Все остановились, до звона в висках вслушиваясь в тишину. Но нигде ни звука, ни шороха, как на кладбище.
— Не волнуйтесь, — успокоил их Кирилл. — Куда положено хлопцы на подводе дорогу найдут. А нам сейчас надобно поразмыслить, как быть дальше.
Собственно, размышлять было нечего. Они с Ксендзом еще в лагере все продумали и взвесили, и разговор этот Кирилл затевал, чтобы ввести «родича» в курс дела.
— В Воропаевке нам нужно навестить одного человека и передать пакет от генерала. Но навестить так, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Вот я и думаю: стоит ли нам всем скопом соваться в село? Наверное, лучше будет, если вы посидите здесь, а я смотаюсь…
— А почему именно ты? Разве некому смотаться?
— Имею приказ: пакет генерала вручить адресату лично в руки.
— Ну, если такой приказ… Но в случае чего что ты один можешь поделать? Нет, рискованно идти одному. Да еще и с важным пакетом! — сыграл роль мудрого советчика Гриц Маршуба.
— Моя не покидал камандир, моя ходить в село будет! — решительно заявил Мансур.
— В самом деле, Кирилл, что же это за ярмарка получается? Гончарук с Коростылевым подались в обход села, сейчас ты собираешься отделиться… Так и растеряться недолго. Я за то, чтобы в Воропаевку идти всем вместе!
— Правильно! Правильно!
Все ждали, что скажет на это Колодяжный. А он стоял, опустив голову, нервно шаркал ногой по пересохшей земле, будто стремился втереть в нее свои сомнения, и мрачно молчал. И его молчание было красноречивее любых слов.
— Я понимаю, товарищи, все это из-за меня, — первым нарушил напряженную тишину Квачило. — Вы боитесь посвящать меня в свои тайны и хотите как-то отшить от дел. Но я и сам не хотел бы для вас быть обузой, если мне не доверяют…
— Скажи, ради бога, какой обидчивый! А почему мы должны верить каждому встречному? Кто ты такой и чем, собственно, заслужил наше доверие? — резко, с нескрываемым недружелюбием спросил самый старший среди партизан Яков Новохатский.
Однако Квачило не смутился, а спокойно ответил:
— Я терроризированный оккупантами человек, который хочет отомстить за свои страдания. Разве этого мало?
— Очень даже мало! Оккупантам сейчас каждый порядочный человек мстит где может и как только может, но мстить под руководством прославленного Калашника — такая честь не для всех. Не забывай, если мы и приняли тебя в свои ряды, то только из уважения к нашему давнему помощнику Юхиму Опанасюку.
— Я могу лишь сердечно благодарить за это. Но ощущать на каждом шагу, что тебя остерегаются, тебе не доверяют… Скажите, что я должен сделать, чтобы заслужить доверие?
В ответ — ни слова.
— Клянусь, я оправдаю ваше доверие!
Вот такой разговор нравился Кириллу. Он свидетельствовал, что Квачило, наслушавшись о таинственных партизанских лазутчиках и секретных генеральских пакетах, наконец понял, к каким тайнам приобщила его судьба, и не на шутку перепугался, когда почувствовал, что легко может выпустить из рук едва ли не единственный шанс проникнуть в святая святых калашниковского соединения. А именно этого и добивался Кирилл, затевая этот разговор. Потому что слишком уж все просто и легко давалось «родичу». Благодаря Опанасюку он без малейших усилий оказался в их группе, только из уважения к Опанасюку они чуть ли не за ручку водили его за собой, охраняли, делились куском хлеба и раскрывали душу, а он лишь сопел да воспринимал это как должное. Еще, чего доброго, решит, что осчастливил их своим присутствием. Поэтому Кирилл и решил напомнить ему: в среду партизан нелегко попасть, но еще труднее завоевать их доверие!
— Товарищ командир, а может, стоит поверить Степану? — уже по собственной инициативе продолжает играть роль Гриц Маршуба. — Он ведь лебединский, а там плохие люди просто не зачинаются. По себе знаю…
Среди присутствующих прокатился смешок, который мгновенно снял напряжение.
— Ладно, — махнул рукой Кирилл. — Если уж раз нарушил партизанский устав, нарушу и вторично. Как говорят, семь бед — один ответ. Но пусть лишь попытается подвести…
— Да господь с вами, никогда этого не будет!
— Тогда айда в село. Только, хлопцы, смотреть каждому за четверых! Собой мы можем рисковать, но другом генерала — ни за что.
Что это за «друг генерала», партизаны уже давно знали: про воропаевского управителя Казимира Дембу, или, как его называли местные жители, «бешеного правителя», ходило много разных слухов. Говорили, что появился он в этих краях вскоре после вступления фашистских войск вместе с бароном Бунге, которому до революции принадлежали все леса и пахотные земли в округе. Барон с неделю прослонялся по своим владениям, которые давно уже стали передовыми коллективными хозяйствами, посмотрел, как разрослось некогда нищенское полесское село, да и улетучился обратно в Германию. А в бывшем его имении, в Воропаевке, поселился услужливый и чванливый Демба, которому Бунге поручил привести в порядок родовое поместье. И новоиспеченный управитель с особым рвением приступил к делу. Прежде всего навербовал где-то из проходимцев целую свору охранников и надзирателей и, чтобы любые их действия в Воропаевке выглядели законными акциями, с благословения гебитскомиссара одел в полицейские мундиры. Потом устроил так называемую тотальную ревизию и до копейки подсчитал убытки, причиненные барону, пока его владение пребывало в руках мужицкой черни при большевиках. Сумма, разумеется, оказалась такой астрономической, что если бы он даже реквизировал у воропаевцев все имущество до последней нитки, то и тогда не было бы покрыто и десятой ее части.
Но Казимир Демба недаром прошел выучку у ватиканских наставников. Он без особых трудностей нашел выход из положения. Разбросал эти убытки на всех воропаевцев и, поскольку платить им было нечем, подсчитал, что каждый, чтобы погасить свой долг Бунге, должен отработать на его угодьях лишь… по тридцать четыре с половиной года. Конечно, не каждый мог протянуть такой срок на каторжной работе, особенно если тебе за пятьдесят, но Дембу это мало печалило. Он предупредил, что за умерших будут отрабатывать их потомки, а если таких не окажется, то все общество.
А чтобы воропаевцы трудились на барона с таким же энтузиазмом, как еще недавно работали в колхозе, деловитый управитель ввел нормы ежедневной выработки для тех, кому исполнилось четырнадцать лет. С целью контроля вручил «должникам» барона особые «трудовые книжки», в которых надзиратели должны были каждый день отмечать, выполнена ли норма. А потом каждую субботу вечером возле конторы управителя устраивались массовые сверки. И горе было тому, в чьей «трудовой книжке» не хватало надлежащего количества отметок надзирателей о выполнении норм. «Лодырей», кто бы они ни были — семидесятилетние старушки или недорослые мальчики, — ждало «воспитательное бревно» в центре площади, к которому несчастных привязывали за руки и за ноги и избивали кнутами.
Нет, лично Демба никого не избивал, он даже никогда не брал в руки плетку. Но именно по его приказу недоимщики должны были по очереди «воспитывать» друг друга кнутами. И когда кто-нибудь при этом не проявлял особого старания или сбивался со счета, экзекуция начиналась заново, а виновник получал дополнительную порцию ударов. Но кнутами дело не заканчивалось — всем наказанным недоимка прошлой недели непременно прибавлялась к нормам выработки следующей недели (не должен же барон оставаться внакладе!). А поскольку даже основную норму, не говоря уже о дополнительной, было не под силу выполнить обыкновенному смертному, то всякий, кто хотя бы раз попадал на «воспитательное бревно», в дальнейшем становился хроническим недоимщиком. И в следующую субботу снова попадал под кнуты… После второго или третьего такого «воспитания» недоимщики уже сами не могли встать на ноги. От конторы соседи отвозили их сначала домой, а потом — на кладбище.
Такая система приобщения «туземцев» к продуктивному труду принесла Дембе славу хозяина-новатора. О нем даже писали газеты рейха, к нему приезжали управляющие других имений за опытом. А воропаевцы проклинали свою судьбу и искали случая поквитаться с остервеневшим правителем. Но уничтожить его было не таким-то простым делом. Нутром чувствуя, что долго ему не сносить головы, он своевременно прибег к предохранительным мерам.
Вскоре после того, как Ульяна Пилипенчиха, протопив на ночь печь и закрыв заслонку дымохода, умышленно покончила с собой и своими двумя дочерьми-подростками, которые как злостные недоимщики должны были в ближайшую субботу вторично попасть на «воспитательное бревно» под кнуты, воропаевцев на рассвете разбудили какие-то крики и выстрелы возле конторы управления. Что там случилось, до утра так никто и не узнал. А утром в село наехало множество жандармов, эсэсовцев, полицаев из Житомира; всех согнали на площадь и потребовали, чтобы из толпы вышли злоумышленники, которые якобы прошлой ночью совершили покушение (к счастью, неудачное) на пана Дембу. Только никто не вышел на этот вызов. Несколько раз палачи повторяли свое требование, но злоумышленники не откликались. Да и как они могли откликнуться, если в картуз Дембы по его же просьбе стрелял один из ближайших охранников. И этого было достаточно, чтобы по требованию баронского холуя пятерых ни в чем не повинных хлеборобов эсэсовцы вырвали из толпы и в назидание другим тут же повесили на ветке старого осокоря.
А чтобы в дальнейшем никому не пришло в голову поднять руку на рачительного управителя, они с помощью дембовских приспешников составили поименный список десяти заложников, пригрозив, что все они мгновенно будут повешены в случае повторного покушения. Вот почему воропаевцы при всей своей лютой ненависти к мучителю-изуверу не трогали его, памятуя о погибших односельчанах. И партизаны не стали рисковать головами заложников, хотя до них еще с весны докатывались слухи о нечеловеческих издевательствах воропаевского правителя. Но когда у Ксендза родилась идея осуществить операцию «Родич», то первым в список оборотней, которых Квачило должен был «разоблачить» перед гестапо как тайных партизанских пособников, он поставил именно Дембу. Кстати, его пер