— Да, я понимаю: задача эта высшей сложности, — по-своему понял его состояние Ксендз. — Поверьте, кроме вас, я не мог никому ее поручить.
— Спасибо за доверие, Витольд Станиславович… Доверие, которого я не заслужил. Но заслужу, непременно заслужу! Главное — цель мне ясна. А все остальное, как говорят, дело техники.
Тем временем в лесу совсем стемнело. В сумерках да еще и в незнакомом месте ехать стало труднее. Сбавив скорость, прижавшись лбом к ветровому стеклу, Кирилл до рези в глазах высматривал дорогу среди бесконечно тесного скопления стволов.
— Все! — резко нажал он на тормоза. — Вслепую не могу вести машину: разобьемся! Придется здесь заночевать…
— Ночевать мы должны в лагере. Включайте ближние фары и потихоньку — вперед.
— Но ведь… это демаскировка!
— И что из этого? Ни оккупантов, ни полицаев здесь поблизости нет.
— Встреча с местными партизанами для нас тоже будет ненамного веселее: как полоснут из автоматов…
— До Семенюты уже недалеко. Вскоре сделаем поворот налево, а оттуда по прямой… — Ксендз говорил с такой небрежной уверенностью, будто каждый день слонялся по этой забытой богом и людьми глуши.
И самое удивительное, что он не ошибся. После левого поворота, примерно через четверть часа, они оказались на знакомой насыпи через высохший лесной ручей. Отсюда Кирилл на ощупь мог бы добраться до двора Семенюты.
— Хух! — не вздохнул, а облегченно вскрикнул он, когда наконец заглушил мотор нод перекошенным, обшарпанным навесом бывшего сенника. Вытер эсэсовской пилоткой потное лицо, откинулся в изнеможении на спинку сиденья.
Ксендз ни словом не побеспокоил Кирилла. Молча сидел и ждал, пока тот отдышится.
Потом они тщательно замаскировали нетеребленой прошлогодней коноплей «опель» и двинулись к дому лесника, видневшемуся поодаль темным горбатым силуэтом. На их условный стук в раскрытых дверях сеней вырос Архип Семенюта с самодельным фонарем в руках, взлохмаченный спросонок, какой-то перекособоченный, неуклюжий, в выпущенной поверх штанов длинной полотняной сорочке, видавшей виды.
— Не ждали, поздних гостей?
Не то удивленно, не то обиженно взглянул старик на прибывших бельмоватым глазом, пожевал губами и, так ничего и не сказав, жестом пригласил их в хату. Архип вообще почти никогда ни с кем не разговаривал. После того как на пасхальные праздники каратели внезапно утопили в кадушке с прогнившей дождевой водой его единственного, еще несовершеннолетнего сына, а жену живьем распяли на воротах, допытываясь, куда девался он, Архип, который в ту пору выводил из окружения партизан Бородача, он утратил дар речи и будто весь задеревенел. Босой и простоволосый, голодный и холодный, лунатиком бродил он по зарослям, будто все еще надеялся отыскать свою семью; не неделю и не две бродил он, сторонясь людей и всего живого, пока его не повстречали партизанские разведчики, подбиравшие новое место стоянки для отряда. Неизвестно, чем они приворожили Архипа, искренним словом или, быть может, душевной лаской, но он открыл свою измученную, выжженную горем душу. И когда поведал о своем горе, то словно бы рассеялся перед его глазами кровянистый туман и он проникся жгучим, непреоборимым желанием: мстить, беспощадно мстить фашистам за свои невосполнимые утраты! До последнего дыхания не выпускать из рук оружия, пока хоть один оккупант останется на нашей родной советской земле! Учитывая возраст и подорванное здоровье Архипа, в отряд его не взяли, но в партизаны зачислили. И вот уже несколько недель он старательно нес службу на «маяке», собирал от верных людей донесения, принимал и передавал на другие «маяки» партизанских гонцов. И постепенно оттаивал душой, приходил в себя, хотя на слово все еще оставался скупым.
— Новостей никаких? — спросил Ксендз, войдя в светлицу.
Архип кивнул на глазурованный кувшинчик, сиротливо стоявший на шестке. Ксендз знал, что именно там всегда сохранялась партизанская почта, чтобы в случае опасности ее легко можно было уничтожить, поэтому привычно засунул руку в кувшинчик и нащупал на донышке лоскутик бумаги. Поднес его к свету, прочел написанное:
«В Белой Кринице, Крымке, Кодре и окрестных хуторах шныряют словаки. Разыскивают якобы партизан, которые сожгли лесосклад и молочную ферму. Массовых экзекуций населения пока еще не устраивают. Ветер».
Это уже вторично юный Ветер из Кодр сообщил о появлении партизан на Радомышлянщине. Правда, поджог лесосклада и разгром молочного пункта Ксендз сначала отнес на счет местных подпольщиков. Но это сообщение о карателях явно свидетельствовало: в тех краях в самом деле появились народные мстители.
— Вот почитай, — подал донесение Кириллу. — Непременно нужно будет навести справки о тамошних партизанах.
— Дело нехитрое, наведем.
Напившись крепкого, как вино, прохладного свекольного кваса, который Семенюта с недавних пор настаивал в погребе специально по заказу партизан, Ксендз с Колодяжным переоделись в свою привычную одежду, поблагодарили молчаливого Архипа за гостеприимство и отправились к Змиеву валу, где их ожидало множество неотложных дел.
До зоны сторожевых постов добрались почти в полночь.
— Что там происходит? — спросили у дозорного на Змиевом валу, когда увидели внизу, возле угасающего костра, какую-то суету и услышали приглушенный гомон. — Почему такой шум в лагере после отбоя?
— Беда, товарищи, — ответил тот печально. — Начальник штаба очень тяжелый… Полковник Ляшенко при смерти…
Резко оттолкнув дозорного с дороги, Кирилл стремглав бросился с вала, Ксендз, не раздумывая, — за ним. Вокруг командирского шалаша, наверное, уже не первый час молча прохаживались, переступали с ноги на ногу хмурые партизаны. Ксендз с Колодяжным протиснулись мимо часового внутрь шалаша и в рыжеватом свете мигающей лампочки-гильзы увидели распластанного на земляном полу Ляшенко; он был почерневший, отрешенный, мало похожий на самого себя. Ни Артем, согнувшийся поодаль на сосновом кругляке, ни Клава, хлопотавшая на корточках возле Данила, позвякивая врачебными инструментами в трофейном чемоданчике, ни застывший у входа Заграва с покрасневшими веками не обратили на них внимания.
— С Данилом что, очень плохо? — приблизившись к Артему, спросил Ксендз потихоньку.
— Хуже не придумаешь: похоже на газовую гангрену!
— Значит, единственный выход — хирургическая операция…
— Так чего же ждать? Человек ведь на глазах угасает… — задрожал всем телом Кирилл. — Слушайте, чего же мы сидим сложа руки?
— Ну так бери скальпель, если ты такой умный! — взорвался Заграва.
— Почему же я? А Клава?.. Это же по ее части.
— Не совсем по моей. Я не хирург, мне не под силу такая операция. Да еще и в подобных условиях…
Тут уже и Ксендз вмешался:
— Извините за откровенность, но почему засветло не отправили товарища Ляшенко в Бантыши к Григору Коздобычу? Думаю, вдвоем с Григором вы, Клава, сумели бы отвратить беду?
— Конечно, сумели бы. Только нет сейчас Коздобыча в селе. Василь уже смотался туда… Да и вряд ли выдержал бы Данило такой далекий переход: он ведь только на уколах и держится.
— Так неужели нет выхода? — не мог прийти в себя Колодяжный.
— Нужен опытный хирург, и притом немедленно!
«Нужен хирург… опытный хирург… нужен немедленно хирург…» — будто заклинание, мысленно повторял эти слова Ксендз. Не впервые в жизни возникало перед ним задание, которое, по всем законам логики, выполнить было невозможно. Но на собственном опыте он не раз убеждался, что в природе почти не существует неразрешимых проблем.
Главное — из множества ходов в лабиринте силлогизмов интуитивно напасть на тот единственный, который ведет к успеху. И эти поиски единственно правильного хода всегда приносили ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Вот и сейчас он создавал, сопоставлял сотни вариантов, придирчиво анализировал их и один за другим отбрасывал прочь. А потом снова создавал, анализировал, отбрасывал…
Время, казалось, застыло, остановилось в этом душном, пропахшем лекарствами и кизячным дымом шалаше. Беспомощные перед тяжким недугом, подавленные сознанием собственного бессилия, молча сидели пятеро людей и упорно прятали друг от друга глаза. Но вот внезапно поднялся Ксендз и тихо промолвил:
— Товарищ Колодяжный, за мной! — А потом уже с порога, обращаясь к Клаве, Артему, Заграве: — А вы уберегите Данила до нашего возвращения. Мы скоро…
VII
…Крутобок, почти неприступен Змиев вал.
Даже засветло непросто взобраться на его вершину сквозь густые, нехоженые чащи, а среди ночи — тем более. Но, гонимые страшным беспокойством за жизнь своего командира, Кирилл и Витольд Станиславович даже не заметили, как оказались на лысом гребне. Двумя ночными привидениями промелькнули мимо обескураженного дозорного и, разрывая в клочья одежду, скатились по противоположному склону к подножию. Сразу же вскочили на ноги и рысцой пустились через настороженный ночной лес.
Быстроногий Кирилл едва успевал за Ксендзом, не имея ни малейшего представления, куда и зачем они так спешат. Однако был уверен: если уж Сосновский отважился на подобный марш-бросок среди темной ночи, то, безусловно, есть у него какой-то четкий план действий. Только ошибался Кирилл на этот раз — у Ксендза не было определенного плана. Просто он вспомнил в шалаше недавний разговор с одним ворсовским подпольщиком, по прозвищу Вухналь, который сообщил как-то при встрече: «Знаете, я уже и не надеялся с вами где-нибудь повстречаться: такое горе стряслось на прошлой неделе… Прислали из управы повестку собираться в Германию, чтоб их черти побрали! Думал, не выкручусь, загонят на каторгу. Но мир не без добрых людей, спас меня от напасти один малинский врач, посоветовав по секрету, как искусственно вызвать симптомы чахотки. Пришлось три ночи курить табачную труху, чтобы потом медицинская комиссия списала меня как заразного… Теперь по всем окрестным селам молодежь пользуется его изобретением, чтобы избежать отправки в фашистское рабство. Святой человек этот врач, скажу я вам!»