Долго, бесконечно долго тянулось в этот день время для партизан. Даже командиры и те не находили себе места от напряжения, а сигнала, такого желанного сигнала от наблюдателей все не было. И тогда невольно начало закрадываться сомнение: «А что, если все эти муки напрасны? Что, если эсэсовцы вообще не имеют намерения прийти сюда?..»
Когда уже общему терпению, казалось, вот-вот наступит конец, с противоположного берега вдруг донесся испуганный крик иволги. Партизан охватил тревожный трепет — эсэсовцы! Вскоре в предвечерней тишине послышался отдаленный гул моторов. Теперь сомнений не было: к Тали приближаются машины. Но вот наступила странная тишина. Острой тревогой откликнулась она в сердце каждого: что бы это могло значить?..
— Наверное, разведка. Местность, обстановку изучает, — высказал догадку Павлюк, лежавший рядом с Артемом за выпуклой торфяной кочкой между кустами.
В сердце Артема закралось яростное беспокойство: заметят вражеские разведчики устроенную Загравой засаду на кручах или нет?.. Не заметили, потому что через десять — пятнадцать минут снова зарокотали, моторы и вскоре в узкой горловине прибрежной дороги появилась одна, а за нею и другая седые от пыли бронемашины. Приблизившись к мостику, они остановились, некоторое время стояли неподвижно, будто высматривая что-то на противоположном левом берегу. Потом из передней выпрыгнули трое автоматчиков, направились к неказистому мостику и, подпрыгивая, шаг за шагом принялись тщательно осматривать настил. Но, наверное, не заметили ничего подозрительного и подали руками знак водителю. Осторожно, будто прощупывая каждую доску, передняя бронемашина поползла по мостику и вскоре оказалась на левобережье.
«А вдруг без остановки помчится до самого леса? На дороге, ведь мина… Если она взорвется, тогда все пойдет прахом». У партизан даже в глазах потемнело от такой мысли.
К счастью, бронемашина отдалилась на каких-нибудь полсотни метров от мостика, съехала на обочину и развернулась, взяв придорожные заросли под прицел пулеметов. А та, которая стояла под кручами, быстро двинулась в обратный путь.
— Все! Теперь здесь вскоре появится вся колонна, — прошептал бледный от волнения Павлюк.
Однако колонна появилась не скоро. Еще целых полчаса пришлось партизанам кормить мошкару, прежде чем над Талью замаячила бронемашина-проводница. Не сбавляя скорости, она проскочила мостик, а поравнявшись с первой, тоже съехала на обочину, развернулась и взяла под обстрел ольховые заросли по ту сторону дороги. Таким образом эсэсовцы организовали огневое прикрытие колонны на время переправы. Правда, оно мало беспокоило Артема: бронемашины, словно по заказу, остановились в считанных шагах от партизанских засад, и первые же гранаты довгалевцев предназначались именно для них.
Тем временем из желтоватого облака пыли начали выползать тупоносые грузовики с эсэсовцами в кузовах. Вот первый из них переполз через мостик, за ним — второй, третий, пятый…
Затаив дыхание Артем подал условный знак Павлюку. Тот изо всех сил дернул проволочный шнур — фонтан огня и дыма вырвался из-под колес грузовика, находившегося в этот момент на мосту, поставил его дыбом. Прозвучал мощный взрыв. Будто соревнуясь с ним, по всему побережью раздались другие взрывы, автоматные очереди, крики.
Яростно закипал бой…
III
Темная ночь…
Утомленный многодневным зноем, охмелевший от предутренней прохлады, изнеможенно притих, притаился старый сосновый бор. Не шелохнутся кроны деревьев под внезапным дуновением ветра, не вскрикнет голосистый коростель на расположенном вдали радулянском болоте. Застоявшаяся духота, непроглядная темень, глухая тишина. Ее тревожит разве лишь легкое потрескивание уже обугленных головешек в одиноком костре под могучим Змиевым валом. Отгоняя живые тучи мошкары, жаркое пламя неистово вытанцовывает посередине партизанского лагеря, извивается в немых судорогах, выхватывая из океана ночи то замаскированные ветвями возы, то рассыпанные под деревьями холмики шалашей, то черные пасти землянок-пещер, вырытых в крутобоком валу. Но и оно, набесновавшись вдоволь, наконец унимается, тускнеет, обессилевает, а потом и вовсе пригасает. Лишь изредка из вороха отороченного синеватой короной улежавшегося жара, будто кого-то дразня, мгновенно вырвется огнистый язык, кинет вокруг пригоршню багрянистых вспышек и торопливо спрячется. И тогда еще плотнее наваливается на лагерь густая полуночная тьма, еще жутче становится возле Змиева вала.
Даже с закрытыми глазами Артем замечает, просто физически ощущает, как гнетущий мрак придавливает его к земле — ни тебе пошевелиться, ни дохнуть. Вдруг перед глазами возникает наполненная рыжими сумерками яма под стройным явором на краю прибрежной кручи над Талью, которую они вырыли позавчера после быстротечного дневного боя. А в следующий миг почему-то представляется, будто и он лежит на дне этой ямы рядом с окровавленными Василем Храмцовым, Оксеном Моторнюком, Ревазом Абрамидзе и Владиком Костелецким. И такой студеный ужас заполз в каждую клеточку его тела, что он вскрикнул и проснулся. Весь вспотевший, напряженный, приподнялся на локоть, оглянулся, все еще не веря, что он не под толщей могильной земли, а под звездным небом. Рядом посапывал со стоном, наверное во сне, тяжело раненный Ляшенко. Немного поодаль обессиленно светился уже прихваченный дымчатым пеплом жар.
Облегченно вздохнув, Артем снова прилег. Но не успел сомкнуть веки, как темнота снова тяжело улеглась ему на грудь, а в памяти всплыла братская могила на прибрежной круче под стройным явором. Как ошпаренный вскочил Артем, провел ладонью по мокрому лицу, будто стараясь отогнать прочь кошмарное видение. Затем достал на ощупь несколько поленьев и бросил их на пепелище. Множество искр с сухим треском тотчас же выпрыснуло до лапчатых ветвей столетних сосен, над поленьями распространился резкий запах живицы, потянулись молочно-сизые полосы дыма. Вот из-под них выскользнул слабенький язычок пламени, быстро-быстро побежал по сухой коре — и через минуту под Змиевым валом уже гоготал костер, пугая своими отблесками устоявшуюся тьму.
— Что, не спится? — вдруг подал голос Ляшенко.
— Духота…
— Я тоже что-то не могу уснуть…
— Рана ноет?
— Рана раной, а вообще-то душа кровью обливается. Какие-то такие мысли всплывают…
Мысли, мысли… О сколько их, тяжких и едких, прибрело в эту душную ночь в неуютное пристанище партизан! Казалось бы, им, кто наголову разбил многосотенное сборище гитлеровских офицеров под стенами Киева, кто до основания уничтожил на берегах Тали карательный отряд эсэсовцев, кто возвратился к Змиеву валу с богатыми трофеями, только бы торжествовать после блестящих побед. Но радость победителей всегда омрачается печалью, горечью утрат. Потому что всегда, буквально всегда даже за незначительные ратные успехи приходится платить жизнью и кровью тех, с кем были пройдены самые крутые дороги и разделена последняя корочка хлеба, кто помог тебе познать высокое чувство бескорыстной дружбы и кому ты стократно обязан своим существованием. Вот почему без радости, без подъема возвращались партизаны из тяжелого победного похода. Ведь возвращались без семерых своих товарищей, с которыми сроднились в боях и опасностях. Дмитра Мотренко похоронили шесть суток назад на опушке Бабинецкого леса, Василя Храмцова, Оксена Моторнюка, Реваза Абрамидзе и Владика Костелецкого пришлось навсегда оставить на крутом берегу Тали, а о судьбе Василя Загравы и Мансура Хайдарова до сих пор никто в отряде ничего не знал.
В последний раз Василя видели незадолго до появления карателей на Тали, когда он проверял маскировку и боевую готовность засад своего взвода, который невидимыми тисками намертво зажал со всех сторон лесную дорогу на правобережье. Кирилл Колодяжный видел, что после этого Заграва опустился в «гнездо» к Хайдарову под гигантским сосновым корневищем, вывороченным бурей, чтобы вместе с Мансуром в случае чего «закупорить» горловину въезда и тем самым отрезать фашистам возможный путь отступления. Ну, потом… Потом, купаясь в желтоватой удушливой пыли, из глубины леса выползла эсэсовская мотоколонна. Партизаны затаив дыхание ждали сигнала к бою. Когда же наконец на мостике раздался мощный взрыв, никто уже не видел ничего, кроме черных мундиров на мушках своих автоматов и пулеметов.
Попав под кинжальный огонь, оглушенные эсэсовцы не успели даже выпрыгнуть с грузовиков, как были скошены партизанскими пулями. Считанные минуты длилось бешенство огня и взрывов, но бойцам, измученным ожиданием, оно показалось вечностью. Когда же в небе повисли две розовые ракеты — сигнал отбоя — и над Талью наконец затих безумный клекот, не один из них в изнеможении уткнулся лбом в горячую землю, закрыв глаза и выпустив из вспотевших рук раскаленное оружие.
— Победа! Это же полнейшая победа! — в изнеможенной тишине раздался вдруг чей-то неистово-радостный возглас.
Как внезапное дуновение ветра мгновенно поднимает волны на застоявшемся водном плесе, так и этот по-юношески звонкий, откровенно счастливый голос взбудоражил, привел в чувство оцепеневших после невероятного напряжения партизан. Они постепенно выбирались из своих тесных укрытий, с удивлением и недоверием осматривали тальские берега, густо усеянные, будто вороньем, трупами черномундирников и окутанные жирным пламенем тупорылых грузовиков, и молча спрашивали друг друга: неужели действительно им удалось отрубить опостылевший «хвост», от которого они не могли оторваться из-под самого Киева?
— Владик убит! Костелецкий!.. — раздался вдруг отчаянный крик.
Эта весть так и пронзила сердца хлопцев острым жалом; все словно бы прикипели к земле кто где стоял. Но через миг сорвались и в неистовстве бросились к крутому, отвесному берегу. Там, под стройным явором, как-то неестественно свернувшись клубочком, лежал любимец отряда, певец и гитарист, бывший актер из Львова Владик Костелецкий. А поодаль, широко раскинув руки, смотрел в синее предвечернее небо уже невидящими карими глазами ласковый черночубый великан из далекой Кахетии Реваз Абрамидзе…