. Путается под ногами, готов укусить…»
«Убейте белого мамонта…» – хрипел у костра Харреш.
«Смотрите, живот тугой. Это мне хорошо. Мужчины трогать будут. Много стану рожать. Все твои товарищи по жене понадобятся…»
«Всю траву вырвать у входа… Медведю чтоб не сосать…»
«Убейте белого мамонта…»
«Много рожать буду…»
Женщина ни на минуту не умолкала.
Она трогала тугие груди руками и говорила, говорила, говорила.
Не переставая говорить, снимала с себя одежды, расплетала тугую косу. «Войди со мной в спальный полог, – говорила, говорила и говорила она. – Буду трогать всего. Как ответишь?»
«Иди первая! Мы потом!» – испугался Харреш.
«Мэй! Какомэй! – радостно закричала новая женщина. – Почему говоришь – мы?»
«Войду в спальный полог с моим младшим братом. Будет первым товарищем по жене».
«Твердое хочу, – новая женщина так и кипела. – Каков твой брат? Как ответишь?»
«У него твердое, – с любовью и испугом хрипел калека. – Никогда не буду делить тебя с обыкновенными людьми. У меня товарищами по жене будут только самые лучшие».
Пораженный красотой женщины, им же самим созданной, Харреш каждый день царапал каменную стену резцом и однажды все вдруг увидели, что изображение изменилось.
Оно как бы протянулось вдаль, в глубину.
Оно будто раздвинуло стену пещеры.
Это испугало Людей льда. Покачав кости мертвеца над костром, решили, что Харреш делает что-то неправильное. А потому отвели в лес. Пока младший брат в спальном пологе ощупывал новую женщину, не перестававшую болтать, Харреш, голым привязанный к голому дереву, стонал под укусами мелких кропотливых муравьев и жадного гнуса.
«…мое имя смрадно…
…мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо…
…мое имя смрадно более, чем рыбная корзина в день ловли, когда знойно небо…
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Братья стали дурны, друзья никого не любят.»
…я говорю: «Есть ли кто-либо ныне? Все сердца злы, человек с ласковым взором убог…
…о, как смраден я…
…о, как смрадно то, что нас окружает…»
15
«Сердитый!»
16
Ишши был.
Амурру был.
Хутеллуш был.
Хашшур и Аркад были.
Белый мамонт Шэли стал нападать на вождей и делал это так ловко, что Люди льда совсем испугались и стали скрывать имена своих предводителей. Вождей теперь избирали тайно. Каждый про себя называл имя нового вождя. Многие даже не догадывались, кто управляет трибой. Но умный турхукэнни чувствовал правду по запаху. Пока Люди льда пытались подкараулить случай, он сам его создавал. И только когда холгут затоптал особенно вонючего охотника с нехорошо оскаленными зубами, и оказалось, что именно этот ублюдок руководил трибой, Люди льда спохватились. Небо в тот день отдавало ослепительной синевой и дул ветерок, немножко сносивший гнус, но охотники наконец спохватились. Они не хотели, чтобы и впредь трибой управлял такой противный и слабый вождь.
«…отмечен знаком высшего позора…»
Правила отменили.
О холгуте стал петь Кишу.
Он был слабый, трясущийся, но пел красиво.
Поддерживая руками маленькую трясущуюся голову, он пел так красиво, что сам белый мамонт Шэли старался подойти ближе к пещере. При этом некоторых охотников он убил, чтобы не мешали, а других заморил голодом, загнав на неприступную скалу. Как всегда, спаслись только жилистые старушки. «Так со временем вы одни останетесь», – стали обижаться молодые женщины, и, чтобы уравнять шансы, сократили еду и питье, выделяемое на содержание старушек.
Господин преследования наградил Кишу полным набором нехорошего. Кишу часто умирал от этого. Только сильная ненависть к холгуту, преследующему Людей льда, поддерживала жизнь певца.
«…твоя тень падает на пещеру…
…твоя тень колеблется в морозном воздухе…