Ксендз, недолго думая, открыл дверцу автомашины и властным жестом предложил измятому полицаю садиться. Тот, явно польщенный таким вниманием заезжего начальства, по-медвежьи забрался в машину, как в берлогу, горделиво уселся, положив плоские руки на колени, и завертел головой, наверное, в надежде покрасоваться перед земляками. Но вокруг, как и раньше, не было ни души. И позднее они не встретили никого. Сделали один поворот, другой и оказались на широкой и прямой улице, вдоль которой в пышных кронах садов прятались по обочинам аккуратненькие домики.
— А вот туточки пан Кашкин и проживают, — указал провожатый пальцем на белый каменный дом справа. А когда Ксендз остановил машину, полицай тут же вывалился на тротуар и застучал сапожищами, направляясь к калитке. — Я их сейчас позову. Минуточку!
Через минуту он и в самом деле возвратился. А следом за ним семенил толстый, рыхлотелый мужчина с остатками пепелистого чуба на клиновидной голове и на ходу вытирал рушником густо намыленные щеки.
— Нача-альник малинской вспомогательной полиции Кашь-шькин по ваш-шему вызову прибыл, пан гаупт-ш-штурмфюрер! — щелкнув каблуками, лихо отрапортовал он.
Ксендз небрежно козырнул и протянул ему руку, не снимая перчатки.
— Пан гебитсполицайфюрер, я прибыл к вам как к полномочному представителю власти за помощью… — скороговоркой сыпанул он заранее заготовленную фразу, не сводя взгляда с Кашкина. — Неподалеку отсюда случилось несчастье: полковник Найдорф попал в автокатастрофу. Ему немедленно необходимо оказать медицинскую помощь. Нужен квалифицированный и — главное! — надежный врач.
— Гм, надежный… А почему бы вам из Житомира из военного госпиталя не вызвать?..
— Дорога каждая минута!.. — Голос Ксендза посуровел. — Пока я прошу вас найти надежного врача и передать в мое распоряжение.
— Ну что же, это можно… Такое дело мы счас оформим…
И он рысцой направился через улицу к домику напротив, за высоким штакетником. Следом за ним неизвестно зачем застучал сапожищами измятый полицай.
— Эгей, Иван Иванович, ходи-ка сюда! — донеслось со двора. — Слушай, Нина, позови-ка отца…
И тут Ксендз почувствовал, как у него учащенно забилось сердце. Потому ли, что наконец его идея из сферы чистой фантастики начала превращаться в реальность, или, может, он просто побаивался встречи с врачом, к которому с таким трудом пробирался с полуночи. Ведь через минуту-другую ему придется обманывать, сбивать с толку человека, перед которым надлежало бы встать на колени. И самое огорчительное то, что при нынешних обстоятельствах иного выхода не было и не могло быть. Кроме того, существовала опасность, что этот врач мог что-то заподозрить и наотрез отказаться ехать невесть куда и зачем. Как быть и что тогда делать? Не конвоировать же его под дулом пистолета к Змиеву валу…
Неизвестно почему, но Иван Иванович Соснин представлялся Ксендзу высоким и сухопарым, раздражительным и непоседливым стариканом. Каково же было его удивление, когда он вскоре увидел моложавого на вид, крепко сбитого, со спортивной осанкой человека, солидного и одновременно простого, в вышитой льняной сорочке с засученными до локтей рукавами, который появился в проеме калитки в сопровождении неуклюжего Кашкина. Открытое загорелое лицо, шелковистые, чуточку выгоревшие на солнце и гладко зачесанные назад густые волосы, высокий лоб и выразительные серые с голубизной глаза. Он буквально светился мягким спокойствием, искренней приветливостью и неисчерпаемой добротой. Будто давнему приятелю, улыбнулся Ксендз врачу из благодарности, что он именно вот такой, а не иной. Но эта его белозубая улыбка неприятно удивила и даже насторожила Ивана Ивановича. Потому что именно вот так улыбнулся ему первый немецкий офицер, с которым он повстречался прошлой осенью на улице только что оккупированного Малина, а потом, жонглируя заряженным «вальтером», ласково приказал впрячься вместо лошади в тяжелую армейскую бричку с ранеными черномундирниками и везти их под одобрительный гогот встречных тевтонов через весь город до самого походного эсэсовского госпиталя.
— Хирург Соснин, — сухо представился он. — Чем могу быть полезным?
— Немедленно нужна помощь умирающему. Я хочу просить вас… — безбожно коверкая украинские слова на иностранный лад, начал было Ксендз.
Но его сразу же прервал Соснин на чистейшем немецком языке с легким баварским акцентом:
— А почему просите именно меня, герр офицер?
— Именно вас, как непревзойденного специалиста, порекомендовал пан Кашкин, — нашелся Ксендз, удивляясь столь совершенному знанию немецкого языка этим провинциальным врачом.
Местный полицейский заправила не понял, о чем идет речь, но, когда услышал свою фамилию из уст сурового на вид эсэсовского чина, угодливо закивал головой:
— Так, так, пан доктор! Слушайте, что они говорят, и принимайте во внимание…
— Что конкретно от меня нужно?
— Спасти жизнь полковника.
— Только и всего?.. Он сейчас на месте катастрофы? Его нужно оперировать?
— Да.
Соснин сложил на груди руки, прищурил глаза, окинул взглядом безоблачное небо:
— Выходит, вы предлагаете мне ехать за город и там в полевых условиях сделать все, чтобы спасти полковника? А понимаете ли вы всю многотрудность этого задания?
— Иного выхода нет, доктор: полковник нетранспортабелен.
— Обращаясь ко мне за помощью, вы, конечно, потребуете гарантии. Но таких гарантий я дать не могу. Понимаете, не могу!
— Вы не бог-исцелитель, я это понимаю, но… По крайней мере от вас требуется одно: до конца выполнить свой профессиональный долг, и не больше!
Соснин еще раз окинул взглядом высокое полуденное небо и глухо промолвил:
— К сожалению, я связан клятвой Гиппократа и не могу отказать в медицинской помощи. Но как бы я был благодарен судьбе, если бы она нас никогда не сводила…
— Сейчас многим приходится делать совсем не то, что хотелось бы…
Конвульсивно дернулась, поползла вверх от удивления вылинявшая от солнца левая бровь врача. В его студеном взгляде застыл немой вопрос: на что намекает этот долговязый эсэсовец?..
— Что ж, поехали. Но мне одному вряд ли управиться с тяжело травмированным, поэтому я хочу взять с собой дочь. Она медсестра и ассистирует мне при самых сложных хирургических операциях.
Показывать тропинку двум посторонним, пускай и надежным, людям в партизанский лагерь? Нет, такое не входило в планы Ксендза. Мягко, однако решительно он возразил:
— А целесообразно ли портить воскресный день вашей дочери? Нам, мужчинам, надлежит быть внимательными к прекрасному полу! Что же касается ассистента… Мы найдем его на месте событий.
Не то удивление, не то подозрение промелькнуло во взгляде Соснина. Почему отказывается немец взять его первую помощницу? Не доверяет или не хочет иметь лишнего свидетеля?.. И неизвестно, как бы Соснин еще повел себя, если бы в разговор не включился разомлевший от зноя Кашкин:
— Да уж вы, Иван Иванович, не ломайтесь долго. Поезжайте, пока просят! Таким панам помочь надо… Глядишь, если хорошо дело сделаете, еще и на магарыч достанется. Не забудьте только, кто вас пану офицеру отрекомендовал. Стало быть, первая рюмка — в мое горло…
— Надеюсь, вы дадите возможность хотя бы инструменты прихватить?
— Берите все, что необходимо для сложной операции. Но без особых промедлений: нас ждут…
Низко опустив голову, неохотно возвратился Соснин в аккуратный домик через улицу. А вскоре появился в соломенной шляпе, полотняном поношенном пиджаке и с кожаным, видавшим виды баульчиком в руке. Его сопровождала хрупкая, озаренная солнцем девушка с золотистой короной кос на голове и неправдоподобно большими, будто удивленными, глазами. Возле калитки она поцеловала врача в щеку и нарочито громко сказала:
— Ты не задерживайся, папа. Мы все очень будем ждать тебя.
— Хорошо, постараюсь, но… Каждый должен до конца выполнять свой долг! — нежно прикоснулся он рукой к щеке дочери и энергично направился к машине. — Я еду с вами, герр офицер, но условие: после хирургической операции вы доставите меня именно на это место! — прежде чем опуститься на сиденье, попросил он.
— Как вам будет угодно!
«Опель» легко рванул с места и, поднимая клубищи желтоватой пыли, помчался к центральной городской площади. На бешеной скорости пронесся по настороженным улицам безлюдного Малина, без остановки проскочил мост через Иршу и принялся состязаться с ветром на радомышльской дороге.
— И куда же проляжет наш путь? — уже за Малином спросил Соснин.
— К раненому полковнику, доктор, к очень тяжело раненному.
Обиженный таким ответом, Иван Иванович плотно стиснул губы, решив больше ни единым словом не обмолвиться с офицером. Но когда Ксендз внезапно круто повернул руль и машина нырнула в заросли, чтобы напрямик добираться к Змиеву валу, врач серьезно обеспокоился:
— Куда вы меня везете?.. Что все это означает?..
— Успокойтесь, доктор, и наберитесь терпения. Скоро все поймете.
— Я протестую! Я требую…
— Давайте помолчим, доктор. Очень вас прошу: помолчим!
И они в самом деле молчали почти всю дорогу. Лишь когда машина после бесконечных подпрыгиваний по бездорожью миновала насыпь над пересохшим лесным ручейком и поравнялась с каким-то запущенным подворьем, обнесенным вокруг в два ряда сучковатыми кольями, Ксендз наконец подал голос. И самым удивительным для Соснина было то, что заговорил он на чистейшем украинском языке:
— Ну, вот мы и приехали, Иван Иванович. Желаете знать — куда? Охотно отвечу: в расположение советских партизан…
От неожиданности врача бросило в холодный пот. О чем только не передумал он, проезжая по глухим просекам в эсэсовском лимузине, но мысль о встрече с советскими партизанами ему и в голову не приходила. И разумеется, эти слова черномундирника за рулем он воспринял сейчас за примитивную провокацию. «Наверное, в гестапо прослышали о моих частых посещениях кухаревских, базаровских и недашковских лесов и теперь вот решили вывести на чистую воду. Потому и Нину этот эсэсовец не захотел с собой брать. Хотя это хорошо, что не взял. Если уж погибать, то одному… И подальше от дома…»