ый ход Ефрема Одарчука.
— Так из вас же никто не умеет водить автомобиль! — вырвалось у Артема.
— В том-то и дело. Но выход все равно нашли. Неподалеку за жнивьем был перелесок. Так мы с эсэсовским чином вручную откатили туда «опель», заменили простреленное колесо запасным. Потом Мансур остался там стеречь связанного пленного, а я, переодевшись в мундир шофера, метнулся в ближайшее село Шибене. Реквизировал на общественном дворе пароконку, якобы для нужд немецкой армии, и назад. А когда совсем свечерело, подцепили на буксир авто да и направились по глухим дорогам к Мокрине в гости. Ну а под утро без особых приключений добрались до лесничества. Мокрина, скажу вам, розой расцвела, когда нас увидела, на радостях не знала, что делать. И переодела нас, и накормила. Да все допытывалась: куда это мы запропастились, почему Ефрем к ней не наведается? А что мог я ей ответить?.. Ну, подкрепились там, передохнули, а потом запрягли коней, уложили на дно бестарки связанного эсэса да и взяли курс к Змиеву валу. Знали ведь, что вас на Тали уже нечего искать.
— По заднице за такие фокусы нужно бить! Мы все дни места себе не находим, а они, вишь, по гостям разъезжают, — сказал Артем сурово. Но не было уже в его сердце ни гнева, ни осуждения. Более того, про себя он одобрял действия партизан, тайком даже гордился их изобретательностью. Такие и сами не пропадут, и других не подведут!
— Кто же говорит, что не нужно? Ясное дело, нужно, — охотно согласился Заграва, почувствовав, что буря уже пронеслась стороной. — Влипли мы с этим «опелем» как последние сопляки. А потом, как на грех, еще и заблудились. Вот и блуждали по лесам, пока к Тали не прибились. Ну а уж оттуда по вашим следам сюда чесали. Эсэс пленный чуть было богу душу не отдал, начисто его растрясло.
— А где он сейчас?
— Да, видимо, до сих пор еще возле копанки отпыхивается да отплевывается под надзором Мансура. Они же, видите ли, не привычны под охапкой сена да с кляпом во рту путешествовать. Может, привести, посмотрите на их синемордость?
Никакого эсэсовца не хотел сейчас ни видеть, ни слышать Артем. О чем он мог говорить с каким-то головорезом? Его вполне устраивало, что возвратились живыми-здоровыми Василь с Мансуром. Но иначе рассудил Ляшенко. Его, собственно, тоже мало интересовал пленный, но ведь хлопцы из-за этого фрица жизнью рисковали…
— А почему же, веди. Посмотрим, что за птицу вы поймали на своей «охоте».
Заграва только этого и ждал. Вихрем вылетел из шалаша и мгновенно направился к болоту. Но через минуту вернулся малость обескураженный, с кривой улыбкой на устах:
— Не гитлеряка — напасть какая-то…
— Что, сбежал? — встревожилась Клава.
— Этого только не хватало! Сидит под надзором Мансура возле копанки, а сюда, хоть убей, не хочет идти. Бормочет что-то по-своему, но что именно… — И Василь беспомощно развел руками.
Пришлось Ксендзу отправиться на переговоры.
— Пленный требует, чтобы ему дали возможность привести себя в порядок и побриться. Дескать, он офицер и не привык представать перед начальством заросшим, неумытым, измятым, — сообщил Сосновский, возвратившись в командирский шалаш.
— Хитрит негодяй! — прищурил глаз Василь. — Хочет бритву в руки получить, чтобы потом…
— Я приказал Мансуру дать пленному возможность умыться и побриться, — пропустил мимо ушей замечание Загравы Ксендз.
— Леший с ним, пускай марафетится, — махнул рукой Артем. И тут же к Ляшенко: — Так под вечер, может, созовем командирское совещание? Пора бы уже обсудить отчеты командиров всех подразделений, которые ходили на Пущу-Водицу.
В отряде стало традицией на командирских совещаниях делать детальный анализ каждой боевой операции — большой или маленькой, успешной или неудачной, — а потом на общем сборе партизан объявлять итоги. Как правило, сугубо теоретическую часть брал на себя бывший полковник Ляшенко, командиры взводов или отдельных групп давали оценку действиям своих подразделений, каждого бойца. Сосновский, изучив многочисленные донесения разведки, информировал присутствующих о резонансе, вызванном операцией среди местного населения и оккупантов. На долю же Артема выпадало общее руководство такими обсуждениями. Он умышленно делал ударение на всяких недостатках и просчетах, стремясь, чтобы подобные оплошности не повторялись в будущих боях. Но поскольку Ляшенко сейчас чувствовал себя плохо, Артем предложил:
— Анализ рейда под стены Киева сделаем мы с Витольдом Станиславовичем.
— Это почему же только с ним? — поднял голову Ляшенко. — Негоже нарушать заведенный порядок. Надеюсь, к завтрашнему утру мне станет легче… Перенесем совещание на завтра.
Клава бросила красноречивый взгляд на болезненный румянец на запавших щеках Данила и украдкой вздохнула. И Артем без слов понял: не скоро Данилу станет легче.
— О, Хайдар гитлеряку ведет! — воскликнул Заграва.
Поодаль, между стволами сосен, все увидели высокого, атлетического сложения мужчину неопределенного возраста в начищенных хромовых сапогах и застегнутом на все пуговицы черном мундире. Он по-арестантски держал руки за спиной, но шел спокойно, уверенно, дерзко глядя куда-то поверх голов встречных партизан. В двух-трех шагах от входа в командирскую палатку остановился, расправил плечи, по-военному прищелкнул каблуками и застыл. На его вытянутом, желтовато-сером лице с щедрыми синяками не отразилось ни тревоги, ни любопытства, на нем была лишь печать обреченности человека, который окончательно понял неотвратимость своего конца и полностью с ним смирился. А партизанские командиры с презрением и ненавистью смотрели на эсэсовца и тайком удивлялись: и как это он дал себя заарканить Заграве и Хайдарову?
Проходили минуты. Молчание становилось гнетущим. Артем понимал, что именно ему надлежит нарушить его, но не знал, с чего начать импровизированный допрос. Спросить фамилию этого типа?.. Только зачем она им? Уточнить, откуда прибыл с карателями?.. Так Ксендз еще вчера установил это, изучив солдатские книжки убитых на Тали эсэсовцев. Артема выручил сам пленный. Даже не удостоив взглядом обитателей шалаша, он хрипло промолвил тоном приказа:
— Я хочу говорить с вашим генералом!
Присутствующие лишь плечами пожали, когда Ксендз перевел требование эсэсовца.
— А не много ли чести? — с сарказмом поинтересовался Заграва. — Лучше бы поблагодарил, что мы ему над Талью потроха не выпустили.
А пленный настаивал на своем:
— Я требую немедленно доставить меня к вашему генералу! Перед смертью я желаю иметь конфиденциальный разговор с генералом Калашником.
«И этот туда же! Да неужели все очумели, что поклоняются какому-то привидению?» Артем, конечно, не сказал, не мог сказать врагу, что вездесущий Калашник — это плод фантазии, легендарный образ, созданный народом, который жаждет себе защитника.
— С генералом Калашником он встретится разве лишь на том свете, — кинул он раздраженно.
Рыжие кустистые брови немца сошлись на переносице, в глазах промелькнуло беспокойство. Некоторое время он о чем-то размышлял.
— По высшим законам рыцарства я, руководитель карательной экспедиции, гауптштурмфюрер СС Вильгельм Бергман, обязан вручить в руки своему победителю не только собственную шпагу, но и кое-что другое — архиважные сведения военного характера.
Артем и Ляшенко обменялись многозначительными взглядами: так вот кого посчастливилось заарканить Заграве и Хайдару! Лишь сейчас они с полной ясностью поняли, почему партизанам так сравнительно легко далась победа на Тали над превосходящим противником. Выходит, это Василь с Мансуром благодаря своей находчивости обусловили уничтожающий разгром карателей, лишив их в первую же минуту боя централизованного руководства.
— «Законы рыцарства, архиважные сведения»… Словесный блуд все это! Он просто морочит нам голову, тянет время, чтобы выторговать себе жизнь! — Василь даже сплюнул от презрения. Видно было, что он так до сих пор и не понял, какую исключительно важную роль сыграл вместе с Мансуром в тальской операции.
Пленный гауптштурмфюрер, заметив, что его слова не произвели на партизан надлежащего впечатления, с нервной поспешностью выхватил из нагрудного кармана блестящее кожаное портмоне и протянул Ксендзу:
— Мои полномочия. Я прошу доложить обо мне генералу Калашнику!
Ксендз внимательно прочел документы эсэсовца и заявил:
— Все правильно. Гауптштурмфюрер Бергман наделен полицайфюрером киевской генеральной округи Гальтерманном чрезвычайными полномочиями для борьбы с партизанами…
Теперь настало время удивляться Заграве.
— Этого полномочного карателя нужно выслушать. Бесспорно, ему есть чем с нами поделиться, — сказал Ляшенко.
— Но не при таком множестве людей, — добавил Ксендз. — Могу заверить, в присутствии такого большого количества он не станет раскрывать тайны. Тем паче в присутствии женщины. Предательства совершаются лишь за закрытой дверью. Таков извечный закон.
Обиженная Клава тут же вскочила и вышмыгнула из шалаша, даже взглядом не удостоив никого. Заграва поспешил за ней. После этого Артем жестом пригласил немца подойти поближе. Тот сначала заколебался, но все же подчинился приказу. Оказавшись в партизанском жилье, он хватанул на полные легкие дыму и сразу же зашелся в трескучем кашле.
— Можете сесть! — Ксендз указал ему на сосновый чурбак у входа.
Бергман утомленно сел, снял фуражку и вытер пот с высокого лба.
— Так какие сведения вы хотели передать нашему командованию? — обратился к пленному Ляшенко.
— Я передам их лично генералу Калашнику.
— Скажи ему, — сердито глянул на немца Артем, — что с Калашником он поговорит только у сатаны под дверью. А если хочет еще хоть немного пожить, пускай немедленно выкладывает свои секреты.
Но Бергман по-своему понял несколько смягченную в переводе Ксендза угрозу хмурого черночубого партизана с недобрым блеском в больших серых глазах. Потому, даже не дослушав переводчика, сказал:
— Вполне понятно, не для каждого желающего открыты двери к партизанскому генералу. Вы правильно делаете, что так оберегаете своего прославленного командира. Но ведь я — смертник, меня нечего остерегаться. Слово офицера, я не питаю никаких надежд на спасение. Для меня все уже закончено. И если сейчас я хочу поведать генералу Калашнику некоторые вещи, то лишь исключительно из уважения к его военному таланту. Так что не в моих, а в ваших интересах немедленно доставить меня к Калашнику.