«Ты смотри, а в самом деле заманчивая идея! — удивился Ксендз изобретательности Кирилла. — В арестантской автомашине безопаснее всего можно чувствовать себя в дороге. Только ведь Днепр, Днепр… Как проскочить через мост в Киеве?»
— Волка бояться — в лес не ходить, — усмехнулся Колодяжный, когда Сосновский заикнулся о своих опасениях. — Гестаповскому катафалку всюду будет открыта зеленая улица. У меня такое предчувствие, что нас вообще никто не подумает останавливать… Конечно, номерные знаки нужно сменить, дорожные документы надлежащим образом оформить и — полный вперед!
«Горючее тоже не проблема. Разве так уж трудно прихватить про запас пару бочек бензина?..» — невольно склонялся Сосновский в пользу этой до безрассудства смелой идеи.
— Вот что, Кирилл, сейчас не будем обсуждать план операции. Давайте сначала соберемся с мыслями, а где-нибудь под вечер вместе с командирами отшлифуем его во всех деталях. Только об этом, разумеется, никому ни слова…
— Нет, немедленно сейчас побегу и обо всем доложу «родичу»! — вспыхнул Колодяжный.
— Как он там, кстати? Счастлив, что проник в отряд?
— А черт его знает! Спит сейчас как убитый.
— Придется потревожить. Вы пришлите его сюда, Кирилл.
— Что, время опускать занавес?
— Да как вам сказать… По-моему, пора поднимать последний занавес.
На скорую руку сполоснувшись под душем, Сосновский быстро направился мимо палаток к своему постоянному прибежищу, чтобы поскорее засесть за неотложные дела, которых за последние дни накопилось изрядно. И как же он был удивлен, когда еще издалека увидел возле спаренной сосны, которая росла почти напротив входа в его пещеру, Колодяжного, а чуточку поодаль — приземистого, угловатого мужика с настороженно втянутой в ссутулившиеся плечи головой. На своем веку Сосновский имел возможность вдоволь насмотреться на всяческие отбросы общества, до конца изучить их отвратительные повадки, поэтому всегда относился к разным отбросам с глубоким презрением и нескрываемым отвращением. Но вот эта гестаповская «подсадная утка» неизвестно почему заинтересовала Ксендза. То ли редкостной физической неуклюжестью, то ли, быть может, исключительной неаккуратностью. Весь какой-то измятый, будто пережеванный, запухший и посиневший, с давно не чесанными волосами на голове, в которых полно всякого мусора, он выглядел чучелом, какие крестьяне ставят весной на огородах для отпугивания воробьев.
«И вот на такую дубину гестаповцы возлагают свои надежды? Смех, да и только! Видать, не от хорошей жизни господа правители в Киеве прибегают к услугам таких подонков», — не без удовольствия отметил Сосновский. А когда вплотную приблизился к ранним гостям, обратился к Кириллу:
— Так это и есть наш новенький?
— Он самый.
— Кто же вы? Откуда? Что привело вас в партизаны?
— Да я говорил уже им… — показав желтые зубы, ответил тот сипло.
— Придется повторить. То, что вы там говорили, в счет не принимается. У нас в деле приема новичков существует железный порядок: каждый, кто хочет попасть в отряд, непременно подает письменное заявление, проходит собеседование с кем-нибудь из командиров, а уже потом командование решает, быть ему среди нас или нет.
— Так это что же, и мне писать заявление?
— Как все. Если хотите, можете сделать это здесь. Заходите! — Ксендз откинул рогожную завесу, прикрывавшую вход в пещеру. — Только осторожно, не ударьтесь головой о крепильную балку…
«Родич» без особой охоты протиснулся в темноту пещеры. Подав Колодяжному условный знак остаться у входа, Сосновский двинулся следом. Засветил керосиновую лампу, предложил гостю сесть за самодельный, грубо сколоченный стол в углу, придвинул ему бумагу и карандаш.
— А что писать? — спросил тот, располагаясь на сосновом бруске, стоявшем вместо стула.
— Ну, это уж ваше дело. Каждого ведь свои причины сюда приводят…
Посапывая, будто кузнечный мех, «родич» начал что-то медленно писать на бумаге, а Сосновский тем временем вытащил из планшета скрепленные вместе бумаги и переложил в карман. Через минуту-другую должен был наступить кульминационный момент задуманной операции.
— Все! Готово! — вытерев пятерней лоб, объявил «родич».
С большим вниманием Ксендз прочел его заявление, потом сказал с иронической улыбкой:
— Значит, вы, Степан Квачило, просите зачислить в партизаны… Клянетесь, что до последнего дыхания будете бороться с врагами… Обещаете старательно выполнять все приказы и распоряжения командования… Что ж, хорошо, квалифицированно написано! Но позвольте уточнить: приказы какого именно командования обещаете вы старательно выполнять и честно?
— То есть как какого? Вашего, известно, — глядя Ксендзу прямо в глаза, искренне удивился тот.
— И только?
Ничего не ответил на это Квачило. Лишь неопределенно пожал плечами, недовольно стиснул узенькие серовато-синие губы. Дескать, почему вы ко мне придираетесь?
— А как же тогда быть с «желудями», «ярмаркой», «покупателями»?.. — произнес Сосновский с этакой невинной улыбкой, будто речь шла о самых будничных вещах.
Готовясь к этой встрече, он заранее до деталей продумал ход словесного поединка и был более чем уверен: такой вопрос окажется самым неожиданным, можно считать, убийственным для противника. «Родич» если и не признает сразу полнейшего поражения, то, по крайней мере, начнет нервничать, лихорадочно искать выхода из тупика. Но на деле ни одна черточка не дрогнула на беспристрастном, будто глиняном, лице. Как и раньше, он непринужденно, будто младенец, смотрел Ксендзу в глаза, и было что-то непорочное, ангельское в этом взгляде.
— О чем это вы, товарищ… не знаю, как звать, — после продолжительной паузы спросил он наконец.
«А он не такое уж и примитивное чучело, каким показался с первого взгляда. Смотрите-ка, архангела из себя корчит! — заметил мысленно Ксендз. — Только посмотрим, что ты сейчас запоешь». Чтобы не терять зря времени, он неторопливо вынул из кармана и положил перед Квачило ворох писулек и приказал:
— Прошу ознакомиться!
Тот неохотно, будто делал Ксендзу огромное одолжение, скосил глаза на строчки:
«Желуди дозревают. Урожай богатый. Готовлю мешки. Позаботьтесь о подводе».
«Желуди нужны только спелые. Поезжайте на ярмарку и поинтересуйтесь ценами».
«На ярмарку скоро попасть не смогу. Но покупателей нашел. Могут дать хорошую цену: горобеевский староста Кравец, управитель имения барона Бунге какой-то Демба, староста из Пекарей Крайнюк, начальник полицейского «куста» в Кадрилях Евмен Шкиря, голова довжиковской управы Мурченко… Готовьте поскорее подводы».
Записка четвертая:
«Не мельчите! Нам крайне необходим оптовый покупатель. Такого можно найти лишь на ярмарке. Потому-то не засиживайтесь с товаром. Подводу вышлем на ярмарку».
Записка пятая:
«Дорога на ярмарку пока еще закрыта. Оптовика найти не могу. Но покупателей имею достаточно…»
— Зачем вы все это подсунули мне?
— В основном для размышлений… Ну и для того, чтобы вы внимательно присмотрелись к последней записке. Не заметили ли вы случайно, что она, как и ваше заявление, написана одной и той же рукой? Что бы это должно означать?..
И тут Квачило весь словно бы вспыхнул пламенем и медленно опустил голову. Нет, он не зарыдал, не впал в истерику, он просто понял, что игра проиграна, и сразу же отяжелел, стал рыхлым, покрылся потом.
— Так как, пан продавец желудей, будем еще играть в жмурки или, может, без лишней мороки — карты на стол? — Ксендз все так же невозмутимо смотрел на него с невинной улыбкой.
«Родич» долго горбился перед Сосновским, а потом пролепетал сиплым голосом:
— Зачем вам мои карты? Они ведь биты все до единой… Да иначе и быть не могло. Я заранее нутром чувствовал, чем все это закончится, я чувствовал… Но, возможно, это и лучше, что все наконец свершилось…
— Я правильно понял, что вы готовы к разговору?
— А что же остается делать в моем положении?
— Это так, у вас выбора нет. Но предупреждаю…
— Лишнее! Я все взвесил и готов отвечать правдиво на все ваши вопросы. Настоящая моя фамилия…
— А она нас менее всего интересует. Нас вполне устраивает кличка Квачило или «родич». А вот если бы вы были настолько ласковы, чтобы проинформировали, кем и с какой целью сюда засланы…
— Спецслужбой киевского филиала остминистериума «Виртшафт-III», — с готовностью ответил Квачило.
Сосновский метнул на него недоверчивый взгляд. Он был уверен, что за долгие месяцы, проведенные в оккупированном Киеве, досконально Изучил систему карательных и разведывательных фашистских органов, но об этом «Виртшафте» почему-то слышал впервые. Поэтому и спросил, не скрывая удивления:
— Это что еще за спецслужба такая! Расскажите о ней конкретней.
— Большой конкретности от меня нечего ждать. Немцы, видите, не считали нужным посвящать таких, как я, в тайны организационной структуры и стратегических задач своей засекреченной школы. Единственное, в чем я не сомневаюсь, — «Виртшафт» занят разведкой.
— Вот как! А кому же он подчинен? Где располагается в Киеве?
— Я уже сказал: подчинена эта служба остминистериуму рейхслейтера Альфреда Розенберга. А где помещается… Извините, этот вопрос не для меня. Я ведь был всего-навсего рядовым разведшколы, которая под видом небольшого трудлагеря для советских военнопленных размещалась в Святошине. Мне лично известен только один из ответственных работников «Виртшафта» — капитан Петерс, опекавший эту школу и ставивший передо мною конкретное задание перед отправкой сюда…
— Что же это за боевое задание, интересно было бы знать?
— На первый взгляд, ничего особенного. С помощью дорожного обходчика на Житомирском шоссе проникнуть в ватагу Ефрема Одарчука, вжиться в ней, завоевать авторитет и доверие одарчуковцев…
«А при чем здесь Ефрем Одарчук? Почему нужно завоевывать доверие именно одарчуковцев?.. — сначала не понял Ксендз. — Стоп, стоп!.. А не является ли это неопровержимым свидетельством того, что спецы из «Виртшафта» ничего не знают о нас, хотя и в курсе дела, кто скрывался весной под именем Калашника? Выходит, они до сих пор не ведают о самоубийстве Ефрема и все еще воспринимают наш отряд за его ватагу! Значит, «Виртшафт» не имел и пока еще не имеет достоверной информац