— Что ж, друзья, в принципе мы все одинаково понимаем обстановку. Правильно определяем и свое место в битве с фашизмом, — выслушав всех присутствующих, рассудительно сказал Артем. — Да, период становления для нас миновал. Отныне все наши дела будут подчинены только одной цели: реальная помощь фронту! С чего же мы начнем новую страницу своей партизанской летописи?.. — Он на миг задумался, приглаживая ладонями жесткие волосы. — Товарищ Сосновский, вы не могли бы проинформировать, сколько вражеских эшелонов проходит ежедневно через Киев на восток?
— В среднем около восьмидесяти. В пределах пятидесяти — через Фастов, и примерно тридцать — через Коростень…
— Слышите? Восемьдесят эшелонов!.. Куда и с какими грузами они следуют, наверное, ни для кого не секрет. А что, если бы взять на замок Киевскую железнодорожную магистраль и не пропустить эти эшелоны к фронту? Думаю, сейчас это была бы самая реальная помощь Красной Армии. Вот я и предлагаю: вывести из строя одновременно Фастовскую и Коростенскую железные дороги, соединяющие Киев с западом, и вывести без промедления!
— Грандиозно! Это просто грандиозно! — вскочил Заграва.
— Товарищ Павлюк, основная роль в этой операции отводится вашей группе.
— Ну что же, мы с охотой…
— Сколько времени нужно для подготовки зарядов?
— Надеюсь, за несколько дней управимся… Хлопцы у меня — на все руки мастера…
— Даю вам три дня для подготовки. Но смотрите, сбоя не должно быть!.. За это время, товарищ Сосновский, вам надлежит разведать подходящие места для подрыва железных дорог. Общее руководство операцией, которую условно назовем «Коромыслом», возлагаю на Павлюка.
XIII
…Жил да был человек на земле.
Обыкновеннейший себе человек — неприметная капелька в бесконечном водопаде поколений. Ничем, абсолютно ничем не выделялся он из общей людской массы: ни острым разумом, ни необычным характером, ни писаной красотой. Был по-крестьянски медлительный, кряжистый, удивительно молчаливый и какой-то словно бы вылинявший на вид. Имел невыразительные, глубоко посаженные в косоватых впадинах под тяжелыми надбровьями глаза, поблекшее, приплюснутое лицо и щетинистые реденькие волосы, топорщившиеся во все стороны на круглой голове. И имя у него было такое, каких в каждом селе что воробьев под стрехами: Иван. Даже судьба выпала ему серая и будничная, не отмеченная ни внезапными взлетами, ни стремительными падениями.
Единственное, что хотя бы как-то выделяло его среди ровесников так это то, что не было у него ни рода-племени, ни собственной фамилии. Правда, в притаврийском селе Терпение, где протаптывал он почти с пеленок тропинку в жизнь, после трехлетней кровавой вьюги, названной гражданской войной, осталось столько горьких сирот, что никто не в состоянии был и сосчитать их. Но все-таки эти малыши если сами не помнили своих отцов, то по крайней мере хоть слышали о них от родичей и соседей. А Иван сном-духом не ведал, кто пустил его на свет белый и где именно впервые заглянуло ему в глаза солнце. И вообще ни у кого не было об этом определенного мнения.
Доподлинно в Терпении было известно только то, что в непроглядную метель суровой зимы двадцать первого года, вскоре после того как с приазовских степей был вышвырнут со своими черными легионами барон Врангель, а вслед за ним и гуляйпольский батька со своими ватагами, пробился в село сквозь снежные сугробы весь пострелянный и порубанный Оникий Потепух. Прибился бедняга невесть откуда в свою пустую хату и притащил за плечами в мешке не трофейный скарб, не какое-нибудь там добро, а едва живого и теплого ребенка в нищенских лохмотьях. Всего насмотрелось, все испытало на своем долгом веку Терпение, но такое никому и во сне не снилось. Зачем же это больному, одинокому человеку понадобился какой-то байстрючок? Где он его раздобыл? Что собирается с ним делать?..
Всезнающие женщины хитро подхихикивали, тайком вострили языки, что нелюдимого Оникея наградила таким «орденом» за «боевые заслуги» какая-нибудь из городских стриженых шлендр (ну да, ну да, они такие, городские скромницы!); старые да набожные перешушукивали пущенную кем-то сплетню, будто сам Нестор Иванович доверил Оникею присмотреть и уберечь своего вылупка; а бывалые мужчины рассудили так: у Оникея Потепуха, наверное, грехов за душой как репьев у бродячего пса, вот он и прихватил где-то сироту, чтобы прикрыться ею перед новой властью и не получить бесплатной путевки к белым медведям. Самые фантастические предположения и кривотолки проносились из конца в конец по засыпанному глубоким снегом селу, перерастали в несусветные враки, но Оникей оставался глухим ко всему этому. С горем пополам позатыкал разным тряпьем выбитые окна, приладил вместо дверей туго связанные соломенные маты, кое-как подремонтировал печку да и зажил уединенно на отшибе, ревностно ухаживая за своим малышом.
А там и весна не замешкалась. Сыпанула обильными дождями, взвеселила землю мягким теплом. Оникей вывел малыша в поле и принялся обучать его, как сеять хлеб, бороться с пыреем да осотом и мужественно переносить всяческие невзгоды. Только не суждено было Оникею долго жить на белом свете. Примерно через три года застудился под градом, слег. А тут еще старые раны открылись. Вот свалился да и угасал в темной халупе, пока и не вынесли его оттуда вперед ногами. Ушел человек в небытие, так и не поведав никому тайны, где взял мальчонку, из какого тот корня.
Остался малый Иван как былинка на юру, беззащитная перед всеми непогодами и вихрями. Первые недели после похорон гнездился в развалюхе Оникея Потепухи, а когда ударили морозы, опустели грядки, нацепил сумку да и побрел от хаты к хате.
— Нечего с протянутой рукой за дармовщиной гоняться, — встретил его на своем подворье ухватистый Пронь Дрочило, который, как поговаривали в селе, и из мякины умел борщ приготовить. — Хлеб нужно уметь зарабатывать. Или, может, ты из ленивых?
— Да почему же? Только где сейчас заработаешь?..
— А хотя бы и у меня, — слегка покусывая пожелтевший от табака ус, неожиданно предложил Пронь. — Сироту сам бог велел пригреть… Где пятеро голопузых к миске садятся, шестому тоже место найдется.
Вот так нежданно-негаданно и оказался безродный Потепушенко не то в наймах, не то в примаках в доме у Дрочило, забитом до отказа всяким добром, во дворе, переполненном всякой скотиной да птицей. Встретили его там без особой радости, однако ни высохшая в щепку Марфа Дрочилка, ни ее горластый выводок зря его не обижали, возле миски не обделяли. И что более всего удивляло — работой не заваливали сверх меры. Ну, наносить в хату воды, топлива, почистить кошары, покормить свиней, сменить в коровнике подстилку, забить ясли сеном, а потом сгонять коней на водопой, запарить скотине гречишной половы, убрать навоз… Хотя и вертишься с утра дотемна на ногах, но обязанности эти нехитрые. Иван управлялся с ними, можно сказать, запросто. И мысленно благодарил судьбу, которая свела его с таким набожным и чистосердечным семейством.
Только не знал он еще как следует Проня Дрочило. Не таким был этот человек, чтобы просто так, из жалости, хотя бы муху покормить со своего стола. Пронь все время пристально присматривался да приглядывался к своему постояльцу, мучительно прикидывая, какую бы наибольшую пользу извлечь из этого приблудного паренька? Всю зиму, считай, вот так присматривался, приобщая Ивана кроме чисто хозяйственных работ то к сапожничеству, то к бондарству, но так и не заметил за ним склонностей к ремесленничеству.
И вот уже весной, когда односельчане начали хлопотать о летнем выпасе скотины, проклюнулась однажды у Проня счастливая мысль: а почему бы не сделать Потепушенко общественным пастухом? И собственная скотинка была бы присмотрена, и, глядишь, можно бы что-нибудь и с общества содрать… Недолго думая, метнулся поскорее к горбатому Павлушке, который еще с дедовских времен водил в Терпении общественные стада, и давай умолять его взять себе в подпаски сироту. Умолял с таким ангельским видом, будто и в помыслах не имел длинного рубля, а только стремился сделать добро и мальчишке, и обществу.
— Ну, скажи ты, бога ради, разве же это не находка для каждого из оратаев, когда его скотинку будут присматривать за отработку? А условия… лишь послушайте, что за условия!.. Ванько пасет неделю ваше стадо, а вы за это денек — один лишь денек! — отрабатываете у него… Ну, а поскольку Ванько у меня приют нашел, то, выходит, отрабатываете у меня на хозяйстве. Знаете же, сироте что-нибудь и зимой нужно жевать…
Общество на эти условия охотно согласилось: отработка для крестьянина — дело испокон веков привычное, будничное. Ведь еще с деда-прадеда почему-то считалось: лучше неделю набивать себе мозоли, чем транжирить кровно заработанный рубль. И никто в Терпении не смекнул, какую выгоду будет иметь Дрочило оттого, что мальчишка, принятый им, будет пастушествовать. А на деле вышло так, что односельчане и пахали его ниву, и засевали, и пололи, и жали, и скошенное молотили, а он со своим самым старшим, Мироном, носился по ближним и дальним ярмаркам, что-то скупал, что-то перепродавал, туго набивая червонцами кошелек.
Несколько лет Иван проработал пастухом вместе с горбатым Павлушком, сбивая по утрам холодные росы да измеряя босыми пятками колючие пажити, страдая под холодными дождями и градобоями. Но все это проходило и забывалось, а вот обиды, людские насмешки и презрение отравленными жалами застревали в сердце… И ныли, ныли. Любой негодяй мог ведь бросить вслед, когда Иван гнал отару по улицам села: «байстрюк», «гнилой выродок». И только за то, что судьба столь жестоко обошлась с ним, лишив родных, что некому было за него заступиться. А какая в этом его вина?
Но все на свете, к счастью, имеет свой конец. Глубокой осенью двадцать восьмого закончились пастушеские труды Ивана, его походы за отарой овец. Закончились тогда, когда Пронь Дрочило, будучи на ярмарке на Слобожанщине, повстречался не то в Гадяче, не то в Ромнах со старым одноухим цыганом-кузнецом со странным именем Перуз, который спился до основания, отбился от своего табора и был привезен Пронем в Терпение. Доставил его сюда на своей бричке, как всегда, со скрытым намерением пригреть человека в трудную для него годину, выходить, а потом иметь от его умелых рук изрядную выгоду. Ибо что, в сущности, Перузу нужно? Ну, кое-какие харчи да по кружке первача три раза в день. А в Терпении для кузнеца непочатый край работы. Стоит лишь водкой приохотить Перуза к кузнечному делу — и всех в село можно зажать в кулак…