— Тогда подождите меня на улице! Я сейчас…
Снова слегка скрипнула дверь, и почти в тот же миг Стулка приоткрыл ширму:
— Ну, слыхали? Уже началась заваруха!.. Ну ничего, полковник не из тех, кто даст бошам на собственном темени кол тесать. Знаете, Ян, я просил бы вас… Если не очень торопитесь, подождите меня. А чтобы не изнывали от тоски, настраивайте приемник на московскую волну. Будьте уверены, много интересного услышите… Кстати, вы разрешите мне передать полковнику правду о всех ваших приключениях? Конечно, конфиденциально.
— Если найдете нужным. Хотя ему все же лучше знать правду.
— Ну, так я пошел. До скорой встречи!
Как и советовал Стулка, Шмат включил приемник, отыскал радиоволну Москвы. Передавались комментарии к какому-то советско-американо-английскому соглашению. Он приник ухом к динамику, стремясь не пропустить ни единого слова. Но, не зная русского языка, Шмат, конечно, так толком и не понял, о чем же именно договорились главы правительств Англии и Соединенных Штатов с Советским Союзом. Однако по тому, как торжественно-приподнято говорил диктор об этом соглашении, Ян сердцем почувствовал: по ту сторону фронта никто и не собирается складывать оружие, как об этом изо дня в день раззванивали геббельсовские подручные, а Москва тщательно готовится к грядущим битвам и глубоко верит в свою победу над Гитлером.
— Так вот что, надпоручик, придется нам примерно на неделю отложить деловой разговор… — Увлеченный мыслями о будущем, Ян и не заметил, как возвратился сотник. — Завтра утром я отбываю в Братиславу. Да, да, полковник Мицкевич хочет, чтобы лично я доложил о здешней заварухе генералу Чатлошу. Разве я не говорил, что пан полковник — опытный лис, он никому не даст наступить себе на пятки… Но это даже лучше, что так получается. В нашем деле поспешность — вещь нежелательная. Вот мы малость пораскинем мозгами, а уж потом придем к соглашению.
— Мы свое уже твердо надумали.
— Тогда малость помните себе бока. А чтобы не очень скучали… Знаете, в знак нашего настоящего знакомства я хочу подарить вам свой радиоприемник. Послушайте только, что нынче в мире происходит, взвесьте, в какой водоворот отправляетесь…
— Ну что вы! Это же просто царский подарок!
— А разве вы не заслужили? Берите, Ян, из Братиславы я лучший себе привезу.
— Ну, если так… Не знаю, как вас и благодарить.
— С благодарностями подождите. Не исключено, что наши дороги еще могут скреститься на поле боя. Тогда каждому из нас придется молить бога помочь нам уничтожить своего противника. Разве не так?..
XII
Около пяти часов вечера, как и было условлено, Артем в сопровождении Ксендза и личной охраны преодолел добрых два десятка километров верхом на коне и прибыл на заросшую кустами поляну, вырубленную когда-то в древности среди старых лесов и засаженную яблонями беглыми с Подляшья православными монахами, которые собирались заложить в этой глуши не то скит, не то монастырь. Неизвестно, что помешало им осуществить свое намерение; брошенный на произвол судьбы сад с годами одичал, зачах в плотной осаде напористых зарослей терна и шиповника. До войны сюда изредка вывозили пасеки, а сейчас эти чащи, среди которых то тут, то там маячили узловатые, уже доживающие свой век дички с трухлявыми дуплами, даже зверь обходил стороной.
«Молодец Кирилл, хорошее место подобрал для встречи с Цымбалом!» Осмотревшись вокруг, Артем подал условный знак дозорному проводнику. Тот несколько раз зычно свистнул. Почти тотчас на свист кто-то откликнулся криком иволги.
— Слезайте с седел! Приехали, — облегченно вздохнув, скомандовал Артем и первым соскочил на землю.
За ним сыпанули и спутники, затоптались возле утомленных коней, разминая занемевшие ноги. И никого из них не насторожил треск и шелест в кустах: знали, что это приближаются свои. Вскоре из зарослей выбрался, прикрывая лицо руками, смуглый Мансур, за ним — Колодяжный.
— Эгей, братва, вы гля, кто пришел!.. Мы-то думали, колодяжненцы подвиги в походах свершают, а они, соколики, тыловые мозоли на солнце выгревают, — как всегда в таких случаях, посыпались шутки. — Ты смотри, у них уже и животы поотвисали… А вы, случайно, курортнички, бока не поотлеживали?..
Но вот прибывшие увидели за Кириллом сухощавого, туго подпоясанного командирским поясом поверх вылинявшей гимнастерки, еще моложавого на вид средних лет мужчину с густой шевелюрой, выбивавшейся из-под фуражки, с темными, наостренно-зоркими глазами, и тотчас же прикусили языки.
— Знакомьтесь, — поздоровавшись, предложил Колодяжный. — Наша с Мансуром миссия, кажется, закончилась…
— Цымбал. А кличут Иваном, — протянув Артему крепкую жилистую руку, отрекомендовался тот. — Командир партизанской группы, базирующейся в здешних краях…
— Да слыхали про такую группу, слыхали, — пожимая руку Цымбала, улыбнулся Артем. — Про хорошие дела слава далеко катится…
— Спасибо на добром слове, только ведь дел у нас — со щепотку. Вот о ваших подвигах действительно молва идет. У старых и малых сейчас одно на устах: калашниковцы немчуре скоро так зададут…
Колодяжный, взглянув на солнце, клонившееся уже к закату, сказал:
— Товарищ командир, вы уж извините, но если к нам с Мансуром дел не имеется, разрешите откланяться. Сегодняшней ночью нас ждет одно крутое дело, а дорога еще ого-го какая…
Артем поблагодарил хлопцев за службу, пожелал счастья на партизанских тропинках и отпустил вместе с Ксендзом. А сам с Цымбалом, выставив сторожевые посты, примостился в тени старой дуплистой дички.
— Что ж, наверное, нам стоило бы ближе познакомиться, — явно не зная, с чего начать разговор, промолвил гость.
— Видимо, так… — согласился Артем. — Говорят же: откровенность бывает только между людьми, которые хорошо знают друг друга.
— Ну, вам-то рекомендоваться нечего: за вас дела сами все сказали. А вот мне… — Прибывший нахмурил брови, потупил в землю глаза. А потом решительно произнес: — Так вот: родом я из этих мест, хотя и покинул их еще в детстве, а накануне войны несколько лет работал в Киеве. Оттуда и на фронт пошел. Точнее — фронт сам ко мне пришел. В июле прошлого лета, когда фашисты неожиданно прорвались в Голосееве и захватили Батыеву гору, всех нас, коммунистов, подняли по тревоге, наспех проинструктировали, выдали кому винтовку, кому пистолет, а кому просто гранаты и бросили к подножию той проклятой горы, которая уже раз сыграла зловещую роль в истории Киева. Мы должны были повести на штурм немецких укреплений ополченцев из трамвайного депо, пивзавода и музфабрики. Ночью первые поднялись в атаку и не остановились под пулеметным огнем, пока не достигли вершины. Правда, до самого утра по склонам Батыевой горы стекала кровь, но все же мы выполнили задание штаба обороны Киева. Вот таким, значит, выдалось мое боевое крещение. А потом…
Что было потом, Артем легко мог представить, потому что сам был участником этих событий. И все же с любопытством слушал о тревожных днях и ночах осажденного Киева, о великом самопожертвовании и немеркнущих подвигах киевлян, о тяжелом отступлении советских войск за Днепр и кровавых побоищах на полтавской дороге. И наконец, о трагедии на болотистых берегах Трубежа-Трубайла. Слушал и удивлялся, насколько схожи житейские стежки-дорожки этого человека с его собственными. Он тоже провел семьдесят два дня в осаде, тоже отступал под бомбами по полтавской дороге, щедро орошенной кровью, а на Трубеже, под селом Борщив, попал в окружение и потом затравленным зверем пробирался в Киев.
— Вы, вероятно, слыхали, что тогда творилось в городе, — продолжал свой рассказ Цымбал. — Уничтожение Крещатика… Бабий Яр… Повальные облавы и обыски. И расстрелы. На каждом шагу — расстрелы, расстрелы, расстрелы!.. Всяк, кто открывал дверь дома постороннему человеку, подписывал тем самым смертный приговор себе и своей семье. Благодарение судьбе, я имел в Киеве настоящих друзей. Они и пригрели в лихую пору, и накормили, отрывая от себя последнюю крошку, и утешили. Несколько недель провел я в подполье, не решаясь средь бела дня носа высунуть на улицу, а потом друзья свели меня с людьми, оставленными парторганами для борьбы в тылу врага. Но после массовых октябрьских погромов подполье только лишь начинало вставать на ноги. Поразмыслив, товарищи из подпольной группы на станции Киев-Товарный посоветовали мне, исходя из обстановки, покинуть Киев и отправиться в родные края на Житомирщину, где проживали мои сестры и двоюродные братья. Возвратиться, чтобы найти надежных людей, сформировать из них партизанский отряд, в который подпольщики могли бы переправлять киевских товарищей в том случае, если им будет угрожать провал. Вот так, значит, я оказался на Полесье с поддельными документами…
Резкостью жестов, выражением лица, слишком эмоциональной манерой вести разговор Иван Цымбал очень напоминал энергичного Заграву. Артем сразу же пришел к выводу: этот человек относится к тем натурам, которые рождены только для живого дела и угасают, никнут во время вынужденного безделья. Поэтому ему нетрудно было представить, как метался этот человек по полесским селам под видом мастера сапожного ремесла и присматривался, прислушивался к людям, из которых должен был выбрать союзников в будущих боях и походах.
— Ранней весной, когда прокатились слухи о появлении в этих краях Калашника, я, недолго думая, собрал надежных хлопцев и объявил о создании партизанского отряда. Нас было всего лишь семнадцать человек, но мы без колебаний покинули, так сказать, зимние квартиры и перебрались в леса. Только, наверное, в недобрый час начали мы это дело — нам сразу же не повезло. Не успели обжиться на новом месте, не успели провести ни одной настоящей боевой операции, как уже где-то на третий день Чупреевскую лесопильню, где мы было заночевали, окружили жандармы и полицаи. Как это случилось, до сих пор не могу понять, но пришлось нам, совершенно неопытным и плохо вооруженным, с боем вырываться из огненного обруча. Разумеется, не всем удалось вырваться.