Но тот уклонился от объятий, и таким пресным, таким недовольным стало выражение его лица, что у командира невольно опустились руки.
— Это лишнее. А если уж поздравлять, то вовсе не меня… — И, чтобы покончить с этим, оживленно спросил: — А тут что нового?
Ответил Ляшенко:
— Да есть кое-какие новости. Не очень утешительные, но есть. Вас тут одна особа благородного пола ждет.
У Ксендза от удивления поднялись брови.
— Проскурины хлопцы задержали ее в лесу и доставили сюда, — объяснил Артем. — Говорят, не первый день рыскает в зоне наших «секретов» и продовольственных баз. На вопрос: «Кто такая?» — наотрез отказалась назвать имя или предъявить документы. Требует, чтобы ее немедленно доставили к самому высокому начальству. Так что вы бы поговорили с ней, Витольд Станиславович.
Сосновский без лишних разговоров молча направился к двери. Не очень приятную обязанность взял он на себя: сбивать с толку задержанных, изображая эсэсовского офицера, но все же должен был выполнять ее до конца.
Тем временем в белом халате и с биксом в руках в комнату вошла Клава. Искоса взглянула на Артема:
— Не пора ли дать больному покой? Будто сговорились все, целый день только здесь и толкутся. А еще требуют, чтобы я поскорее подняла больного с постели…
— Не сердись, сестрица, мы общими усилиями поднимем Данила. Видишь, какой он уже молодец?
— Если будете постольку с ним просиживать, то поднимете…
Конечно, по всем предписаниям медицинской науки, Данила Ляшенко сейчас не следовало бы беспокоить даже разговорами, не то что вовлекать в решение каких-то важных дел. Но Артем с немого благословения опытного и мудрого Соснина, который изредка навещал своего пациента, сознательно отважился на нарушение суровых медицинских законов. Уже в первые дни после операции он регулярно начал приходить в Семенютину хату отнюдь не для того, чтобы проведать истерзанного болью, еле живого товарища или сказать ему слово утешения: он приходил, чтобы поведать о свершенных партизанами боевых операциях, поделиться новостями, посоветоваться перед принятием важных решений. Разумеется, Артем мог бы обойтись без помощи Ляшенко, однако ой упорно вовлекал раненого в конкретные дела отряда, чтобы хоть немного отвлечь его от гнетущих мыслей, показать, что, даже безногий, полковник Ляшенко не списан с партизанского корабля, что он крайне необходим в отряде. И что самое удивительное — Данило словно бы оживал во время посещений Артема, забывал о боли, хотя участие в делах отряда, конечно, стоило ему немалых усилий.
— Попрошу вас, Клава, никогда не говорите так о моих друзьях. Слышите, никогда! — В слабом голосе Ляшенко клокотал гнев. — Если хотите знать, с того света меня спасли вовсе не лекарства…
Клава лишь плечами пожала. Потом молча измерила температуру, сделала укол, сменила в ране пропитанные риванолом тампоны. И, уже когда собиралась покидать светлицу, спросила:
— Ужинать будете сейчас или позднее?
— Да почему же мешкать с хорошим делом? Передай кашеварам, пусть приготовят изрядную порцию кулеша, мы тут втроем… Сосновский вот-вот вернется.
Ксендз и в самом деле вскоре вернулся. Но вернулся какой-то вялый, словно ватный, раздраженный. Переступив порог, сорвал с головы эсэсовскую фуражку и запустил ее куда-то на шесток. Потом, ни на кого не глядя, принялся расстегивать ремни на мундире.
— Проскурины хлопцы доставили сюда изрядную суку! — только после того, как вытащил из тесноватых сапог отекшие ноги, расщедрился на слово. — Она утверждает, что заслана на разведку этих мест лично начальником радомышльской жандармерии. А еще утверждает, будто набрела на следы партизан… Вот так!
— Этого рано или поздно нужно было ждать… — после паузы промолвил Ляшенко. — Если говорить честно, меня давно беспокоит то обстоятельство, что уже прошло столько времени со дня налета на Пущу-Водицу, а фашисты не напоминают о себе. Что они, так запросто проглотили горькую пилюлю? Или, может, у них, не хватило сил снарядить еще одну карательную экспедицию?.. Нет, в это невозможно поверить. Значит, остается думать… Я допускаю, что фашисты, получив по харе на реке Таль, больше не отважились вслепую носиться по лесам и прибегли к другой, можно сказать, классической тактике. Появление у Опанасюка «родича», потом псевдоподполковника, а сегодня — сборщицы грибов… Все это звенья одной цепи, которые недвусмысленно указывают на то, что фашисты сейчас ведут глубокую разведку. Для чего? Чтобы досконально изучить нас, а потом обложить со всех сторон и уничтожить одним махом.
— Ну, это мы еще увидим, кто кого уничтожит одним махом, — сказал Артем недовольно. — Мы ведь не сидим сложа руки…
Да, отряд ни единого дня не сидел без дела: партизаны старательно несли сторожевую службу, постоянно вели разведку, одну за другой совершали в разных местах округи диверсии, закладывали продовольственные базы на зиму, делали все, чтобы наладить связи с киевским подпольем, другими партизанскими формированиями, Большой землей. Отряд нелегко было нащупать среди полесских дебрей и вовсе невозможно застичь внезапно. И все же каждому становилось ясно: рано или поздно оккупанты нападут на их следы и придется вступать с ними в бой.
— Так что будем делать с этой подлюгой? — не спрашивал, а размышлял вслух Ксендз.
— А что делают с предателями? На виселицу! — Артем решительно встал. — Я предложил бы сегодня же отвезти ее в Радомышль и повесить именно перед окнами жандармерии. Пусть знают!
— Что пусть знают? Где мы базируемся? — даже приподнялся на локоть Ляшенко.
— При чем здесь район нашего базирования?..
— Да при том, дорогой мой друг, что демонстративная казнь гестаповской шпионки в центре Радомышля будет для тех, кто ее сюда послал, убедительнейшим аргументом, что она вышла на партизан и за это поплатилась жизнью. А в тамошней жандармерии наверняка ведь известно, куда именно отправилась она на разведку.
Круто склонил на грудь голову Артем: как ни верти, а Ляшенко прав. Вынести приговор предательнице под окнами ее хозяев — намерение хотя и заманчивое, но неразумное и ненужное. В самом деле, разве немцам так уж трудно будет догадаться, кто схватил возле Змиева вала их лазутчицу и за что повесил ее напоказ в центре Радомышля.
— Так что же с нею делать? Логично ожидать, что, если она не вернется к определенному сроку в Радомышль, гестапо все равно выпустит сюда целую стаю шпиков. А она ведь точно не вернется!..
Временный выход из положения предложил Сосновский:
— Давайте отложим это дело до утра. Я вот направил своих людей в Радомышль, чтобы навести о задержанной дополнительные справки. Посмотрим, с чем они возвратятся, а тогда уж и решим.
Посланцы Ксендза возвратились на рассвете с плохими вестями. Как удалось точно установить, Явдоха Порохня (а именно так назвалась Сосновскому задержанная) была не более и не менее как любовницей и доверенным лицом, а еще точнее — помощницей в черных делах начальника радомышльской жандармерии некоего Виккерта. Бывшая поповская дочь, исключенная в свое время из учительского института за антисоветские настроения, она с первых же дней оккупации с особым ожесточением стала мстить невесть за что своим землякам. Лишь сырая земля знает, скольких коммунистов и комсомольцев выследила она и выдала фашистам за прошлую зиму! А когда вслед за апрельскими дождями и майскими громами по всему Полесью покатились слухи о партизанах Калашника, Явдоха по поручению Виккерта начала бродить по окрестным хуторам и под видом тайного эмиссара народных мстителей собирать через доверенных людей пожертвования якобы для лесной армии. (Разумеется, каждый, кто жертвовал хотя бы крошку в фонд этой «армии», вскоре попадал в гестаповские застенки.)
— Что ж, ситуация ясна: расстрелять! — глухо промолвил Данило. — Я лично за то, чтобы эту взбесившуюся волчицу расстрелять немедленно.
— А как быть с Виккертом и его агентами, которых он непременно пошлет сюда на розыски своей любовницы?
— Разрешите мне позаботиться о том, чтобы он никуда их не посылал, — внимательно исследуя ногти на собственных руках, словно между прочим сказал Сосновский. — Я, кажется, кое-что придумал…
Ему, конечно, не перечили, хотя и не стали допытываться, что именно он придумал.
— Тогда я пошел на рандеву с Порохней. — Не переодевшись в эсэсовский мундир, а лишь прихватив полевую сумку Бергмана, Ксендз вышел из хаты.
День только начинался, а на дворе уже стояла тяжелая духота. Накаленная солнцем и измученная жаждой земля не успевала охладиться за ночь и дышала теплом, как раскаленный под печи. В желтовато-мутном небе не было ни облачка, а на пожухлой, запыленной траве не искрилось ни единой росинки. Сосновскому почему-то показалось, что стоит лишь из-за горизонта выглянуть солнцу, как от его первого же луча и деревья, и травы, и здания сразу вспыхнут.
— Приведите ко мне задержанную, — попросил он Семена Синило и направился к высохшему пеньку за углом Семенютиной хаты.
Семен рысцой направился к кладовой и через минуту вывел оттуда осунувшуюся за ночь, какую-то измятую, с подпухшими веками Явдоху. Как только она увидела вдали Ксендза, такого необычного в гражданской одежде с красной ленточкой на кепке, шаг ее тотчас же замедлился, а в остекленелых глазах застыл немой вопрос: «Где я? Кто этот человек с красной ленточкой на кепке? Неужели гауптштурмфюрер? Но почему он переоделся в партизана?..»
— Среди людей принято, встречаясь, приветствовать друг друга. Но я не стану желать вам доброго дня, потому что наперед знаю: он будет самым тяжелым в вашей жизни, — не удостоив шпионку взглядом, такими словами встретил ее Ксендз.
Презрительно-холодный тон, а еще больше чистейший, без малейшего акцента украинский язык вчерашнего эсэсовского офицера неумолимо убеждали задержанную, что это не какая-нибудь игра, а мастерски подстроенная партизанами западня, в которую она так легко попала.
— Так вот, Явдоха Порохня, этой ночью наши люди побывали в Радомышле и навели о вас у местных жителей справки. Теперь у нас нет никакого сомнения, кто вы, чем занимались все время оккупации и зачем появились в лесах возле Змиева вала…