Иван сразу же понял, что именно в этой команде, что называется, дотопчет свою тропинку на белом свете, что неотвратимо приближается конец. И хотя смерть уже нисколько его не пугала, все же было невероятно обидным умирать в каком-нибудь шаге от воли. В одном-единственном шаге, который он не мог одолеть. Потому что конвоиры применили в этом лесном трудлагере такую утонченную систему заложничества, которая надежнее колючих проводов и каменных стен удерживала пленников от побегов. Скажем, за исчезновение хотя бы одного пильщика-вальщика расплачиваться кровью должны были не только его напарники, но и взятые в заложники за вальщиков сукорубы; за исчезнувшего сукоруба, в свою очередь, отвечали головами тральщики, за тральщиков — укладчики и сортировщики, а за них — вальщики. Замкнутый круг! Получалось так, что свободу можно было получить, лишь обрекая на смерть не менее сотни своих побратимов. Но Иван был не из тех, кто прокладывает путь к собственным благам по костям других. От зари до зари, стиснув зубы, он надрывался, таская тяжеленные бревна и покорно ожидая, когда протянет ноги на вырубке. И это непременно бы произошло, если бы не счастливый случай.
В одну из ветреных и пасмурных ночей пленных разбудили жаркая перестрелка, глухие взрывы и отчаянные крики. Спросонок они никак не могли взять в толк, что случилось, однако никто не решился пойти узнать. Если кто-нибудь бежал, все равно массовых расстрелов не-избежать. Так зачем же прежде времени переть под пули? Вот так и лежали вповалку на хвое, ожидая, что же будет дальше. И вдруг все вокруг затихло, и в хрупкой тишине послышалось:
— Эгей! Выходите, люди добрые, вы свободны!
У лесорубов перехватило дыхание: не послышалось ли это им?
— Хлопцы, да ведь это же партизаны!
Какой-то миг пленные все еще оставались на своих местах, не веря внезапному счастью, а потом валом повалили из глубокого рва, перекрытого палками и разными ветками, служившего им пристанищем.
Когда Иван выскочил наверх, первое, что увидел в отсветах гигантского пламени, метавшегося под порывистым ветром над эсэсовской казармой, — толпа на площади, кипевшая вокруг вооруженных людей. Да, это, несомненно, были партизаны. И тут Иван почувствовал, как у него подкашиваются ноги и он медленно опускается на землю…
— Товарищи, айда быстрее к штабелям! Жги их с четырех сторон, чтобы гитлеровцам ничего не досталось! — прозвучала чья-то властная команда, выводя Ивана из полузабытья.
Мелко дрожа всем телом, он встал и направился за ошалевшей толпой. Вскочил в ров-барак, схватил с земли охапку приувядших, высушенных их телами веток хвои и поскорее побежал к штабелям отборного леса. А вскоре мутное, низкое небо просветлело, озарилось гигантским пожаром. Это пылали приготовленные «гефангенами» к отправке в Германию склады ценной древесины, пылали лагерные виселицы, эсэсовские казармы. Лесорубы пустили «красного петуха» и по ненавистным рвам-баракам. Трудлагерю наступил конец!
— На плац! Все скорее на плац! Сейчас будет выступать партизанский командир!.. — ветром прошелестело вокруг.
Пленники бросились к высеченному и утрамбованному среди древнего леса, квадратному, опоясанному со всех сторон рвами-бараками и частоколом плацу, на котором эсэсовцы-охранники устраивали «гефангенам» утренние и вечерние поверки. Примчались, окружили освещенного отблесками пожара худощавого, невысокого, туго подпоясанного широким командирским ремнем человека, который стоял на каком-то возвышении в окружении своих сподвижников, выжидая, пока успокоится взбудораженная толпа. А взволнованные «гефангены» с замирающими сердцами смотрели на своих освободителей, и каждому из них хотелось услышать, чтобы этот — скромный с виду — партизанский командир объявил: всех желающих берем в свой отряд!
— Ну, вот что, друзья мои! — на удивление сильным голосом произнес партизанский командир. — Хорошее дело сделали, а теперь — кто куда. До утра уже мало времени осталось, а утром сюда непременно прибудут каратели. Потому каждый из вас должен выбрать для себя дорогу и за считанные часы, оставшиеся до рассвета, уйти отсюда как можно дальше. Только помните: в каком бы направлении вы ни разошлись, для каждого честного человека сейчас самая прямая и самая святая дорога ведет к борьбе с гитлеровскими завоевателями. Беспощадно уничтожайте эту нечисть где сможете и как сможете! И да сопутствует вам успех в этом!
Вот и вся речь.
— Товарищ, а вопросик можно? — послышалось вдруг из-за толпы.
— А почему же нет? Спрашивайте.
— Скажите, бога ради: как вас зовут? Кто вы такие? Должны же мы знать, за кого молить бога до конца своих дней?
Партизанский командир как-то странно взмахнул головой:
— Но зачем же за нас бога молить?.. Лучше поставьте свечку у изголовья хотя бы одному фашисту! А вообще-то наше имя — советские партизаны.
«А нас к себе можете принять?» — Иван даже рот уже раскрыл, чтобы спросить. Но в присутствии такого множества людей все же не решился. Когда же наконец собрался с духом, оратора уже не было на возвышении, толпа пленных зашумела, заволновалась. И тут же начала рассыпаться. По двое, по трое вчерашние невольники отделялись от толпы и проваливались в смолянистой тьме за освещенными стволами деревьев дали. Кое-кто спешил к родным порогам, другие брали курс к близким или знакомым, но большинство направлялось на восток в надежде перейти линию фронта. Лишь Иван в нерешительности топтался на месте. Куда же ему направиться? Снова к Явдошке в Терпение? Нет, туда и под конвоем он никогда бы не пошел. При одном воспоминании об этом кулацком отродье он почувствовал в себе небывалую решительность, протолкался к партизанам и без всяких церемоний сказал:
— Товарищи, есть у меня просьба… Понимаете, некуда мне отсюда идти. Вот и прошу, как никого еще не просил: примите к себе. Раскаиваться не будете!
— Мне тоже некуда идти! Примите! — воскликнул кто-то рядом.
— И мне!.. И мне!..
К общей радости, партизаны никому не отказали. Но честно предупредили: в их отряде легкой жизни не будет, в их отряде место лишь тем, кто целиком посвятил свою жизнь делу освобождения Отчизны.
— Хе-хе, нашли чем пугать! Мы у Гитлера не на курортах были и к вам просимся не отсиживаться на дармовых харчах, а чтобы отплатить фашистам за все злодеяния, — за всех ответил высокий и худой как палка избранный старостой третьего барака Павлюк.
Через минуту-другую партизаны тронулись в обратный путь. А вслед за ними, вытянувшись извилистой цепочкой, двинулись захмелевшие от свободы вчерашние кандидаты в смертники. Ускоренным маршем, без остановок и привалов, продирались они сквозь лесные чащи, и никто из самых исхудавших и изнуренных не собирался отставать. Недаром ведь говорят: нет на свете легче дороги, чем дорога из неволи.
На рассвете они вышли к какой-то опушке, которая спускалась по косогору в сторону затянутого густым туманом луга, и остановились. Не для передышки остановились. Просто тяжело раненному в голову во время разгрома трудлагеря партизану стало совсем плохо, и перед его товарищами по оружию возникла проблема: продолжать нести полуживого друга или, может, лучше оставить до выздоровления где-нибудь у надежных людей? Большинство склонялось к тому, что раненого непременно нужно оставить. Дескать, бесконечная тряска по бездорожью наверняка доконает его, а вот если бы ему покой да надлежащий уход, глядишь, еще и выздоровел бы человек. По крайней мере хрупкая, слабенькая, но все же была надежда. Прислушавшись к советам товарищей, трезво взвесив все, командир и приказал отправить раненого в Студеную Криницу к верным людям на поправку.
Группа сопровождения с тяжелораненым на руках отправилась к затерявшемуся в тумане селу, а отряд двинулся дальше, через луг.
— Не отставать! Не отставать! — то и дело катилось приглушенное с головы колонны.
Наконец и росистые луга, и застоявшиеся болота остались позади. Партизаны выбрались на песчанистые пригорки, поросшие редколесьем. Там поступил приказ: углубиться в лес и тщательнейшим образом замаскироваться. Вскоре проводники вывели отряд в непролазные чащи в болотистой ложбине, где им пришлось весь день кормить мошкару. А когда солнце село за далекими лесами, снова тронулись в путь. И снова всю ночь без устали шагали по глухим тропинкам, пока на следующее утро, до предела утомленные и изголодавшиеся, не добрались до походного партизанского лагеря над извилистым лесным ручейком.
В отряде приветливо встретили освобожденных из лагеря измученных пленных. Прежде всего угостили их ароматным кулешом, помогли отмыть и отпарить грязь и вдоволь дали выспаться. А после этого расспросили каждого, кто да откуда, по всем правилам взяли на учет, разбили новичков по подразделениям, назначили командиров и объявили большой сбор-митинг, на котором Артем Таран ознакомил их с обстановкой и поставил конкретную задачу: как можно скорее и как можно лучше овладеть искусством партизанской борьбы.
С тех пор Иван словно бы вторично родился на свет. Каждодневная боевая учеба, внезапные тревоги, форсированные ночные марши… Партизанские будни оказались и трудными, и бессонными, и просоленными обильным потом. Но еще никогда и нигде Ивану не дышалось так легко и радостно, как среди партизан. Потому что никто его здесь не обижал, не унижал только за то, что он байстрюк и извечный батрак; для всех он здесь был рядовым группы Павлюка — ни больше и ни меньше. А именно в этой отдельной группе Иван впервые в жизни испытал, что такое бескорыстная мужская дружба и высокая жертвенность, радость коллективного успеха и святое мерило человеческого достоинства.
В группе Павлюка Иван Потепух оказался, можно сказать, случайно. Да, собственно, и сама группа возникла случайно. Произошло это в один из дней после их двухнедельного пребывания в партизанском отряде, когда они из отощавшей толпы доходяг постепенно начали превращаться в воинское подразделение и командование уже изредка поручало им выполнять несложные операции в основном хозяйственно-снабженческого характера. Скажем, учинить внезапный налет на какую-то из отдаленных пекарен гебита или провести «ревизию» в немецкой сапожной или портняжной мастерской, чтобы раздобыть там обувь или одежду.