Вокруг бурлила жизнь, вчерашние подростки становились под венец, в колыбелях появилось первое поколение колхозников, в быт вчерашних единоличников властно входили новые праздники и обычаи, только все это словно бы стороной проносилось мимо Потепушенко. Привыкший к уединению, он безвылазно находился летом и зимой в кузнице, вызванивая необычные мелодии и щедро рассыпая искристые радуги, еще больше уединялся, постепенно глох и этой глухотой невольно, будто невидимой стеной, отгораживался от окружающего мира. С течением лет он заметно возмужал, раздался в плечах, налился затаенной молодой силой, однако не привлекали его ни мечтательные девичьи песни под луной над прудом, ни буйные гулянья парней до третьих петухов. Казалось, Иван упивался своей работой, постоянным общением с огнем и металлом.
А лета сменялись незаметно зимами, зимы — веснами, и с каждым годовым круговоротом все меньше оставалось такой кузнечной работы, которая была бы Ивану не под силу. Самостоятельно, постепенно, но неуклонно овладевал он секретами своей профессии. И как-то незаметно добрая слава о его золотых руках выплеснулась за околицы Терпения и разнеслась по всей округе. И тогда к перекошенной и почерневшей кузнице-развалюхе на окраине Терпения начали протаптывать тропинку дядьки из отдаленных сел и хуторов. Одному нужно было смастерить на дымоход петуха-флюгера, другому хотелось на могилу отца или матери поставить металлический крест с орнаментом, третий просил на крыльцо новой хаты выклепать перила, украшенные виноградными листьями и гроздьями, которые он видел когда-то в Екатеринославе в панском дворце. Никому не отказывал Потепушенко, как ни с кого и не брал надлежащей платы за труды свои тяжкие («Дадите чего не жалко!»), потому что кузнечная работа давно стала для него не средством существования, а высочайшим жизненным наслаждением. Потому-то с каждым годом все рос и рос поток заказчиков со всех концов к старательному и удивительно дешевому кузнецу. Не прибивалось лишь к кузнице личное Иваново счастье…
Но не зря ведь говорят: от своей судьбы не убежишь и в печи от нее не спрячешься. Отыскала она Ивана даже на отшибе, на краю села.
Был тогда август. В один из вечеров, когда выгулявшийся полнолицый месяц степенно вынырнул из-за горизонта и повис напротив раскрытых дверей кузницы, Иван перестал гнуть ободья для колхозных бестарок. Сполоснув лицо, вышел на подворье и в удивлении застыл, пораженный какой-то зрелой красотой, величавым спокойствием природы. И вдруг ему до боли захотелось ошалевшим ветром пронестись над притихшим селом, черным смерчем закружиться-завертеться в безумном танце среди поля, вытоптать еще не дожатую пшеницу, взъерошить сонным вербам, склонившимся вдали над прудом, их развесистые кроны. И он уже рванулся было с места, но вдруг спохватился: а что скажут люди, когда увидят его будто оглашенного в поле среди ночи?
Застеснявшийся и поникший, побрел он назад в кузницу, утомленно опустился возле угасающего горна и долго сидел неподвижно, охватив руками голову. А потом, лишь бы чем-нибудь заняться, принялся при тусклом свете настенной лампы делать мелом разметку на приплюснутой стальной заготовке, из которой обещал председателю сельхозартели выковать до окончания жатвы метровый серп и молот, которые предназначались для увенчания кирпичной арки, сооруженной при въезде в село в честь десятилетнего юбилея местного колхоза. Десятки значительно более сложных заказов выполнил Иван, но последний, председательский, считал самым почетным и значительным из всех предыдущих. И то сказать: творение его рук ежедневно ведь будут созерцать сотни людей! Вот почему и хотелось Ивану выковать символ свободного труда таким, чтобы он всегда радовал прохожим взор, не ржавел ни при какой погоде, сверкал не только под солнцем, но и под звездами.
Вот так маракуя с мелом в руках над заготовкой, он внезапно всем своим существом почувствовал, будто кто-то внимательно следит снаружи за каждым его движением. С недобрым предчувствием обернулся он и чуть было не вскрикнул от удивления: на пороге, опершись плечом о косяк и играя кончиком пшеничной косы на груди, стояла невысокая, щупленькая Явдошка Дрочилка, которая невесть когда и в девки выбилась. Всегда вертлявая, занозистая и такая языкатая, что даже самые злые сельские псы шарахались от нее при встрече, Явдошка на этот раз была какой-то непривычно отяжелевшей, будто приувядшей, с подпухшими глазами и слегка набрякшими губами.
— Чего тебе? — с трудом сдерживая волнение, выдавил Иван слово.
Явдошка вздохнула:
— Пришла спросить тебя, кузнец: не сможешь ли ты цепочку для сердца выковать?..
Иван засопел натужно, потупил глаза в землю, пытаясь понять, о чем это она, но так ничего толком и не понял. Поднял голову, чтобы расспросить Явдошку, какая такая цепочка ей нужна, но ее уже будто ветром с порога смело. Иван поскорее во двор — вокруг лишь загадочные сумерки да серебристо-матовые росы на травах. Удивленный и обескураженный, он застыл под августовскими звездами и не мог точно себе сказать: в самом ли деле сюда приходила Явдошка или это ему только пригрезилось.
Возвратившись в кузницу, Иван снова склонился над металлической заготовкой. Только не клеилась уже в этот вечер работа. И на следующий день все валилось из рук: какая-то неясная тревога бурлила в груди, приятным холодком подкатывалась к сердцу. Зачем же все-таки приходила Явдошка?..
Примерно через неделю, перед выходным, Иван раньше обычного закончил работу, умылся и лег в углу на мешке с сеном. Но только он смежил веки, как ему показалось, будто кто-то украдкой прошмыгнул в кузницу. Не успел пошевельнуться, а чьи-то быстрые и горячие руки уже обхватили ему шею.
— Кто здесь?
— Да молчи ты… — раздался трепетный девичий шепот в ответ.
А в следующий миг жгучие уста обожгли его поцелуем. От этого первого в жизни, такого желанного и такого неожиданного поцелуя красный туман застелил Иванов взор, горячее пламя растеклось по всему телу. Ему вдруг показалось, что он легким ветерком понесся над землей, закружился по созревшему полю и окунулся в какую-то густую, жаркую купель…
Следующей ночью Явдошка снова прокралась к нему в кузницу. И еще следующей. А потом, уже не скрываясь, приходила каждый вечер. И каждый раз приносила то чистую сорочку, то новенькое рядно, то подушку. Захмелевший от счастья, молодой кузнец не стал сушить свои мозги над тем, почему это так внезапно вспыхнула к нему Явдошка любовью, почему это так старательно протаптывает к кузнице тропинку. Не догадался об этом даже тогда, когда однажды на рассвете, когда они с Явдошкой только лишь забылись во сне, дверь кузницы с треском раскрылась и в нее с топорами и факелами ворвалось трое парней — младших Явдошкиных братьев.
— Так вот кто этот бродяга, который сманул и обесчестил сестру!
— А ну, вставай, развратник, будем сейчас над тобой черный суд творить! Да скорее! Скорее! — набрасывались на Ивана ночные пришельцы.
Он не огрызался, не делал попыток обороняться, хотя наверняка мог бы запросто одолеть этих троих, в сущности пацанов еще. Все его мысли в эти минуты вихрем кружились, вертелись вокруг единственного и болезнейшего вопроса: что о нем скажут в селе, когда под утро узнают об этом налете на кузницу? Интуитивно он чувствовал, что такое необычное для Терпения событие непременно станет желанной поживой для престарелых сплетниц, даже представлял их похотливые улыбочки, ядовитые шепотки, и оттого горячими коликами до отказа начинялось сердце, а тело немело и постепенно орошалось холодным потом.
— Чего же ты гляделки пучишь, как баран на новые ворота? Вставай! А то можем и силком поднять к чертям собачьим! — угрожающе взмахнул над головой топором, шагнул к нему самый настырный из потомков Прони.
— Юхимчик, родненький! Ну что это ты надумал? Не губи Иванку!.. — неистово взвизгнув, метнулась к младшему брату простоволосая и расхристанная Явдошка. Обхватила его ноги руками, приникла лицом к запыленным туфлям. — Не бери на свою душу тяжкий грех, Юхимчик! Богом прошу, не бери!.. Может, я сужена Иванчику… Может, я уже ношу под сердцем его семя…
Нежданным громом прозвучало для Ивана это Явдошкино признание. Неужели правда, что его семя вызревает под сердцем занозистой Явдошки?! Вдруг он почувствовал себя таким независимым и решительным, что все эти стиснутые кулаки и занесенные топоры его только рассмешили. Не помня себя вскочил с постели, словно былинку подхватил с полу Явдошку, прижал к переполненной радостным чувством груди и ласково:
— Ну, что это тут ползаешь, глупенькая? Какое им дело до нас?
— А такое, что мы кишки тебе выпустим, если не покроешь сестрино бесславие! — воскликнул напористый Юхим.
— Иванчик, милый мой, неужели отречешься от меня и бросишь на произвол судьбы? Неужели после всего я не мила тебе? Ну, скажи же, скажи?!
— Такое придумала… Ну, почему бы я отрекался?
— Пусть поклянется, что поведет тебя под венец! Кровью пусть поклянется, а не то… Голова ему с плеч!
— Поклянись, Иванчик, поклянись, милый, — дрожа всем телом, торопила его Явдошка. — Поверь, я буду тебе вернейшей женой…
Лишь бы поскорее покончить с этой отвратительной комедией, пришлось Ивану под занесенными над головой топорами дать клятву, что непременно женится на Явдохе.
И он в самом деле сразу же после жатвы сдержал свое слово. Тихо, буднично, без наемной музыки и пьяного рева. Просто в один из выходных дней отправились они на подводе в отдаленное село Вергуновка, обвенчались и зажили вместе. А где-то после покрова Явдошка нежданно-негаданно подарила Ивану смугленького и черноволосенького первенца, которого Дрочилы на семейном совете единодушно решили наречь Прокопом. И только после этого Потепушенко наконец сообразил и почему так внезапно «полюбила» его Явдошка, и зачем был устроен ночной набег на кузницу ее братеников, и чего стоили ее поцелуи да клятвы. Сообразил, но слишком поздно…
А Терпение давно уже тайком догадывалось, как ловко Дрочилы оставили в дураках своего бескорыстного кормильца, как выставили его на всеобщее посмешище. А когда в колыбели залепетал маленький Пронь, все село разом захихикало, зашушукало, от двора к двору гадюками поползли всякие выдумки да догадки: «Эй, кума, слыхали, что Дрочилка-младшая отколола?.. Ну да, ну да, на третьем месяце после замужества ребенка родила