Сомнений у присутствующих не оставалось: Бергман говорил правду. У Артема даже сердце сжималось от боли при мысли о том, что всего в двух с половиною сотнях километров от Змиева вала Гитлер преспокойнейшим образом орудует рычагами войны. Эх, добраться бы до этого «волчьего логова»!.. Хотя там наверняка сосредоточено столько отборных фашистских войск, что с каким-то сотенным отрядом нечего туда и соваться. И все же он, сдерживая волнение, спросил об этом Бергмана.
— В районе «Вервольфа» дислоцируется многочисленный военный контингент. Это прежде всего шестьдесят вторая охранная дивизия, состоящая преимущественно из конной жандармерии, дивизия СС «Великая Германия», шестьдесят четвертый зенитный моторизованный полк, а аэродром прикрывается двумя эскадрильями истребителей. Правда, эти данные трехмесячной давности, но я не думаю, чтобы сейчас положение там резко изменилось.
Артем с Данилом понимающе переглянулись: нет, им в «Вервольф» не пробиться со своим отрядом! Возможно, Бергман потому столь откровенен, что хорошо знает: партизанам в ставку Гитлера дорога закрыта… Вот если бы эти данные да в руки Центрального партизанского штаба! Кто-кто, а маршал Ворошилов сумел бы как можно лучше ими воспользоваться. Только как к нему добраться, как самым срочным образом передать эти секретные данные?..
Проблема оперативной связи с Большой землей и другими партизанскими соединениями была едва ли не самой острой, самой жгучей для отряда, однако еще никогда она не стояла так остро, как ныне. Казалось, сама судьба вручила им такие секреты гитлеровского рейха, которые просто невозможно было переоценить. Но что они могли сделать с этими секретами? Потому-то, слушая пленного, каждый из них твердо про себя решил: отложить все дела, пренебречь всем на свете, а установить наконец связь с центром и соседними отрядами! Сегодня же, не теряя ни единого часа, отправить гонцов за линию фронта и за Припять, где якобы существует партизанский аэродром!
Бергман заметил, как нахмурились, задумались партизаны, но расценил это по-своему:
— Пусть вас не завораживает количество войск, сконцентрированных в районе «Вервольфа»! Неожиданный танковый налет — и успех гарантирован. Разумеется, налет ночной. Немецкий солдат непривычен к боевым действиям ночью, а для вас темнота — вернейшая союзница. Вам стоит лишь скопировать Пуще-Водицкую операцию… Кстати, лично я прекрасно знаю все подходы к бункеру Гитлера и сейчас имею некоторые соображения, как к нему проникнуть сквозь существующую систему охраны без малейших потерь.
От неожиданности партизаны отпрянули от карателя: не набивается ли в проводники он, этот волкодав, который трое суток преследовал их по дорогам Киевщины, не давая возможности передохнуть?
— Послушайте, Бергман, кто вы такой? — обратился к нему Ксендз. — Как расценить ваше предложение? Почему вы так настойчиво напрашиваетесь к нам в помощники? На что вы рассчитываете?
Впервые за время беседы эсэсовец улыбнулся, утомленно смежил покрасневшие веки, слегка потер пальцами посеребренные сединою виски.
— Боюсь, вам трудно будет это понять, — тихо сказал он после паузы. — Ведь мы представители двух разных миров и все окружающие вещи измеряем разными мерками. Немец и гитлеровец — понятия для вас явно адекватные, а слышать подобные предложения от гитлеровца в самом деле непривычно. Наверное, вы привыкли, что пленные эсэсовцы непременно восклицают: «Хайль Гитлер!» А тут командир карательной экспедиции провозглашает: «Да погибнет Гитлер!» Да, это в самом деле непривычно. Только хочу заверить: я абсолютно ни на что не надеюсь и ни на что не рассчитываю. По вашим же моральным кодексам немец в мундире эсэсовца не имеет права на пощаду. Я с этим полностью смирился и потому не требую никаких заверений и обещаний. И если позволил себе перед смертью быть откровенным… Я просто желаю напоследок так закрыть за собой дверь, чтобы содрогнулся мир!
«Обозленный мещанин, — подумал о Бергмане Артем. — Не получилось так, как он хотел, так пускай теперь хоть весь мир полетит вверх тормашками».
— Почему вы так смотрите на меня? Что, впервые встречаете немца, который проклинает своего фюрера? И к тому же в момент, когда на горизонте уже очертился иллюзорный триумф немецкого оружия? Ха-ха-ха! — Нервный смех передернул лицо пленного. — Но имейте в виду: эти слова сказаны не сумасшедшим и не каким-то там жалким фрицем, которого война из перевозчика навоза сделала великим завоевателем. Эти слова принадлежат убежденному пангерманисту, одному из основателей нацистской партии, объединившей немецкую нацию. Да, ваш пленник Вильгельм Бергман — бывший страстный сторонник теории пангерманизма и активный проповедник национал-социалистской идеи. Он один из тех сорока трех, кто в шаткие времена после катастрофы тысяча девятьсот восемнадцатого года закладывал идейные основы немецкой национал-социалистской рабочей партии. Это мы в трудную для Германии пору возвестили: от хаоса и разрушения фатерлянд может спасти только национал-социализм. Правда, мы ничего общего не имели с социалистами-интернационалистами, которые проповедовали учение Маркса, стремились осчастливить чем-то весь мир. Судьбы мира нас совершенно не интересовали. Марксов вариант социализма мы отбросили как абсолютно непригодный для нашей развитой нации и посвятили себя исключительно немецкому делу. В конце концов, мы были искренними немецкими националистами, а все наши помыслы не выходили за пределы фатерлянда. Мы принимали в свою корпорацию всех, кто разделял национал-социалистские взгляды. Тогда же был принят и недоотравленный австрийский ефрейтор Адольф Шикльгрубер, который в ту пору не имел ни определенных политических взглядов, ни опыта партийной борьбы, но был платным агентом и лучше нас владел искусством уличного горлопана. И вскоре идеи, взятые из нашей программы напрокат, сделали его весьма популярным в пивных и солдатских аудиториях. Мы с этим мирились, потому что популярность Адольфа обусловливала приток людей в нашу партию, которая постепенно, однако весьма уверенно, становилась реальной политической силой. К сожалению, тогда никто не понял, что неврастеничного ефрейтора ни в малейшей степени не интересуют высокие идеи, что ему нужны лишь наши кулаки и кошельки в закулисных махинациях для собственного возвеличения. Это мы поняли лишь после тридцатого января тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда этот авантюрист стал хозяином рейхсканцелярии. Поняли, да было поздно. Прибрав к рукам все рычаги государственной власти, этот параноик решительно взял курс на установление личной неограниченной диктатуры. Разгон парламента, физическое истребление оппозиции, расовая нетерпимость… Моя бедная Германия озарилась кострами духовной инквизиции, словно струпьями, покрылась концентрационными лагерями, захмелела от угара разнузданной геббельсовской пропаганды. Все это не могло не обеспокоить истинных национал-социалистов, в их среде зазвучали голоса предостережения и протеста. Но Гитлер уже ничего не хотел слышать. Окружив себя беспринципными политическими авантюристами типа Гиммлера и Штрейхера, опираясь на закоренелых преступников и гомосексуалистов, он объявил крестовый поход против старых камарадов, кому был целиком обязан своей карьерой. Первыми слетели головы настоящих немецких патриотов, рулевых нашего движения, Антона и Георга Штрассеров, которые публично объявили о признаках зловещего заболевания нового режима. Потом наступила очередь Эрнста Рема и его штурмовиков. Старая гвардия заканчивала свой путь на задворках гестапо, а разбавленная всяческими отбросами общества национал-социалистская рабочая партия превратилась в покорную прислугу кучки проходимцев. Потопив в крови собственную страну, они направили свой взгляд на земли соседей. Преступления рождали новые преступления — Гитлер прибег к военным авантюрам. И что самое трагичное — ослепленный страхом, оглушенный походными маршами и бряцанием оружия, немецкий народ покорно двинулся навстречу национальной катастрофе…
— Быть может, покончим с критическим обзором немецкой истории последнего десятилетия? — деликатно предложил Ксендз, когда эсэсовец наконец умолк. — Представьте, нам все это известно.
Бергман взглянул на Ксендза так, будто своим взглядом хотел испепелить его. Воспаленные веки конвульсивно задергались, на щеках тотчас же проступили багровые пятна, а набухшие синевой жилы на висках учащенно запульсировали.
— Критический обзор истории? — задыхаясь, переспросил он. — А вы знаете, чего он мне стоит? Впервые в жизни я говорю вслух о своей трагедии, а вы… Хотя где уж вам ее понять? Если бы я знал, что мой рассказ покажется вам не более чем популярной лекцией по современной немецкой истории…
— Послушайте, Бергман, ваши обиды здесь неуместны. В собственной трагедии вы можете обижаться лишь на самого себя.
Суровые слова Артема несколько охладили пленного. Он на миг задумался, а потом продолжил поблекшим голосом:
— Да, во всем виноват я сам… В дни, когда моя бедная Германия захлебывалась в крови своих лучших сыновей, я проявил слабодушие. Непростительное слабодушие! Ценой отступничества я купил себе жизнь, но с тех пор она сделалась для меня постылой и невыносимой. Последней ненавистью я ненавидел Гитлера и его режим, молил бога послать ему внезапную смерть, но, прикованный позорной цепью к его кровавой колеснице, оставался послушным орудием в преступных руках. Да и что я мог сделать? Ведь мне не доверяли, меня презирали и обходили. Те, кто под моим началом когда-то были рядовыми штурмовиками, уже достигли генеральских чинов, как тот же Раттенгубер, а я до сих пор в свои-годы остаюсь жалким гауптштурмфюрером. Мною всюду затыкали дыры, поручали самую грязную работу, зная, что мне деваться некуда. Думаете, случайно именно меня гнилой сифилитик Гальтерманн назначил начальником этой карательной экспедиции? Тем самым он хотел просто избавиться от меня, умышленно послал под ваши пули!..
— Что ж, можем вам только посочувствовать.
— Я не нуждаюсь ни в сочувствии, ни в жалости. Я — труп, и ничто земное меня уже не привлекает. Сейчас я страдаю лишь оттого, что не сумел своевременно отплатить всем тем, кто искорежил мою жизнь!