— Что за чудо-кони? Чьи они?
— Ваши, товарищ полковник. Отныне навсегда ваши! Колодяжненцы просили меня лично их вручить…
Ляшенко опустил голову на подушку и, закрыв глаза, застыл в неподвижности. Нет, не мог он спокойно созерцать, как нежно, будто о родном, заботятся о нем, теперь безногом и ни к чему не пригодном, боевые побратимы. На своем веку ему посчастливилось повстречать немало прекрасных людей, но только сейчас, прикованный к постели, он со всей отчетливостью понял, что такое настоящая мужская дружба, бескорыстная людская любовь. И наверное, именно она, эта искренняя любовь, придала сил, когда он мысленно уже попрощался с жизнью, оказалась целебнее хваленнейших немецких лекарств, которыми его довольно щедро снабжал Иван Иванович Соснин. Не проходило и дня, чтобы бойцы разных взводов, возвращаясь из отдаленных сторожевых постов или с боевых операций, не приносили ему либо скромный букет лесных цветов, либо мисочку каких-нибудь ягод, либо неизвестно где раздобытые книги. Эти скромные подарки, как ничто на свете, помогали Данилу переносить физические муки, но одновременной тяжко угнетали его: чем сможет отблагодарить он хлопцев за все их заботы, за эту сердечность и искреннее сочувствие?
— Как видишь, Данило, негоже тебе долго залеживаться, — бодро промолвил Артем. — Поскорее поправляйся, вставай с постели и бери этих красавцев под свою опеку. А то, чего доброго, еще застоятся…
Ляшенко повернулся к Ксендзу, стремясь переменить тему разговора:
— Ну так как там Колодяжный с хлопцами? Справляются с «родичем»?
— Справляются?.. — переспросил Ксендз. — Да перед колодяжненцами голову нужно склонить! Они превзошли самые смелые мои надежды.
Сколько помнили партизаны Сосновского, он никогда не отличался щедростью на похвалы. Бывало, после молниеносно осуществленного налета на какой-нибудь вражеский объект или мастерски проведенного боя все в отряде ходят как именинники, торжествуя очередную победу, один лишь Ксендз хмуро посапывает да саркастически улыбается. А тут вдруг такой восторг! Конечно, за неделю рейдирования по округе Кирилл успел совершить немало славных дел — прежде всего доставил подводу продуктов для словаков, потом раздобыл для «опеля» почти тонну бензина, переправил с шекеровской механической мельницы на партизанские продовольственные базы примерно дюжину мешков крупчатки и каждый день поставлял огромное множество разной информации. Но в этом не было ничего необычного, любой из партизан на месте Кирилла сделал бы то же самое. Что же особенного мог совершить бывший помощник Ефрема Одарчука, который пленил даже крайне скупого на эмоции Витольда Станиславовича?
— Да, колодяжненцы превзошли самих себя! — подтвердил Ксендз. — По сути, они уже выполнили поставленную перед ними задачу.
— Как вас понять?..
— А так, что Кирилл с хлопцами не только вышел на канал связи «родича» с киевской службой безопасности, но и разыскал и установил контакт с неизвестными мстителями, действовавшими в районе Крымка и Белой Криницы.
— Вот как! И кто же они? — спросил Артем.
Уже не первый день его волновала, не давала покоя загадка: кто те союзники, которые, наверное сами того не ведая, своими действиями отвлекали внимание оккупантов и тем самым помогали им, участникам операции в Пуще-Водице и на Тали, затеряться, исчезнуть в полесских пущах, а следовательно, и избежать нацеленного удара?
— Местные патриоты под командованием Ивана Цымбала. Он, кстати, просится со всеми своими людьми к нам.
— Кто это такой? Откуда знает о нашем отряде?
— Обо всем этом лучше у него спросить. Кирилл просил передать, что послезавтра под вечер Цымбал прибудет на поташнянскую пасеку для встречи с командованием нашего отряда.
Артем заходил по комнате из угла в угол, нервно потирая крепкие ладони. К операции «Родич» он с самого начала отнесся скептически, даже недоброжелательно. Дескать, неоправданный риск, лишняя морока, а перед отрядом более важных дел целая пропасть. Если бы Сосновский предложил выпустить «родича» по фальшивому кругу под опекой Загравы или еще кого-нибудь из партизан, он не стал бы так противиться, но, услышав фамилию Колодяжного как основного действующего лица необычной, очень похожей на авантюру операции, категорически высказался против. Он не верил, не мог просто поверить, что этот ветрогон из бывшей одарчуковской вольницы способен перехитрить, обвести вокруг пальца вымуштрованного гестаповского заправилу. Артем вообще был весьма невысокого мнения о боевых возможностях одарчуковских звонарей, а после их неразумной попытки устроить бунт и тем самым развалить отряд не раз ловил себя на том, что в глубине души остерегается, презирает, более того, даже ненавидит бывших подручных Ефрема. Конечно, он понимал, что как командир не имеет права на личные обиды, поэтому всегда беспощадно выкорчевывал из сердца недобрые чувства, умышленно вел себя с одарчуковцами вежливо, даже слишком вежливо, однако избавиться от глубоко затаенной неприязни к ним так и не мог. Наконец, если он и согласился на проведение операции «Родич», то только для того, чтобы не обидеть Ксендза. И вот сейчас, слушая его восторженный рассказ об успехах колодяжненцев, Артем с горечью осознавал свою неправоту перед Кириллом, беспощадно бичевал себя за предубежденность.
— Вот что, товарищи, должен честно признать: я был не прав, недооценивая Колодяжного. И вообще часто был несправедлив к нему, — подчеркивая каждое слово, откровенно сказал он немного погодя. — То, что совершил со своими хлопцами Колодяжный, делает честь всем нам. Хотя я не уверен, удалось ли бы мне лично провести охоту на этих зайцев так, как провел ее он. Следовательно…
— Не будем сейчас об этом, Артем. — Всегда мягкий и чуткий к людям, Ляшенко и здесь оставался самим собой. — Каждому из нас присуще ошибаться, главное — своевременно исправить ошибку. А для этого возможности не ограничены… — И, чтобы совсем покончить с этой темой, обратился к Ксендзу: — Все-таки интересно, как этот Кирилл умудрился за неделю с хвостиком проникнуть в тайны, на разгадку которых даже спецам понадобились бы месяцы?
— Нужда плясать заставит… — улыбнулся тот, тайком гордясь своим командиром, который с такой откровенностью умел публично признавать свои ошибки. Потом стал торопливо рассказывать о ночных странствиях колодяжненцев, о поведении «родича», о печальном приключении в Пекарях. — Этот пожар в церкви и открыл Кириллу глаза. Тщательно все взвесив и проанализировав, он пришел к выводу: это не слепой случай, а заранее продуманная акция. Даже ее скрытый смысл для него стал понятным, когда они наедине с Маршубой проанализировали каждый шаг «родича», который в то утро впервые встал на пост именно возле этой церквушки.
— В чем же смысл этого варварского поступка?
— Только таким образом «родич» мог проинформировать своих киевских хозяев, что проник в среду партизан. Дальнейшее течение событий только подтверждает, что Кирилл сделал правильный вывод. Правда, об этом он — никому ни слова. Наоборот, всем своим видом свидетельствовал, что ничего особенного не произошло, что пожар в Пекарях — эпизод, не стоящий внимания. И медленно, но неуклонно начал приближать к себе «родича», оказывая ему всякое внимание. В Марфеевке, например, в знак якобы особого доверия поручил ему публично повесить схваченных в постелях четверых полицаев. Тех самых, которые за неделю до этого живьем сожгли в бывшей колхозной риге около двадцати стариков и детей, страдавших чесоткой. «Родичу» ничего не оставалось, как казнить своих духовных приспешников, но после этого его одолело желудочное расстройство… Колодяжненцам просто житья не стало, они не знали, как быть с этим человеком, который не пропускал ни одного куста… Потом он сам подсказал выход, простой и одновременно с двойным дном. «Родич» попросил, чтобы до выздоровления его отправили к Опанасюку. Был бы я на месте Кирилла, наверное, ни за что не отпустил бы шпиона из группы, но Кирилл не моргнув глазом согласился с его предложением, потому что интуитивно чувствовал: не лечиться рвется Квачило в дом Опанасюка, а совершенно с иной целью…
— М-да, ситуация… — сокрушенно покачал головой Ляшенко.
— Ситуация, можно сказать, редкостная. Но тем большая заслуга Колодяжного, что он вышел из нее с честью. Дабы усыпить бдительность «родича», продолжал проявлять к нему особое внимание. Даже отдал ему свою подводу для поездки на Житомирское шоссе. И конечно, кучера выделил — Мансура Хайдарова. Именно недремлющий Мансур и выследил негодяя. Примерно через сутки заметил, как тот украдкой прячет что-то за верхним наличником входной двери Опанасюковой хаты. А потом улучил подходящий момент… Что бы, вы думали, прятал за наличником «родич»? Разумеется, конспиративное донесение! — Ксендз торжествующе взглянул на своих собеседников, потом неторопливо достал из нагрудного кармана крошечный лоскутик бумаги и положил на краешке стола. — Можете сами в этом убедиться.
— А разумно ли поступил Мансур? Что, если «родич» обнаружил пропажу?
— Не обнаружил. Во-первых, они уже уехали от Опанасюка, потому что «родич» сразу же «выздоровел», как только оставил в тайнике почту. А во-вторых, Мансур не столь наивен, чтобы оставлять следы…
Дрожащей рукой Артем, будто талисман удачи, взял измятый кусочек бумаги и уставился в неумело нацарапанные карандашом каракули:
«Желуди созрели. Урожай богатый. Готовлю мешки. Позаботьтесь о подводе».
— Шифровка…
— В принципе догадаться не трудно, о чем в ней идет речь. Но когда перехватим ответ из Киева, установим точный ключ. Главное — скоро гестаповцы будут плясать под нашу дудку…
— Не спугнуть бы только преждевременно «родича»…
— А зачем его пугать? Отныне он будет иметь возможность без всякого сопровождения навещать Опанасюка. Ну а тот дом мы уж будем держать под тремя прицелами. А когда настанет время… Не за горами то время, когда «родич» будет писать свои донесения в гестапо под нашу диктовку!
— Вы просто гений, Витольд Станиславович! — На радостях Артем расставил руки и шагнул к Ксендзу.