Вот такое, значит, дело решил провернуть сообразительный Дрочило. Единственная помеха возникла у него на пути, единственная забота сушила ему мозги: куда приткнуть Перуза, когда собственное жилище Проня уже трещало от добра? Нужно было возвести какую-нибудь кузницу, хотя бы из лебеды. Только когда же это строительство обходилось без известных затрат? Во что бы то ни стало строить — означало раскошеливаться, а для Проня легче было собственный зуб вырвать, чем выложить из кошелька червонец.
Спасибо Ивану-подпаску, подсказал хороший выход:
— А почему бы не устроить кузницу в хате покойного дядьки Оникея? Она ведь все равно разваливается на пустырище без дела…
«В самом деле, а почему бы и не пристроить там Перуза? Тем паче, если сам наследник Оникея предлагает такую услугу… И как я до этого не додумался!» — хлопнул себя по лбу с досады Пронь. А на следующий день, пока не охладело у Ивана желание отдать опустевший дом под кузницу, засучил рукава да и направился со всеми домочадцами на подворье покойного Потепухи. Общими силами прежде всего взяли в «лисицы» стены, укрепили дубовыми подпорками потолок, наполовину забили, а наполовину застеклили окна, смастерили из досок двери, а потом под надзором Перуза принялись наново перекладывать печь и дымоход, вкапывать возле будущего горна дубовый пенек под наковальню и кадушку для воды, сколачивать сусек для угля и полки вдоль стен. С неделю, считай, дневали и ночевали Дрочилы в Потепуховой халупе не приседая. А вскоре после покрова впервые за последние годы над нею взвился в синее небо сизый дымок и донесся оттуда веселый перезвон металла. Нацепив на грудь замусоленный фартук, Перуз принялся отрабатывать водку и даровые харчи. А чтобы он не скучал в одиночестве, чтобы не тратил зря времени на всякую черную работу, находчивый Пронь пристроил там помощником Ивана Потепушенко. Не сидеть же такому детине всю зиму без дела! Пускай потрется возле мастерового человека, глядишь, наберется ума-разума, да еще когда-нибудь, может, и сам выбьется в кузнецы…
Горько, безнадежно пил старый Перуз, но умел он и работать каторжно. Вот поднимется на рассвете в полубессознательном состоянии, распухший весь, подойдет к кадушке с водой, опустит туда налитую свинцом голову и держит ее, пока хоть малость не придет в себя. А затем вытрет дерюжкой свои щетинистые седые патлы и как станет к наковальне, то пока с молота семь потов не сойдет, не сдвинется с места. И тогда в его могучих, почерневших и огрубевших от неисчислимых ссадин и ожогов руках будто оживало железо. Выхваченное из огня, оно светилось будто от радостной встречи с добрым знакомым, сыпало искристым смехом, переливалось нежными переливами, напевало звонко и весело. Зачарованно смотрел Иван на работу Перуза и никак не мог понять, как это никчемный кусок раскаленной рессоры или какая-нибудь железка под обычными ударами превращается в разнообразнейшие вещи — сапу, засов, нож, подкову, копач. Он буквально ни на шаг не отходил от горна, стремясь ничего не пропустить.
Перуз вскоре заметил это жадное любопытство подростка и решил приобщить его к кузнечному делу. Однажды вечером, выполнив все заказы Проня, какие тот собирал по селу, Перуз вручил Ивану молот и, вынув из огня побелевший швеллер, сказал: «А ну-ка, познакомься с ним!» Только не получилось у Ивана знакомства: швеллер не поддался, молот отскакивал от него в разные стороны, не слушался. Кузнец рассмеялся и посоветовал парнишке не силой, а умением укрощать металл.
С тех пор почти каждый вечер он показывал, как нужно обращаться с разным кузнечным инструментом, как отпускать и закалять железо. И все чаще и чаще они допоздна засиживались в кузнице, потом и ночевать в ней стали. А как затихли февральские морозы и начались весенние оттепели, вообще перебрались сюда на постоянное жительство.
Вот так началась Иванова наука. И совпала она с самыми светлыми и радостными его днями. Потому что впервые в жизни никто не пинал и не обижал его только потому, что он не мог дать сдачи, никто не упрекал куском хлеба и не клеймил презрением. Перуза менее всего интересовало, кто да откуда его помощник. Перуз обращался с ним как с равным, ценил за старательность и сообразительность в работе. И как с родным, щедро делился секретами своего тяжелого ремесла. Потому, когда повеяло теплом и Пронь заикнулся было, что пора уже кое-кому менять кузнечный молоток на пастушью герлыгу, Иван наотрез отказался возвращаться в подпаски. Правда, Пронь не очень на этом и настаивал: что ни говори, а иметь в хозяйстве кузнеца было значительно выгоднее, чем какого-то там презренного подпаска. А кроме того, были у него собственные жгучие хлопоты.
Мотаясь где-то по ярмаркам, прослышал он краем уха от «знающих» людей, что вскоре должен начаться большой крутеж в жизни, что якобы уже разослан повсюду такой приказ, чтобы по селам забирать у хлеборобов все под метлу, обобществлять и создавать какие-то новейшие коммунии — колхозы. Что это такое, Пронь не знал, да и знать не хотел, но всем существом своим почувствовал: приближается неотвратимый конец его привольной жизни. Поэтому бессонными ночами уже не прикидывал, как расширить свое хозяйство да приумножить богатство, а сушил мозги над тем, как бы уберечь от коммунии нажитое добро. А что нелегко будет его уберечь от сельской голытьбы, вместе с которой он и сам когда-то яростно разрушал панские дворцы да экономии, нисколько не сомневался. Ведь ни землицу, ни скотинку, ни всякий там товар и инвентарь за пазуху не спрячешь, а самые крепкие замки, даже стены — от комбедовцев защита весьма ненадежная. Так вот, обмозговав ситуацию, взвесив ее вдоль и поперек, Пронь решил перехитрить, обвести вокруг пальца сельских голодранцев.
Пока они изучали азбуку в ликбезе да митинговали на сходках, Пронь тайком начал сплавлять все со двора на базар, набивая кожаный кошелек звонкими червончиками. В Терпении давно привыкли, что он вечно носится по ярмаркам, что-то там скупает да перепродает, поэтому никто не обратил особого внимания на то, как стремительно опустошается хозяйство Проня. А когда наконец беднота приняла единодушное постановление ликвидировать этих мироедов как класс и организовать коллективное социалистическое хозяйство, на кулацком подворье Проня Дрочило не оказалось даже палки подходящей.
Не было уже к тому времени и Проня. Прихватив наторгованные червонцы, он тайком уехал неизвестно куда со своим первенцем Мироном. Старая Марфа с малышней перебивалась кое-как на заработках батраков-кузнецов. Она, кстати, чуть ли не самой первой бросилась записываться в колхоз, в надежде на то, что общество не оставит в беде ее горластую ораву и, глядишь, возьмет на дармовой прокорм. Только не лыком были шиты вчерашние бедняки. Поняв, как обвел их вокруг пальца пронырливый Пронь, они указали Марфе на дверь. Еще и пригрозили: если, мол, через день-другой Пронь не принесет деньги, выторгованные за нечестно нажитое добро, ее самое спровадят туда, куда спроваживали всех кулаков. Марфа — в слезы. И бегом в кузницу. Упала перед батраками на колени, давай целовать им ноги да умолять заступиться за ее недорослых детей.
За свою короткую жизнь Потепушенко все научился терпеть — и людскую хулу, и незаслуженные обиды, и беспощадные побои, а вот чужих слез, тем паче женских, он переносить не мог. Поэтому сразу же после Марфиного посещения побежал к руководителям сельхозартели и начал как умел доказывать, что эта женщина ни в чем не повинна, что ее не следует изгонять из села, а лучше всего принять с детьми в коллектив. Ну, а в счет распроданного Пронем Дрочило имущества просил взять в колхоз кузницу на отшибе. Сельские руководители вздыхали да покачивали головами над такой сердобольностью одного из самых униженных батраков, но все же просьбу его уважили. Как-никак, а кузница для коллективного хозяйства была словно бы находка.
Вот так стал Иван колхозником. Правда, с тех пор разошлись его стежки-дорожки с Перузом. Оставшись без каждодневной бутылки сивухи, старый цыган не мог снести сухого колхозного закона и примерно через неделю побрел куда-то искать лучшей житухи. А Иван остался не только полновластным хозяином кузницы, но и основным кормильцем недорослых детей Проня.
«О люди добрые, да слыхали ли вы, что отколол потепуховской выродок?.. Ну да, ну да, якшается с Марфой! И со всем ее выводком в колхоз приписался. Вот уж коммунии помощь будет! Ха-ха-ха… Ну, что он такого нашел в этой старой карге? Не иначе — из какой-то придурковатой семьи он вышел…» — почти у каждой калитки, у каждого колодца и подворотни наперебой перемывали Ивановы косточки языкатые вдовы. И где бы он ни появлялся, куда бы ни приходил, всюду его сопровождали откровенно презрительные насмешки и подленькие шепотки. И болезненно заныли его совсем недавно зарубцевавшиеся душевные раны, и снова вскипало кровавой пеной сердце от обиды. За что же так насмехаются над ним люди?
Стоит ли удивляться, что вскоре Иван, осмеянный и оклеветанный, заперся в своей закопченной обители и никого к себе не впускал. Что он там делал, какие думы передумывал, для всех оставалось тайной. По требованию Марфы, которая подняла тревогу, туда наведалось артельное руководство, и Иван наконец открыл дверь.
Долгим и нелегким был разговор между вчерашним батраком и колхозными руководителями. До предела забитый и затравленный Потепушенко не сразу откликнулся сердцем на высокие слова председателя и партийного секретаря артели. А когда наконец понял, о чем идет речь, с глаз его словно пелена спала. Впервые в жизни он почувствовал себя хозяином собственной судьбы, и все недавние кривды и обиды вдруг показались до смешного мелкими и никчемными. Проводив дорогих гостей, он развел огонь, взял в руки молот и принялся орудовать им с такой яростью, что даже земля глухо застонала вокруг.
Как и раньше, для вида он жил одной семьей с Дрочилами, потому что хлеб и все, что надлежало за выработанные им трудодни к хлебу, Марфа исправно переправляла с колхозных сусеков к себе в кладовую, однако никогда не интересовался ни своими заработками, ни тем, куда они деваются. И вообще не появлялся на подворье Проня, чтобы не давать поживы охочим к сплетням сельским болтунам. На первых порах Марфа каждый день присылала ему со своей малышней горшок борща или каши, а когда наступала осенняя слякоть и зимние метели и на окраину села нелегко было пробиться, Иван переходил, так сказать, на подножный корм. Перебивался то спеченной в горне картошкой, то тем, что приносили в качестве гостинца заказчики. И работал, за троих работал, постигая тайны кузнечного ремесла.