— Все-таки зря я поддался просьбам Юхима: не следовало бы никого брать в группу… Хотя это дело поправимое: в первом же селе можно распрощаться…
— Это вы со мной собираетесь прощаться? Я чем-то не угодил?
— Да если бы наш генерал увидел, как выполняются мои приказы… Клянусь солнцем, кожа бы треснула у меня на ягодицах!
— А у вас что, кнуты в моде?
— Это изобретение и монополия только бати. Так сказать, для индивидуальной профилактической работы, когда сильно провинишься…
— Ну и дела: генерал — и с кнутом!.. Что он у вас за птица?
Вопрос был поставлен словно бы между прочим, с этакой невинной наивностью и равнодушием, но Кирилл сердцем почувствовал: это равнодушие коварно нарочитое, на самом деле Квачило буквально сгорает от нетерпения из первых рук получить информацию о знаменитом партизанском вожаке. Он, конечно, не стал пускаться в разговоры о своем командире, а поступил так, как делал всегда в жизни, когда его расспрашивали о вещах, о которых он не желал ничего говорить.
— Тебе сколько лет? — ни с того ни с сего обратился он к Квачило.
Тот обескураженно захлопал глазами, глуповато ощерился, обнажив два ряда крепких неровных зубов:
— Ну, допустим, тридцать с гаком…
— Видишь, только тридцать, а ты в старики прешься. Запомни: кто много знает, быстро состарится. Так что не суй нос куда не просят.
— Больно он мне нужен, этот генерал с кнутом… Самодур, наверное, старорежимник!
— Какой уж есть, таким и будет: менять не собираемся…
На этом и прервался разговор. И уже не завязывался, пока с речки не возвратились посиневшие от холода хлопцы. Дрожа, они быстро натянули на себя одежду, почистили сапоги, причесались. И вдруг стали словно бы моложе и красивее. А главное — исчезла усталость, прошла дремота, которая не давала им покоя перед этим.
— Так вот что, товарищи, наш поход близится к концу, — объявил Колодяжный, выстроив хлопцев в шеренгу. — Неподалеку отсюда, за пригорками, начинается село Горобии. Там сделаем дневную остановку. Уточняю: дневать будем на подворье нашего старого друга Мефодия Кравца. Не забывайте, он — местный староста. Так вот, настоятельно прошу ничем не скомпрометировать его в глазах оккупационных властей. Слышали приказ командира: своих людей на местах мы должны беречь как зеницу ока. Ясно?
После вчерашней детальной инструкции Ксендза хлопцам одно ясно: все эти слова сказаны не для них, а для того гестаповского оборотня, который горбился рядом с Хайдаровым.
— За мной — шагом… — И Кирилл первым двинулся вдоль берега реки.
Они шли по извилистой ложбинке, а вокруг разгорался погожий летний рассвет. Постепенно блекли, угасали, будто растворялись в ночной синеве, звезды, а над горизонтом по-молодому просветлялось и вот-вот должно было вспыхнуть радужными красками небо. С каждой минутой горизонт расширялся, и из серой безвести выныривали то кусты, то холмы, то копны на стерне. Как только спутники Кирилла обогнули глинистый пригорок, оказались возле левад, за которыми начинались Горобии. И невольно замедлился их шаг, нахмурились, посуровели лица.
Об этом селе в округе шла недобрая слава. Говорили, что в Горобиях чуть ли не ежедневно неизвестно куда исчезают люди. Выйдет человек ранним утром к колодцу по воду или выгонит на пашню скотину и не вернется. Ведро или там веревка останется, а человек словно бы в безвесть канет. Сколько потом всем обществом ни искали загадочно исчезнувших, но так ни одного и не нашли. Не возвращались оттуда часто и люди из других сел, которых судьба ненароком заводила в Горобии. Одним словом, с каждым днем все более тугой клубок зловещих слухов наматывался вокруг Горобиев, но доподлинно никто не знал, что же все-таки там происходит.
Первым в эту кровавую тайну проник не кто иной, как Ксендз, когда его люди случайно схватили на Чернобыльском тракте местного гебитскомиссара. Именно от него и стало в деталях известно про «горобиевский метод» укрощения «туземцев». Никаких особых секретов в этом методе не было, просто оккупационные власти предоставили местному старосте Мефодию Кравцу, который успел завоевать их полнейшее доверие, чрезвычайные полномочия в борьбе со скрытыми большевистскими элементами. И Мефодий Кравец умело воспользовался этими полномочиями. Прежде всего он сформировал из зятьков и племянников банду, одел ее в мундиры полицаев и приступил к делу. Нет, он не устраивал массовых экзекуций, не агитировал сотрудничать с новыми хозяевами, он просто бродил с палкой в руках по селу, всем кланялся и приветливо улыбался, а одновременно прислушивался, кто о чем говорит, да зорко присматривался, кто чем дышит. Видимо, по его примеру полицаи тоже не носились с нагайками по Горобиям, не хватали каждого встречного за грудки и не избивали в кровь, когда нужно и когда не нужно, как это водилось в окрестных селах, а лишь бесшумно, будто для порядка, совершали утренние и вечерние обходы и потом скрывались за дубовыми дверями местной управы. И мало кто замечал, как ежедневно с наступлением сумерек слетались они черным вороньем в дом своего заправилы. Еще на пороге лихо срывали с голов картузы, размашисто крестились, а затем чинно рассаживались по скамьям, не забираясь лишь на самое главное место в красном углу. Рассаживались и молча ждали, пока закончит свою вечернюю молитву Мефодий, который каждодневно — и об этом в Горобиях знал стар и млад — проводит перед образами на коленях не один час.
— Ну, хвала Иисусу, еще на один денек укоротился наш путь в царствие небесное, — всегда одной и той же фразой заканчивал он дела небесные и приступал к земным. — Но как мы не умеем пользоваться считанными днями, отведенными нам всевышним для искупления грехов! Как гневим господа своими богопротивными делами!.. Вот и сегодня возвращаюсь я с гумна, а мне навстречу кривобокий Илько Храпатый с телкой. Спрашиваю: куда скотину на веревке тянешь? А он с нескрываемой злобой: на прокорм освободителям, чтоб они собой червей кормили! И как понес, как понес на новую власть… Господи, до чего же человек глупый и неразумный! Плещет языком, что в голову придет, а того не понимает: за слова придется сурово отвечать. Потому что новая власть хулы не потерпит, новая власть как пить дать назначит разбирательство. И непременно докопается, кто такой Илько Храпатый. Не все ведь забыли, кто когда-то церкви с комсомольцами разрушал, кто первым в колхоз вступал, кто в стахановцы перся, кто шеи своих детей бесовским кумачом повязывал… Да разве только об одном Ильке раскопают каратели? Чует мое сердце, великая кровь прольется в Горобиях!.. Я вот бога молю, чтобы он надоумил меня: как уберечь горобиевский люд от великого лиха?
— Да что тута долго мозговать? — вмешался в разговор старший из Мефодьевых зятьев. — Нужно побыстрее скрутить Храпатого в бараний рог и спровадить куда следует. А там пускай разбираются…
— Скрутить? Спровадить?.. Хе-хе, мелко пашешь, Протас! А народец здешний что на это скажет? Разве народец способен укумекать, что это деяние учинено ради его же благоденствия?.. Нет, народец на нас злобу заимеет, а Храпатого, глядишь, еще и в мученики возведет. Стало быть, трогать Илька принародно негоже. Вот если бы его просто не стало в селе… Это и для него и для других было бы к лучшему.
Родственники Мефодия уже хорошо знали, что означает его невинное пожелание: «Если бы его просто не стало». Не раз они после такого намека брали на прицел намеченную их пастырем жертву, окружали ее со всех сторон не настораживая, ни на миг не спуская глаз, дожидаясь удобного момента. И рано или поздно такой момент непременно наступал. Где-нибудь в глухом закутке, на безлюдье бывшего воинствующего атеиста или ударника, активиста или победителя в соцсоревновании на косовице оглушали ударом по голове, связывали по рукам и ногам, забивали в рот кляп, а потом вталкивали в мешок и потихоньку отвозили на подводе под охапкой сена в управу. А ночью незаметно отправляли в заброшенные, наполненные прогнившей грязью торфяные выработки за селом. С тех пор уже никто и никогда не видел этого человека, о его исчезновении ползли по селу только зловещие догадки, порождавшие в Горобиях ужас и неуверенность…
Обо всем этом и доложил как-то на командирском совещании Ксендз.
— Повесить за ноги гада ползучего! Миром судить и перевешать всю кравцовскую банду! — единодушно восклицали присутствующие.
— А сколько горобиевцев поплатится жизнью за этих мерзавцев? — охладил их пыл невозмутимый Ксендз. — Нужны ли такие жертвы?
Нахмурились, задумались командиры.
— Так что же делать? Как укоротить руки этому аспиду?
— Думать. Будем думать…
Вскоре Ксендз и в самом деле продумал фантастическую операцию. Суть ее сводилась к тому, что Мефодия Кравца и еще нескольких самых жестоких фашистских прихвостней из других полесских сел должно было наказать само гестапо, кому они так ревностно служили и перед кем так подобострастно пресмыкались. Казнить, так сказать, дать урок всем другим предателям. Но для осуществления этой необычной операции нужен был человек, которому гестаповские спецы полностью и безоговорочно доверяли бы, то есть проверенный и опытный провокатор. Именно он должен был стать основной движущей пружиной справедливой акции мстителей. Только где было взять такого провокатора? Как вовлечь его в это дело?
И вот именно в это время Опанасюк принес известие о появлении в своем доме подосланного киевской службой безопасности «родича». Всех опечалила эта весть, только не Ксендза. Он воспринял ее как дар небесный и немедленно же в деталях разработал план, как «приручить» этого агента гестапо и одновременно напустить его на Кравца и других кровопийц, по которым давно уже плакала виселица. А помочь этому «родичу» как можно скорее «разоблачить» замаскированных партизанских пособников и таким образом приготовить для них петлю из «неопровержимых фактов предательства» руководство отряда по предложению Ксендза доверило семерке самых сообразительных партизан во главе с известным храбрецом Колодяжным.