! Хе-хе-хе! Да такое, говорят, чернющее, волосатое, точнехонько как две капли воды заезжий фотограф, который весной был квартирантом у Марфы… Вот уж радость кузнецу: без лишних стараний приплод имеет. А-ха-ха-ха!..»
Эти суды-пересуды, разумеется, доходили и до слуха Ивана и острыми осколками больно ранили ему душу. То, чего он более всего не хотел, чего более всего боялся в жизни, произошло — беспощадные кнуты людских насмешек снова яростно захлестали по нему. И снова он уединился в своей кузнице, ища утешения в работе. Неделями никто не видел Ивана, потому что даже домой он возвращался украдкой, темной ночью. Но и там не находил душевного покоя.
Явдошка обращалась с ним будто с батраком и откровенно презирала. Иван только и слышал от нее: «Недотепа! Недоумок! Откуда ты взялся на мою голову? Почему тебя в колыбели черти не удушили?..» И с каждым днем убеждался: лишний он, никому не нужен в хате Прони Дрочилы. Если его и терпят там, не указывают на дверь, то только из расчета, чтобы не лишиться весомых заработков кузнеца. И тогда он все чаще и чаще, ссылаясь на срочную работу, стал ночевать в кузнице. А после крещенских морозов вообще навсегда туда перебрался.
Только в ту зиму, как назло, почему-то мало поступало заказов. Вот он и изнывал в безделье, перематывая тугие клубки невеселых мыслей. И с нетерпением ждал весны, с приходом которой в кузнице всегда прибавлялось работы. И она вскоре пришла — весна сорок первого года. Удивительно дружная и погожая, щедрая обильными дождями и буйными всходами. Но ничего утешительного не принесла она Ивану. Хотя следом за половодьем начали затихать сплетни, однако новая неприятность свалилась на голову Потепушенко — в кузницу с каким-то тайным и непостижимым намерением вдруг начала учащать Явдошка. Приходила с младенцем на руках, становилась напротив дверей и во всю глотку начинала порочить его обзывать грязнейшими словами, проклинать на чем свет стоит. И так почти каждый день. Он уже и просил ее уняться, и молил христом-богом, но ничто не помогало. Явдошка будто поклялась сжить его со свету. И он, не зная, как дальше жить, куда деваться от стыда, уже не раз было поглядывал на осиновую перекладину.
Именно в эти, самые невыносимые в его жизни дни вдруг донеслась до Терпения тревожная новость: война! Она буквально потрясла Ивана. Тотчас же поблекли, испарились куда-то все его собственные невзгоды — на первый план выступило всенародное большое горе.
В тот же день, 22 июня, Иван, бросив все свое хозяйство, потихоньку, напрямик через поля и ложбины, направился в районный центр, чтобы упросить начальство записать его в армию. Только и в этом деле ему не повезло. В военкомате его долго осматривали со всех сторон врачи, выслушивали да выстукивали, пока не вынесли приговор: нет! Дескать, туговат на слух. Но на этот, раз Иван твердо решил добиться своего, любой ценой попасть в армию, чтобы выполнить свой священный долг. Потому он как сел в коридоре военкомата, так около недели и не выходил оттуда, пока кто-то из командиров не сжалился над ним и не приписал в воинскую часть, отправлявшуюся куда-то под Белую Церковь.
Правда, это была вовсе не та часть, в которую он хотел бы попасть. Если других мобилизованных сразу же обмундировывали, вручали оружие и посылали на фронт, то Ивану выдали лишь брезентовый фартук и определили молотобойцем в ремонтно-механическую походную команду. Там он изо дня в день подковывал коней, налаживая воинские повозки, в то время как где-то на западе его ровесники насмерть стояли на оборонных рубежах, поражали мир подвигами. Но Иван не сетовал на судьбу, ибо твердо верил: когда-нибудь настанет и его час. Особенно после того, как погожими летними вечерами далекие зарева начали полыхать на горизонте и все чаще стали доноситься отзвуки артиллерийских канонад. Но случилось так, что он нежданно-негаданно попал в плен, так и не произведя ни единого выстрела.
Однажды на рассвете в конце июля его внезапно разбудили близкие взрывы, надсадный рев моторов и бешеная стрельба. Выскочив из риги, где ночевали ремонтники, он увидел на колхозном подворье приземистые танки с белыми крестами на башне, а возле них, как муравейник, — гитлеровцы в серо-зеленых мундирах. Не имея чем обороняться, он с однополчанами бросился было через огороды к плантации подсолнухов, начинавшейся сразу за селом. Но там их встретили вражеские автоматчики, прижали плотным огнем к земле, а затем подняли на ноги, обыскали каждого и погнали в ближайшее глинище, где уже сидело десятка полтора таких же ошеломленных неожиданным пленом, оторопевших от отчаяния, полураздетых пленников. Вот с этого глинища под Белой Церковью и началось для Ивана хождение по мукам в фашистском пекле.
Сборный пункт военнопленных. За ним — пересыльный лагерь, сортировочно-фильтрационный, специальный. Примерно через месяц в тысячной колонне «гефангенов» под усиленным конвоем перегнали Ивана в Житомир, в стационарный лагерь на Богунии. Изменялись названия лагерей, изменялось место их расположения, изменялся состав охранных команд, но повсюду неизменными оставались нечеловеческие издевательства, голод и внезапная смерть. Смерть буквально на каждом шагу!
Именно на житомирской окраине в Богунии, где под открытым небом мучились около тысячи обреченных на медленное умирание вчерашних мирных советских тружеников, познал Иван вкус древесной коры, научился питаться вырытыми из перетоптанного тысячами ног грунта корешками пырея и разными личинками, утолять жажду из дождевых луж. А главное — он с неумолимой ясностью осознал: в гитлеровском рейхе жизнь порабощенных людей не имеет ни малейшей ценности. Пленных сотнями расстреливали ежедневно, их травили собаками, морили голодом, они умирали, как мухи на морозе, от болезней и холода, и все это было узаконено, возведено в норму отношений арийских «сверхлюдей» с покоренными. От природы Иван был добрым, даже мягкосердечным человеком, но с каждым днем пребывания под фашистской нагайкой он постепенно зверел, проникался страшной, неутолимой ненавистью. И жил одним-единственным желанием — поскорее вырваться на волю, чтобы потом мстить, беспощадно мстить!
Но из-за колючей проволоки Богунии лишь мертвые находили выход, живых же эсэсовцы умели надежно охранять. За все время там не произошло ни одного удачного побега, хотя сотни и сотни смельчаков предпринимали отчаяннейшие попытки вырваться на волю. Шли дни за днями, таяли у Ивана силы, а вместе с ними угасала и вера переступить смертный рубеж. Но судьба все-таки улыбнулась ему, отвратила косу ненасытной смерти.
Примерно в конце октября, когда с деревьев уже осыпались последние листья, когда зачастили обложные холодные дожди, в Богунию прикатило на машинах какое-то высокое начальство. Пленные, кто только мог держаться на ногах, были выстроены вдоль ограды, и прибывшие офицеры начали отбирать наиболее физически крепких, Среди отобранных крепышей, которых не подкосил ни многодневный голод, ни нечеловеческие мучения, оказался и Иван. Из них была сформирована «арбайтсгефангенкоманда», ее в тот же день отконвоировали на Киевское шоссе за Коростышев и приказали немедленно приступить к ремонту разбитой гусеницами, развезенной дороги.
Отощавшим «арбайтсгефангенам» в каторжных условиях приходилось засыпать голыми руками колдобины, укладывать где камнем, а где просто деревянными бревнами дорожный настил, и все же Иван был рад, что вырвался из Богунии. Вокруг, сколько охватывал взор, расстилались поля, и пленным изредка удавалось раздобыть то примерзшую свеклу, то початок кукурузы, то просто подобрать десяток невымолоченных колосков с проросшим сладковатым зерном. Да и женщины из окрестных сел, рискуя собственной жизнью, частенько прокрадывались к невольникам и угощали их нехитрым харчем. Одним словом, голодная смерть немного отступила. Но еще тяжелее, чем в Богунии, пленных угнетало сознание того, что и здесь им не вырваться на волю, хотя вокруг и не было восьми рядов колючей проволоки.
На пятый, кажется, день после того, как их препроводили сюда, двое смельчаков из седьмой сотни улучили момент и шмыгнули в перелесок. Работы немедленно были прекращены, всех пленных выстроили вдоль дороги и оставили так стоять под ливнем. По следам беглецов бросилась конная погоня с дрессированными псами, которые где-то в поле догнали обессиленных пленников. Через час-полтора их, избитых до полусмерти, преследователи волоком притащили назад и на глазах всей команды повесили прямо на телеграфных столбах. А чтобы подобное не повторилось в будущем, эсэсовцы отобрали каждого седьмого из сотни и тут же расстреляли за придорожным рвом. Еще и пригрозили: если хоть один пленный исчезнет, из той сотни будет расстрелян каждый третий.
После этого побегов уже не было. Каждый мечтал о свободе, жаждал ее всем своим существом, но, умирая от непосильной работы и холода, убегать все же не отваживался, боясь обречь на смерть десятки и десятки своих побратимов.
Всю зиму промучился Иван, в сущности, под открытым небом, то ремонтируя Киевское шоссе, то расчищая его от заносов, когда подули снежные вьюги. Впоследствии он и сам не раз удивлялся, откуда у него брались силы пережить все эти злоключения. Ведь из их тысячной «арбайтскоманды» до весны дотянуло лишь семьдесят два «гефангена», то есть один из четырнадцати. Все остальные либо скончались от изнурения, либо окостенели в снегах, либо были убиты конвоирами. А Иван все-таки выжил. Назло всем смертям выжил! Когда уже сошли талые воды, его вместе с выжившими дорожниками присоединили к многосотенной, приконвоированной из дарницких стационарных лагерей колонне пленных и погнали в болотистые притетеревские пущи заготовлять строительный материал для рейха.
Испокон веков лесорубская работа считается каторжанской. А для Ивана, потомственного степняка, который ранее никогда и леса настоящего не видел, она была страшнее каторжанской. К тому же его как неквалифицированного дистрофика включили в команду так называемых тральщиков, которые вручную, через пеньки и ложбины, должны были стаскивать к месту складывания поваленные и обрубленные столетние дубы и сосны. В основном туда направлялись кандидаты в смертники, чтобы долго не переводили харчей. И они в самом деле там не задерживались.