Долго и болезненно мечтал Олесь об этой встрече, тщательно готовился к ней, а вот когда она наконец произошла, то показалась ему какой-то буднично приземленной, серой, абсолютно непохожей на ту, которая рисовалась в его представлении. И он внезапно растерялся, разволновался.
— Это мои боевые соратники. От них у меня секретов нет, — по-своему истолковал Артем молчание гостя.
— Я это уже заметил, — и Химчук кивнул на разбросанные по столу бумаги из металлической коробки.
— Да, мы ознакомились с этими материалами. Они в самом деле могут представлять интерес, но при одном условии: если все это оригиналы.
— Вы имеете возможность легко проверить, фальшивки это или оригиналы.
— Но как объяснить, что столько секретных немецких документов оказалось вдруг у вас? Какое отношение вы имеете к секретам рейха?
— Лично я не имею никакого отношения. И, говоря по правде, моя заслуга очень мизерная, что эти вещи оказались здесь. Их раздобыл и привез на порубище человек, который доводится мне отцом. Кто он? Бывший белоэмигрант, гимназический однокашник, а ныне помощник и советник рейхсминистра Альфреда Розенберга. Насколько я знаю, все эти документы из его служебного сейфа…
Нет, такое объяснение Химчука не то что не рассеяло, а наоборот — напустило еще более густого тумана в сознание слушателей. Как было им понять, зачем прибрел сюда этот сынок махрового врага? Почему это вдруг бывший белый эмигрант, а ныне один из ближайших подручных угнетателя порабощенных народов Европы Розенберга, надумал раскрыть перед партизанами свои сейфы?
— Конечно, постороннему человеку трудно, более того — невозможно все это понять. Но я прошу… Проявите терпение и выслушайте меня. Это очень важно!
Командиры коротко переглянулись между собой.
— Хорошо, мы готовы вас выслушать… — Артем жестом предложил Олесю сесть на табуретку.
Тот сначала напился воды, провел мокрой рукой по лицу, а затем присел на краешек табуретки и начал глухо:
— Кто бы там что ни говорил, а есть на нашей планете невезучие во всем люди. За что бы они ни брались, о чем бы ни мечтали, чего бы ни достигали, все у них выходит и труднее и дольше, чем у других. Вот к таким неудачникам, наверное, принадлежу и я. Диво дивное, но беды прицепились ко мне еще до… рождения. Ведь на свет должно было появиться существо, отец которого проклял свой народ, отрекся от родины и в чужестранном обозе отправился в свет широкий на поиски лучшей доли. Да, да, мой отец, украинский эсер Георгий Квачинский, вместе с гетманом Скоропадским пошел в эмиграцию еще до моего рождения. До двадцати двух лет я вообще ни разу его не видел, но тень его будто проклятье всегда висела надо мной. И все же на судьбу мне грешно сетовать. Несмотря на все это, я закончил школу, стал студентом университета, имел любимое занятие и радужные мечты о будущем. Однако всегда и всюду меня подстерегали неудачи…
И Олесь, будто перед самыми родными людьми, рассказал о своих житейских невзгодах: грозном недуге, осложнении взаимоотношений с однокурсниками, их попытке исключить его из комсомола, побеге из Киева… Впоследствии он не раз удивлялся: откуда у партизанских командиров — людей занятых и по-военному суровых — оказалось столько терпения и великодушия, что они до конца выслушали его одиссею на сооружении оборонного рубежа под Витой-Почтовой, воспоминания о коротком, но лучезарном, как вспышка падающей звезды, рейде по вражеским тылам в составе группы особого назначения Гейченко, об ужасах приудальского побоища и кошмарах Дарницкого фильтрационного лагеря…
— Единственное, в чем мне всегда везло, так это во встречах с хорошими людьми. В самых трудных ситуациях мне непременно кто-нибудь протягивал руку помощи, подставлял плечо. То первая моя наставница Арина Антоновна, то мудрый учитель Антон Остапчук. А вот в Дарницком лагере смерти я встретил вообще необычайного во всех измерениях человека — Кузьму Петровича…
— Кого-кого?!
— Кузьму Петровича Ивкина, кому я трижды обязан жизнью. Смерть непременно настигла бы меня на полтавском шляху, когда я, еле передвигаясь в колонне военнопленных под непрерывными дождями и эсэсовскими нагайками, начал было отставать. Сами ведь знаете: там кто отстал, тому пуля в затылок… Так вот, Кузьма Петрович, сам изнуренный до предела, считай, из-под Березани до самой Дарницы тащил меня на своих плечах. Не из какой-нибудь выгоды, не из тайного расчета, а просто потому, что был Человеком с большой буквы. И потом, уже за колючей проволокой, не бросил меня подыхать с голоду, а что только мог и как только мог доставал из съестного и делился последней крошкой. Кстати, именно он вывел меня на волю. Во время массового побега из лагеря очумевших от голода и отчаяния узников… А в третий раз спас меня от смерти, когда сам, захлебываясь и теряя сознание, переправил на собственной спине через Днепр, по которому уже пошло сало…
— Так, выходит, вы хорошо знали Кузьму Петровича?..
Олесь отрицательно покачал головой:
— Утверждать, что я хорошо его знаю, с моей стороны было бы и нескромно, и неправильно. Кузьма Петрович был человеком настолько самобытным и многогранным, что его и за годы далеко не каждому дано узнать. Точнее сказать, мы просто были добрыми знакомыми. После возвращения в Киев он жил у нас несколько недель.
— Постой, постой, как это — у вас? Я точно знаю, что после побега из концлагеря он жил на Соломенке у какого-то старого железнодорожника.
— Абсолютно точно. Мой дедушка по матери, Гавриил Якимович, всю свою жизнь протрудился на железной дороге и, как большинство железнодорожников, жил на Соломенке, над Мокрым яром. Именно он и откармливал, и отхаживал нас после ледяной купели в Днепре.
— А под видом кого жил у вас Петрович? — как бы между прочим спросил Артем.
Прошлой осенью, возвратившись в Киев из окружения, он случайно встретил однажды товарища Ивкина возле Лукьяновского базара. С первых же слов они нашли общий язык, сверили жизненные цели в условиях фашистской оккупации, договорились о подпольной работе. Прощаясь, Кузьма Петрович сообщил, что проживает у старого железнодорожника на Соломенке под видом учителя со Старобельщины.
И вот сейчас Артем имел возможность в точности проверить: правду говорит этот Химчук или повторяет гестаповскую легенду о Петровиче?
— Пока он жил у нас, представлялся посторонним лицам учителем истории из не оккупированной еще тогда Старобельщины Петром Мерженком…
Лицо Артема просветлело, стало теплее от слабенькой улыбки.
— К сожалению, вскоре ему пришлось покинуть наше жилище. Где-то перед Октябрьскими праздниками в Киев был передислоцирован оперативный штаб остминистериума, и вместе с этим штабом к берегам Днепра прибыл из Берлина личный советник Розенберга Георг Рехер. Неизвестно как, но он разыскал меня, расспросил о житье-бытье и отрекомендовался… родным отцом. Ну, и начал проявлять всяческие заботы. Регулярно снабжать продовольственными карточками, документами, а одновременно установил за нашим домом наблюдение, начал «фильтровать» моих знакомых. Вот тогда-то Петрович и перебрался от нас на какую-то другую квартиру. Правда, перед этим мне удалось раздобыть для него литерный аусвайс, продкарточку…
Не отрывая от Олеся взгляда, Артем утвердительно покачивал головой.
Все, что он сейчас слышал, было известно ему почти год назад от самого Петровича. Да что там известно — он сам не раз пользовался аусвайсами и продовольственными карточками, добытыми для Петровича каким-то его особенно засекреченным и верным помощником. И, глядя на этого худого, близорукого молодого человека, Артем никак не мог поверить, что перед ним — один из ближайших сподвижников первого секретаря подпольного горкома партии.
— После того мы редко виделись, однако связей не порывали. Именно по настойчивому совету Петровича я пошел работать в редакцию преподлейшей газетенки «Украинское слово», куда меня порекомендовал отец. Будучи заместителем редактора по немецким публикациям, я имел доступ практически ко всем официальным источникам информации гитлеровского рейха, а начиная с зимы, когда перебрался на квартиру к отцу, получил доступ и к секретным материалам остминистериума Розенберга. Все, что казалось мне важным, я немедленно переправлял Петровичу секретной «почтой».
Артем порывисто вскочил на ноги, на радостях изо всех сил потер ладони: наконец у него рассеялись последние сомнения! Кто-кто, а он очень хорошо знал, о чем говорил Олесь! Ведь именно ему, Артему, начиная с глубокой прошлогодней осени приходилось регулярно разбирать «почту», которую Петрович приносил с Соломенского базара, изучать и анализировать секретные немецкие документы, на основе которых составлялись и печатались в оборудованной им подпольной типографии на Татарке листовки, воззвания, оповещения населения об очередных провокациях нацистов. Еще тогда он догадывался, что такая «почта» может поступать только от слишком осведомленного агента в самых высоких фашистских верхах, однако никогда и предположить не мог, что придется с ним когда-нибудь повстречаться.
— Неужели вы и есть тот загадочный Искатель, о котором мне столько добрых слов говорил Кузьма Петрович?
Застенчиво улыбнувшись, Олесь произнес тихим голосом:
— Иногда он в шутку меня так называл…
— Товарищи! — Артем решительно подошел к юноше, положил ему на плечи руки. — Хочу заверить, товарищи: этому человеку мы можем доверять безоговорочно…
Только для Ляшенко и Ксендза это не было открытием: они уже убедились, что Олесю действительно можно во всем верить.
— Должен еще добавить, — продолжал Артем, — товарищ Химчук имеет особые заслуги в подпольной работе. В частности, за добытые им достоверные материалы об организационной структуре, руководящем составе и специфике деятельности таких разведывательных и контрразведывательных немецких институций, как «Абверштеле-Киев» и «Виртшафт-III», ЦК нашей партии и военное командование в свое время объявило благодарность всему киевскому подполью… С целью конспирации я ведь был связан не с Петровичем, и когда его постигла внезапная смерть… Правда, знал я еще одну тропинку, которая вела через моего соседа, безногого Миколу Ковтуна, в подпольный центр, но пока отлеживался с простреленными легкими в немецком госпитале, и эта тропинка терном поросла. После выздоровления узнал, что выслеженный провокатором Микола сгорел в собственном домике на Соломенке, чтобы не попасть в когти гестапо. Вот так я и оказался, как листик, оторвавшийся от ветки…