— Отрапортовать сотнику Стулке.
— Да вы что, пан надпоручик!.. — пораженно остановился Карел и обхватил голову руками.
Шмат прекрасно понимал отчаяние своего ординарца. Командир второй роты Чеслав Стулка хотя и считался образцовым офицером, но для всех в батальоне был человеком загадочным и непонятным. Внешне суровый и казенно-официальный, вечно замкнутый и углубленный в собственные размышления, он жил как-то отстранение и уединенно. Ни с кем из офицеров полка дружбы не водил, с подчиненными держался вежливо, но на определенном расстоянии, подчеркнуто избегал умных разговоров. Сразу же после службы Стулка непременно возвращался в свое просторное, забитое книгами жилище, которое он снимал у местного служителя церкви, и до первых петухов колдовал над произведениями русских и украинских авторов.
О нем никто ничего точно не знал. Ширились слухи, что Стулка — выходец из знатной профессорской семьи, что до начала войны он был «вечным студентом», который странствовал по самым знаменитым университетам Европы, изучая теологию, историю, право, а в армии оказался только по настоянию старшего брата, который якобы длительное время служил при штабе генерала Чатлоша[19], а ныне командует где-то на Кавказе или Кубани не то пехотным полком, не то бригадой. А еще говорили… Вообще-то много чего болтали в батальоне, и хотя этим россказням мало кто верил, однако даже офицеры, не говоря уже о нижних чинах, сторонились сотника Стулки и побаивались его.
А вот Яну Шмату многое нравилось в этом человеке. И то, с каким достоинством и независимостью держался перед начальством командир роты, и то, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не кичился своим происхождением и влиятельными связями, не претендовал на какое-то особое положение. Стулка нес службу наравне с офицерами полка, при этом стремился не выделяться, всегда быть словно бы в тени, хотя все умел делать лучше и быстрее других. Но более всего Шмату, который собственными силами протаптывал среди житейских сугробов собственную тропинку, импонировали в сотнике высокая порядочность, внутренняя культура, ровный характер. Яну казалось, нет, он интуитивно чувствовал, что под личиной напускной суровости и нелюдимости у Стулки бьется благородное и нежное сердце, что этот человек вынашивает в себе нечто такое, о чем и догадаться никому не под силу. И давно мечтал Ян ближе сойтись, сдружиться с профессорским сыном. Только ведь добиться дружбы с настоящим мужчиной намного труднее, чем завоевать сердце красавицы, к нему сватов с предложением не пошлешь, здесь все должен решить счастливый случай. А он, как назло, не представлялся раньше. И вот сейчас Шмат был рад, что имеет возможность нанести первый визит именно сотнику, как своему непосредственному командиру.
— Ходом руш, стрелок Карел! — шутя приказал он ординарцу. — Быстро шагом арш!
Примерно через сотню шагов они свернули с дороги, осторожно перебрались через старенький забор и через густой сад прошли к угловой стене уютного каменного дома под железом, выходившего тыльной стороной на параллельную улицу. Мимо цветника на цыпочках приблизились к крыльцу, красовавшемуся четырьмя резными деревянными колоннами. Шмат подал условный знак Карелу, тот еще крепче прижал к груди автомат, нырнул в развесистый куст жасмина и словно растворился в темноте. А надпоручик ступил на крыльцо и осторожно постучал в дверь.
— Имею срочное дело к пану сотнику! — козырнув, сказал он сухощавому старичку с роскошной седой бородой, наверное хозяину дома, когда тот вышел на стук.
Старик окинул его придирчивым взглядом и не очень охотно пробормотал:
— Прошу за мной.
Следом за старичком Шмат миновал темные сени, потом едва освещенную слабым огоньком лампадки перед образами в красном углу светлицу, увешанную иконами и пропахшую ладаном и какими-то ароматными травами, пока не оказался в просторной, обставленной книжными шкафами комнате с большим письменным столом перед входом. В отдаленном углу Ян сразу же заметил полузакрытого ширмой сотника в нижней рубашке, который лежал на боку спиной к двери, читая какую-то книгу.
— С разрешения пана сотника, осмелюсь доложить…
Стулку будто катапультой сбросило с дивана. Словно на воскресшего, он пораженно смотрел на позднего гостя, и багровые пятна медленно проступали на его запавших щеках.
— Надпоручик Шмат… О Езус-Мария! Откуда вы?!
— А оттуда… — неопределенно кивнул головой Ян на плотно занавешенные окна.
— А что с тремя другими нашими стрелками? Где они?
— Все живы и здоровы. Велели кланяться…
Сотник облегченно вздохнул, провел ладонью по лицу и тяжело, будто после непосильной работы, опустился на диван. Минуту-другую горбился молча, видимо приходя в себя, потом глухо промолвил:
— Все живы-здоровы… А мы уже здесь думали… Где сейчас они?
— Извините, пан сотник, но на этот вопрос я не могу ответить, — после минутного колебания сказал Шмат. — С уверенностью могу лишь вот что сказать: они в надежном месте.
Стулка резко встал, впился гневным взглядом в подчиненного офицера.
— Как прикажете понимать ваши слова, пан надпоручик? С каких это пор вы нашли возможным разговаривать со своим командиром загадками? — Он вдруг сорвал китель со спинки стула, быстро набросил на себя и, когда застегнул на все пуговицы, потребовал: — Я хотел бы знать, что с вами и вашими стрелками произошло и где вы пропадали столько дней!
Коротко и нарочито беспристрастно Шмат доложил обо всем том, что произошло с их четверкой после коварного ареста эсэсовскими карателями: ночной допрос с диким мордобоем в немецкой комендатуре, обвинение в срыве карательной операции против партизан и отдача под военно-полевой суд, отправка на рассвете в арестантской машине в Житомир и неожиданное освобождение их на лесной дороге советскими партизанами…
— А откуда же им, партизанам, стало известно, когда и куда будут переправлять вас боши? — невольно вырвалось у ошеломленного рассказом Яна Стулки.
— Не ведам, пан сотник. Партизанские командиры нам об этом не докладывали, а мы не осмелились пока расспрашивать…
— Так вы что, в плену у них или как?
— Наоборот! Нам долго пришлось их уговаривать, чтобы приняли нас…
— Что?! Выходит, вы перешли на сторону партизан?
— А что же нам оставалось делать, пан сотник? Возвращаться в казарму, чтобы снова оказаться в гестаповских застенках, а потом — на виселице? Только в чем же мы виноваты? Что вместе со всеми краянами не учинили зверства на земле украинской?..
Заложив руки за спину, Стулка прошел из угла в угол по комнате, и Шмат заметил, как нервно подергивается у него левая щека.
— Сюда вы, надеюсь, пробрались тайком? — внезапно остановился он напротив надпоручика.
— Так точно.
— В казарме уже побывали? Кого-нибудь из земляков видели?
— Нет, к вам первому, пан сотник, я считал своим долгом явиться…
Стулка снова заходил по комнате:
— Пан надпоручик, а знаете, что велит мне сейчас сделать с вами служебный долг и честь офицера?
— Безусловно. Кто-нибудь другой на вашем месте без колебания арестовал бы меня и отправил в комендатуру. Но вы, именно вы, этого не сделаете!
— Вы так думаете?
— Уверен!
— Почему? — Стулка снова остановился напротив Шмата. — Только, ради бога, ни слова лести! Если можете, то только правду, святую правду!
Что мог ответить на это Ян? Он сам себе толком не в состоянии был объяснить, почему так уважает этого диковатого человека и доверяет ему. Доверяет, собственно, не имея на это весомых оснований, не зная его толком.
— Спрашиваете почему? Что ж, скажу, если хотите. Ибо очень хочу верить, что не у всех словаков под военным мундиром угас разум, умерла честь, испарились достоинство и совесть. Хочу верить: среди наших горемык горняков есть люди, способные видеть горизонты завтрашнего дня. А он у нас… Кому же, если не вам, Чеслав, под силу понять, что будущее у словаков печальное и безотрадное? Потому что мы сами себя исключили из рядов свободолюбивых братских народов и объединились с наиреакционнейшим, наиненавистнейшим режимом в мире, который объявил славянство низшей расой.
— Так вы хотите сказать, надпоручик, что один из наших нынешних доморощенных вождей говорил глупости, когда публично утверждал: «Никогда будущее словаков не было таким прекрасно лучезарным, как сегодня, когда мы встали рядом с немецким народом, возглавляемым фюрером, с которым мы совместно строим новый, самый совершенный мир»? — не скрывая иронии, спросил Стулка.
— Я сказал то, что хотел сказать. Ну, что касается всяких там утверждений и пророчеств наших «вождей»… Вообще для нас было бы счастьем, если бы они еще в колыбели онемели навсегда! Или, может, вы другого мнения?.. Наверное, мы прокляты богом и гневим народ, если на крутых поворотах истории судьба посылает нам каких-то придурковатых правителей. Ведь это же просто смешно, что мы никогда не умеем удержать общественного равновесия, нас всегда почему-то заносит на постылые обочины. То мы становимся шваброй в руках Габсбургов, заливая собственной кровью пожар кошутовского восстания, то черти нас вдруг несут по прихоти Гитлера в мировую бойню… Ну скажите, что мы потеряли на этой земле? Зачем сюда притащились? Разве нам была нужна война со славянскими братьями? Разве нам не хватало неба над синими Татрами? Или, может, мало было собственных лесов и пашниц?
Всегда равнодушный ко всему и скептичный, Стулка даже рот раскрыл от искреннего удивления. Он до сих пор считал бывшего горянина, молчаливого Шмата обыкновеннейшим служакой, интеллектуальным примитивом, которого только какие-то случайности вынесли на гребень общественной жизни, а выходит… Неужели он, такой опытный и разбирающийся в людях, ошибался в надпоручике столько месяцев?
— Скажите, Ян, — впервые за все время их знакомства обратился Стулка к надпоручику по имени, — вы не состоите членом партии коммунистов? Или, может, русские большевики так перевоспитали вас за несколько суток?