— Вам бы об этом у спецов «Виртшафта» спросить…
Уже совсем развиднелось, когда конная разведка доложила: со стороны Малина приближается обоз каких-то подвод. Олесь заметил, как у Тарханова зловеще сузились глаза, шнурком вытянулись побледневшие губы. Будто гончая, кинулся он на околицу села, где по обочинам улицы были размещены засады. Олесь — следом за ним. До боли в глазах всматривались они в сиренево-сизую мглу на горизонте, однако, кроме двух пароконных подвод на обочине полевой дороги, никакого обоза не заметили. И подводы эти сиротливо стояли, брошенные погонщиками.
— Что бы это должно означать? — ни к кому не обращаясь, спросил Тарханов.
— Сейчас узнаем. Дробаха, коня! — рявкнул адъютант, обращаясь к одному из разведчиков.
Не становясь ногой в стремя, он легко вскочил в седло и, огрев гнедого, крикнул на ходу:
— В случае чего прикройте огнем!
Один Олесь знал, что адъютанту не понадобится огневое прикрытие, потому что партизаны по приказу Ксендза, оставив на видном месте эту приманку, сразу же возвратились к Змиеву валу.
И в самом деле, минут через пятнадцать адъютант с гиком и присвистом пригнал подводы в село. Пугачи всем скопом бросились потрошить груз на телегах. С удивлением они обнаружили там бурку, рюкзак с харчами, а главное — ящики с взрывчаткой под брезентом.
— Вот это трофеи! Вот это улов!.. — послышались выкрики. — Точно, партизанское имущество!.. А ну, присмотритесь-ка повнимательнее, братва, может, большевики с перепугу и штаны оставили…
Олесь подошел к Тарханову и сказал негромко:
— Не нравятся мне эти трофеи. Боюсь, что калашниковцы заметили нас и обошли село стороной.
У того конвульсивно задергалась левая щека. Он изо всех сил рявкнул на «пугачей», приказал своему заместителю проверить боевые порядки, а сам, насупленный и хмурый, быстро зашагал назад. Лег на бричке, заложил руки под голову и уставился в чистое небо. Какие мысли его сейчас обуревали, Олесь, конечно, не ведал, однако интуитивно чувствовал: что-то насторожило, зародило сомнения у князька.
— Немцы! Село окружают немцы! — внезапно разрезал тишину исступленный крик где-то на околице.
«Слава богу, начинается, — так и запело все в душе Олеся. — Теперь словаки никого отсюда не выпустят…»
— А это что означает? — будто с цепи сорвавшись, подскочил к нему Тарханов.
— Вероятно, то, что они преследуют калашниковцев, которых прозевали ваши лопухи.
Не успел Тарханов принять какое-нибудь решение, как где-то возле телег щелкнул одинокий выстрел. И почти в тот же миг вокруг всего села застучали винтовочные выстрелы, а справа и слева, захлебываясь, застрочили пулеметы. В этот адский клекот вдруг вплелся панический крик:
— Спасайся кто может! Мы окружены!..
И вдруг глухо застонала земля, затрещали плетни, заревели десятки глоток. Жестокие и беспощадные к мирному населению, «пугачи» напоминали сейчас очумевший от страха табун. Они бросали свои боевые посты, оружие и стремглав летели к месту, где стояли их подводы. И никакая сила уже не могла их остановить…
Олесю надлежало бы воспользоваться этой паникой и скрыться в каком-нибудь погребе или в глухом закоулке (именно так приказывал ему Ксендз), чтобы пересидеть кровавую заваруху, однако в эти минуты он не думал о собственной судьбе. Все его помыслы были прикованы к тому, чтобы ни один из оборотней не избежал справедливой расплаты. И в первую очередь — Тарханов! Поэтому он бросился следом за князьком, которого панический вал подхватил и понес будто щепку в противоположный конец села.
Возле подвод, перегородивших улицу, творилось что-то невероятное. Кто-то стремился растащить возы, впрячь в них лошадей, кто-то, наоборот, срывал с них чересседельники и хомуты, чтобы спастись верхом. Толчея, матерщина, проклятия… Олесь увидел, как Тарханов подскочил к «пугачу», который, отвоевав у своих приспешников коня, готовился взобраться на него, вырвал из его рук поводья и легко вскочил на спину. «Удерет! Ведь этот бандит не раз убегал даже из тюрем», — охватила его тревога. Не раздумывая, Олесь рванулся к Тарханову, схватил его за штанину и закричал умоляюще:
— А как же я? Неужели бросите меня?..
Тот лишь сопел и знай лупил коня в бока каблуками. Олесь бежал рядом и ничего не мог придумать, чтобы помешать этому выродку уйти от расплаты. А следом за ним, набирая скорость, тарахтела переполненная «пугачами» бричка.
За селом Тарханов оглянулся и внезапно саданул ногой Олеся в грудь. Падая, парень заметил, что тот вместе со всей охваченной паникой оравой пулей понесся по мосту. А еще успел заметить копыта, много конских копыт и блестящее металлическое ободье над собой. Потом — ослепительные молнии в глазах, острая боль во всем теле и черная пустота.
XXVIII
— Товарищ командир, разрешите доложить: отряд к выступлению в рейд готов! — подойдя к Артему, который сидел в одиночестве на трухлявом бревне над ручейком, погрузившись в свои раздумья, отрапортовал Кирилл Колодяжный. — Консервация лагеря завершена, все замаскировано, подходы заблокированы. Выбраковка лошадей проведена, все они переподкованы, возы отремонтированы, и поклажа надежно увязана. О порядке на марше командиры проинструктированы комиссаром, бойцам выдан трехсуточный сухой паек и удвоенный боекомплект патронов. Какие будут указания?
Артем медленно поднял голову, с удивлением взглянул на сосредоточенного Кирилла, которого сегодня по совету Витольда Станиславовича назначил своим заместителем, и вдруг с какой-то удивительной ясностью понял, что до сих пор недооценивал этого человека, относился к нему предубежденно, а порой и несправедливо, считая его ветреником, безнадежно пораженным одарчуковщиной.
— Спасибо, дружище, — собрался с силами ответить Артем.
Неужели в самом деле мосты бесповоротно сожжены и отряд вот так просто покинет край, где испытано столько радостей и пережито столько горя? Мысленно Артем радовался, что примерно через неделю при благоприятном стечении обстоятельств они переберутся в Брянские леса и соединятся со своими сподвижниками — прославленными народными мстителями Ковпака и Федорова, однако не попрощаться напоследок со Змиевым валом, ставшим для него родным домом, конечно, не мог. Потому без единого слова двинулся в сопровождении Кирилла в уже бывший лагерь. Будто во сне, брел по тропинкам, сотни раз исхоженным вдоль и поперек, и не узнавал таких знакомых и уже таких чужих мест. Все шалаши были разобраны, входы в пещеры затрамбованы глиной и заложены дерном, дорожки засыпаны лесным сушняком да валежником, лишь колодец и кухню не тронули партизаны, а только завалили сосновыми ветвями.
— Молодцы, постарались на славу! — с еле скрываемой горечью похвалил он побратимов. Неизвестно почему, но его терзало предчувствие, что в последний раз он ступает по этой земле, что уже никогда не возвратиться ему к Змиеву валу, где-многое найдено и многое утрачено.
— Первый же ливень смоет здесь все наши следы, — не поняв, почему так присматривается ко всему Артем, сказал Колодяжный. — Так что можем возвращаться сюда когда угодно: хата будет ждать…
Артем лишь кивнул головой и тронулся в обратный путь.
За болотом в чахлых перелесках уже стояла выстроенная в походном порядке колонна отряда. Впереди, попыхивая цигарками, потихоньку переговаривались смельчаки из головной походной заставы во главе с проводником Митрофаном Мудраком. В авангарде должен был двигаться взвод погибшего Загравы, который со вчерашнего дня возглавил Семен Синило, за ним — штабная и санитарная брички, на которой должен был ехать пленный гауптштурмфюрер Бергман под надзором Мансура Хайдарова, а дальше — подводы минеров, хозяйственников. В арьергард поставили взвод Матвея Довгаля. Все были готовы выступить в поход в любой миг и лишь ждали команды.
Однако Артем не мог подать такую команду. Весь день он ждал возвращения с боевых заданий Варивона, Клавы и Ксендза с Олесем, но ни один из них пока еще не возвратился. Конечно, у Змиева вала можно было бы оставить специального связного, но Артем считал недобрым знамением отправляться в такую дорогу без людей, с которыми он начинал еще из Киева протаптывать партизанскую тропинку.
— И куда это они все запропастились? — полулежа на телеге, нервничал Ляшенко. — Что ж, объявляй, Кирилл, еще одну часовую передышку перед дорогой.
Партизаны с удивлением восприняли это распоряжение. Ведь двое суток, не приседая, они готовились к маршу, неизвестно почему рвались в дорогу, хотя никто не ведал, в какие края поведут их командиры. Но приказ есть приказ. Не отходя от подвод, хлопцы стайками опустились на землю, переговаривались о том о сем, но о будущем походе — никто ни слова. В отряде давно было заведено не разглагольствовать о делах, которые должны были решать командиры, и вообще не проявлять особого любопытства к тому, что тебя не касалось. А если сейчас командиры молчали о цели марша, значит, того требовала боевая обстановка. Все же по тому, что лагерь был законсервирован и все получили сухой паек на трое суток, нетрудно было понять: отправляются они отсюда надолго и дорога их будет далекой и трудной!
Начало смеркаться, когда наконец появилась Клава Лысаковна, ходившая на станцию Спартак, чтобы встретить Варивона, который отправлялся в Киев известить подпольный горком о перебазировании отряда.
— Варивона можете не ждать. Он больше не вернется, — захлебываясь плачем, сообщила Клава. — Из Киева его согласился подвезти знакомый машинист… А возле станции Спартак Варивон высадил его силком, а сам — на красный свет… Ну и на перегоне со встречным эшелоном, который вез эсэсовцев, лоб в лоб… Так что не ждите Варивона…
Присутствующие склонили головы. Так вот, оказывается, почему рвался в Киев этот скромный человек, способный, по мнению некоторых, лишь вести лагерное хозяйство.
Вдруг как-то сразу на землю навалились сумерки. И тут все заметили, что по небу поползли низкие мутные облака. После стольких недель засухи похоже было на приближение дождя. Партизанам только бы радоваться этому, ведь небесные потоки смоют их следы и затруднят вражеское преследование. Но после печального Клавиного рассказа им было не до радости. К тому же донимала тревога о судьбе Ксендза и Олеся.