— Я хорошо помню нашу предыдущую беседу, пан сотник, — чтобы привлечь к себе внимание, снова заговорил Шмат. — Но поверьте: я ни за что не появился бы здесь, если бы меня не вынудили исключительные обстоятельства. Вы можете меня выслушать?
Только после этого сотник вздрогнул, будто вынырнул из купели, брезгливо выплюнул папиросу, как-то неестественно повернулся всем туловищем. У Шмата даже сердце стиснуло от боли: всегда аккуратный, даже франтоватый, профессорский отпрыск был сейчас небрит и непричесан, с подпухшими веками и покрасневшими глазами, в измятом, будто изжеванном, кителе со следами папиросного пепла.
— А-а, надпоручик Ян Шмат… — Голос у Стулки тоже вялый и какой-то хрипловато-дребезжащий. — Прошу за стол…
Не дожидаясь согласия, налил из ребристой бутылки стакан вина, протянул его позднему гостю.
— Извините, пан сотник, но сейчас пить не могу. Я, так сказать, при выполнении боевого задания. Да разве вы не знаете, какой из меня питок?
Внезапно Стулка круто обернулся, уставился на надпоручика пьяным взглядом и так внимательно и придирчиво рассматривал, будто встретил его впервые и мучительно пытался угадать, кто же перед ним.
— Так вы думаете, я наливаюсь этим зельем потому, что пьяница? — прошептал он после паузы с тяжелым придыханием. — Вы, может, подумали, что мне не хватает компаньона?.. Нет, панове, со своими порядками на чужие поминки не ходят! Запомните это хорошенько. А я, как и надлежит словаку, справляю поминки по убиенному рабу божьему Богумилу… И никто этого мне не запретит! Даже сам генерал Чатлош!.. Мой родной брат…
— Не может быть!..
— В наш обезумевший век все может быть, надпоручик. Вчера командир дивизии официально известил, что на кавказском фронте полковник Богумил Стулка погиб во славу Словакии…
Дрожащей рукой Шмат перехватил из рук сотника стакан с вином и обескураженным голосом произнес:
— Сочувствую вам, друже, — затем, отпив глоток, склонил голову. — И проклинаю тех, кто вверг наш бедный народ в мировую бойню! Для чего проливается словацкая кровь здесь, в Полесье, в горах Кавказа или на берегах Волги?
Вдруг сотник круто сменил тему разговора:
— Так я желал бы знать: что именно привело вас, пан надпоручик, сюда в столь позднее время?
— Меня прислали сообщить, что с вами хочет иметь беседу представитель партизанского командования.
Сотник задумался, застучал пальцами по столу и саркастически произнес:
— Они что, мало взрывчатки, патронов и всякого имущества натаскали с пристанционных складов? Или, может, сейчас им понадобились еще и самолеты, танки, артиллерия? Но ведь я в штатные снабженцы ни к кому не нанимался!
Шмат видел, что Стулка сильно нервничает, поэтому сказал как можно мягче:
— Уверен, речь с этим представителем пойдет у вас о вещах более серьезных. И именно поэтому — да простит уж меня пан сотник! — заверил командиров партизанских, что вы не откажетесь от этой встречи.
— А может, вы уже и переговоры взялись вести за меня?
— Если была бы на то ваша воля… Но вы ведь сами понимаете, эти переговоры, возможно, счастливый шанс, который посылает нам судьба…
Заложив руки за спину, сотник принялся ходить туда-сюда по комнате.
— Где и когда должна произойти эта встреча?
— Партизанский посланец уже ждет вас…
— Но ведь я сейчас совершенно не готов кого-нибудь принять. Разве вы не видите, что здесь творится?
— Встречать такого гостя в этой комнате вряд ли разумно. Для этого найдется более подходящее место.
— Что вы имеете в виду?
— Конспиративную квартиру, пан сотник.
— Значит, все заранее продумано и даже за меня решено? — скептически улыбнулся Стулка. — Ну так что ж, не будем становиться судьбе наперекор, я готов встретиться с нынешним нашим начальством, Ян. Но, сами понимаете, мне необходимо время, чтобы привести себя в порядок. Хотя бы с полчаса…
— Кто же станет возражать против этого? Одевайтесь, собирайтесь. А чтобы вам не мешать, разрешите мне откланяться. К месту встречи сопровождать вас будет Карел, он во дворе.
— Хорошо, я буду готов через полчаса.
Ровно через полчаса Стулка в самом деле появился на крыльце. Перед ним сразу же из темноты возник Карел.
— Прошу за мной, пан сотник!
Прямо с крыльца они двинулись на грядку, миновали небольшой садик, быстро пересекли соседнюю улочку и снова шмыгнули в какие-то заросли. Плутали за старыми хлевами и стожками сена, продирались через какие-то кустарники, перебрались, топча жесткие стебли крапивы и петровых батогов, через вязкую канаву.
Стулка едва успевал за Карелом и не переставал удивляться, откуда этот располневший горняк успел так изучить в Малине самые глухие закоулки, что ориентируется среди ночи как в собственном доме.
— Ну вот мы и пришли, — промолвил провожатый, когда они приблизились к углу ничем не приметной хатенки под соломенной стрехой, и постучал ручкой нагана в ставню.
На его стук из тьмы вынырнул надпоручик Шмат. Через темные сени провел сотника в небольшую, еле-еле освещенную лампадкой светлицу с плотно занавешенными домоткаными ряднами окнами и отрекомендовал его партизанскому посланцу, отметив про себя, что Стулка успел побриться и умыться, сменил мундир и до блеска начистил сапоги. И вообще весь как-то изменился, будто очистился, сорвав с себя маску отреченности и пьяного отупения.
— Меня все прозывают Ксендзом, — протянул сотнику руку незнакомец и приязненно улыбнулся. — Можете и вы так величать…
Как ни странно, однако Чеславу Стулке до сих пор ни разу не выпадало видеть живого советского партизана, его знания о народных мстителях не выходили за рамки уличных плакатов и фотоклише, помещаемых в немецких газетах, потому-то все они представлялись ему одичавшими, оборванными, затравленными, непременно угловато-плечистыми, заросшими черной щетиной, опоясанными вдоль и поперек патронташами и обвешанными целым арсеналом оружия звероподобными существами с голодным блеском в глазах. А сейчас перед ним стоял моложавый, подтянутый, интеллигентный на вид человек с умными серыми глазами, высоким лбом, аккуратно зачесанными назад светлыми волосами на красивой голове.
Глядя на него, Стулка не мог скрыть своего приятного разочарования.
— Очень сожалею, что нам выпало познакомиться в самую тяжкую для вас годину, сотник, но хочу верить…
— Каждому в жизни рано или поздно приходится переступать через рубеж невосполнимых утрат, — промолвил Стулка.
— Но все же хочу верить, — настаивал на своем Ксендз, — хочу верить, что вы найдете в себе достаточно сил и здравого смысла, чтобы понять, кто истинный виновник вашей трагедии. И наших трагедий неисчислимых тоже, кстати…
— Надеюсь, вы не затем меня позвали, чтобы выразить свое соболезнование?..
Ксендз пытливо посмотрел сотнику в глаза и с улыбкой сказал:
— На Украине говорят: в ногах правды нет. Сядем же за стол, где у славян заведено вершить добрые дела, да и поговорим. Разговор может оказаться продолжительным.
— Или же слишком коротким!
— Что ж, может оказаться и коротким. Но все же солидные люди даже небольших дел не делают стоя. — И, словно бы приглашая гостя собственным примером, Ксендз первым опустился на скамью.
Стулка оглянулся, ища взглядом надпоручика Шмата.
— Что ж, пан сотник, я в самом деле прибыл сюда для того, чтобы утешить вас, — промолвил Ксендз, когда Стулка тоже присел к столу. — Война есть война, а мы с вами мужчины. И должны реально смотреть на вещи… Прибыл я сюда с несколько необычной миссией. Наше командование поручило мне установить устойчивую подпольную связь лично с вами, а через вас, если на это будет ваша добрая воля, с другими словацкими подразделениями, дислоцированными на Украине. Должен заметить: наше решение вызревало долго и нелегко. Но факты, многочисленные факты сделали свое дело. Из уст народных нам давно известно, что словацкие стрелки не ведут себя здесь как завоеватели, они не совершают насилий, не терроризируют местное население. Более того, мы точно знаем, что словаки категорически отказались выполнить приказ эсэсовцев стереть с лица земли село Крымок со всеми его жителями; что в Радомышле они сознательно освободили несколько десятков юношей и девушек, схваченных жандармами и полицаями во время облавы на базаре для отправки на немецкую каторгу; что на станции Овруч раздали крестьянам сотни пудов зерна нового урожая, предназначенного для отправки в Германию. Одним словом, мы много слышали о благосклонном, даже дружеском отношении ваших воинов к здешним людям.
— К сожалению, это известно не только вам. И рано или поздно, но нам придется расплачиваться за это.
— При условии, если не принять предупредительных мер, конечно, придется.
— А вы верите, что такие меры могут быть?
— Без всякого сомнения. Как известно, Гитлер объявил всех славян унтерменшами, подлежащими поголовному истреблению. По нацистской логике разница между украинцами и словаками заключается лишь в том, что нас Гиммлер приказал ликвидировать в первую очередь, а вас на какое-нибудь десятилетие позднее. Короче, судьба у нас общая. Так разумно ли, чтобы славянская кровь проливалась во имя интересов фашистских нелюдей?
— Убедительно. Но что конкретно вы предлагаете?
— Хотя бы дружественный нейтралитет. Дружеский, понимаете?
Стулку явно заинтересовало это предложение. Некоторое время он обдумывал его, а потом сказал:
— К сожалению, я не уполномочен говорить от имени всех словаков. Единственное, что могу обещать, — передать ваши слова полковнику Мицкевичу. Окончательное решение надлежит принимать ему…
— Передайте также полковнику Мицкевичу наши заверения, что ни одна партизанская пуля не будет послана в словака, если мы будем иметь гарантии, что ни один из ваших стрельцов не применит оружия…
— Стрелять в братский народ мы никогда не стреляли и не собираемся. Но не забывайте: мы солдаты. Если наши части отправят на действующий фронт — а такая перспектива вполне вероятна, — нам придется… На передовой прав тот, кто выстрелит первым. Разве не так?