— Нет, командир, я свое уже отходил. Хорошо или плохо, но… отходил. А вам… вам желаю еще долгих дорог… До самой победы…
— Оставь! Мы вместе отпразднуем победу. Соберемся хотя бы вот на этой опушке и вспомним свои дороги… Не так ли, хлопцы?
Но хлопцы молчали.
— Я как раз и хотел тебя попросить, командир… Прикажи похоронить меня именно на этой опушке… Чтобы моя последняя дорога вечно лежала у меня на виду… — На миг он затих, видимо собираясь с мыслями: — А после победы… я хотел бы, чтобы после победы вы собрались как-нибудь здесь… И спели «Козака несуть»… Чтобы мне не так грустно было одному… Обещай, командир… — И устало закрыл глаза.
— Обещаем, Дмитро! Все твердо обещаем!..
II
— Товарищ командир, немцы! — сквозь монотонный шепот леса до слуха Артема донесся тревожный голос.
Но за последние трое суток Артему уже столько раз приходилось слышать такие донесения, что сейчас у него даже закралось сомнение: в самом ли деле кто-то промолвил эти слова или, может, это только послышалось? Ему, до предела измученному бессонницей и усталостью (только прилег было под бричкой после тяжелого ночного перехода), просто до невероятности хотелось, чтобы этот голос оказался плодом болезненной фантазии, однако в следующий миг кто-то слегка прикоснулся к его плечу и снова сказал:
— Товарищ командир, они только что в Коблицу вступили.
Артем через силу раскрыл воспаленные веки. И тут же зажмурился: яркое дневное сияние, будто лезвием бритвы, так полоснуло по глазам, что они вдруг набухли слезами. В сизой мути он все же успел заметить перед собой чью-то наклонившуюся могучую фигуру, от которой крепко несло табаком, потом и дикой лесной смородиной.
— Сколько их там?
— С батальон, видимо, будет. Все на машинах…
Артем наконец узнал Кирилла Колодяжного и сонно произнес:
— Не те ли, что вчера нас под Ваховкой застукали?
— Похоже, они.
С трудом оторвав от разостланной на земле брезентовой накидки тяжелую голову, Артем порывисто встал. Вокруг под замаскированными ветвями возами вповалку лежали партизаны, сваленные мертвецким сном, запыленные, давно не бритые, до предела изнуренные бесконечными маршами, голодом и жаждой.
— Так что будем делать, командир? Они ведь вот-вот разведку в лес вышлют… Это как пить дать! Может, объявить боевую тревогу?
— Подожди с тревогой! Зачем будоражить людей, когда большинство коней совсем подбились и уже не в состоянии сделать хотя бы один марш-бросок? — довольно рассудительно и спокойно пригасил запал Кирилла Ляшенко. Простоволосый, с расстегнутым воротником, он сидел под соседней бричкой и записывал что-то огрызком карандаша в блокнот, то ли прикидывая будущий маршрут отряда, то ли, быть может, анализируя последние разведданные.
«И когда только Данило отдыхает? — подумалось Артему. — Сам же ведь как хрущ, а выносливости на вола хватит. Железный какой-то…»
— Нужно бы, Артем, с командирами взводов посоветоваться…
— Нам в самом деле нужно, Кирилл, посоветоваться, — обратился Артем к Колодяжному. — Так что позови Довгаля, Заграву и Сосновского, а сам кати на опушку. Внимательно смотри там… Чуть что — немедленно докладывай.
Колодяжный тотчас же кинулся выполнять приказ, а Артем достал из передка брички обложенное со всех сторон свежей травой высокое ведро и, приникнув к его краям пересохшими губами, жадно начал пить тепловатую, с противным болотным запахом воду. Затем, подвернув внутрь ворот гимнастерки, наклонился и принялся плескать воду себе на затылок. Приятная игольчатая дрожь пробежала по телу, в голове сразу же прояснилось, стало легко и просторно. Лишь в суставах так и оставалась тупая застоявшаяся боль да щемили, будто натертые красным перцем, воспаленные веки.
— Слушай, Артем, я вот тут кое-что прикинул, взвесил, сопоставил, и, знаешь, совсем неутешительная предстает для нас картина, — из-под брички подал голос Ляшенко, постукивая по блокноту огрызком карандаша. — Ошибочными оказались наши предположения и расчеты. И если сейчас не принять мер, отряд может оказаться перед катастрофой.
«Перед катастрофой»… Эти слова Данила неприятно поразили Артема, хотя он и сам хорошо видел, что начиная с Бабинецкого леса, где они оставили на вечный покой Мотренко и дождались группы прикрытия, все для них складывалось совсем не так, как хотелось бы. Планируя операцию в Пуще-Водице, они с Ляшенко заранее знали: после разгрома офицерского профилактория под самым носом у киевских фашистских заправил за ними непременно будет организована погоня. И возможно, даже с танками или артиллерией. Поскольку же сходиться в открытом бою с явно превосходящими силами противника отряд не мог, то думалось, он стремительными и, на первый взгляд, бессистемными рейдами в бассейнах Здвижа, Тетерева, Ужа и Припяти собьет карателей с толку, запутает свои следы и, таким образом, увернется из-под нацеленных ударов. Но сложилось так, что отряд вот уже трое суток подряд никак не может оторваться от преследователей. Это огорчительное обстоятельство, конечно, спутало все планы, однако ничего катастрофического Артем пока не видел. Не оторвались от погони сегодня — оторвутся завтра! И эту его чрезмерную уверенность, самоуспокоенность очень быстро ощутил Ляшенко, потому и сказал необычно суровым тоном:
— Так вот: я хочу честно и откровенно доложить товарищам свой взгляд на обстановку. И прошу не обижаться, если изложу не очень утешительную правду…
— О чем речь, Данило? Правда, пускай даже самая суровая, еще никого горбатым не делала… Докладывай, как найдешь необходимым. Лишь бы это пошло на пользу нашему делу…
Тем временем собрались командиры взводов. Какие-то измятые и вялые, с темными метками под покрасневшими глазами, они вопросительно посматривали то на Тарана, то на Ляшенко: что случилось?
— Разве не слыхали? Разве Колодяжный ничего не сказал?
— Это о чем вы? О карателях в Коблице?.. Так мы уже привыкли к их постоянному присутствию.
— Именно это и самое страшное, что привыкли, — сказал Ляшенко, покидая свое место в тени. — Нам необходимо немедленно избавиться от этой привычки и подумать, как нужно действовать дальше, чтобы поскорее уйти от опасного соседства карателей.
— Что делать? — ехидненько прищурил глаз Заграва. — А то, что и до сих пор делали: смазывать пятки и двигаться изо всех сил, пока соль на плечах не выступит.
— Нет, метаться в бассейне Тетерева больше нечего. Вот уже трое суток мы места под собой не нагреваем, преодолели по меньшей мере двести километров, с ходу форсировали Ирпень, Здвиж, Тетерев, коней начисто загнали, а эсэсовцы как сидели у нас на хвосте, так и сидят… Разве это ни о чем не говорит?
— Знаете, меня это тоже серьезно беспокоит, — включился в разговор и бывший флотский старшина Матвей Довгаль. — Лично я никак не могу взять в толк: каким образом карателям удается удерживаться у нас на «хвосте»? Создается даже впечатление, что кто-то ведет их по нашему следу, заблаговременно информирует о наших маршрутах…
Сосновский, который в сторонке очень уж тщательно рассматривал какую-то букашку на ладони, с напускным равнодушием относясь к беседе, поднял голову и посмотрел на Довгаля таким насмешливым взглядом, что тот сразу же стушевался и умолк.
— Я тоже придерживаюсь такого мнения, Матвей, — явно игнорируя красноречивый взгляд Ксендза, сказал Ляшенко. — Планируя эти рейды, мы в свое время не учли того, что будем осуществлять их конным обозом только по торным дорогам. А после тарарама в Пуще-Водице гестаповцы, несомненно, подняли на ноги всю свою полицейскую шваль в этом крае, и вот теперь она если и не кусает, то зорко следит за каждым нашим шагом и обо всем немедленно доносит своим хозяевам. И самое огорчительное заключается в том, что мы не в состоянии помешать этому, ибо дорога есть дорога, какой бы глухой она ни казалась. Следовательно, напрашивается вывод: тактика запутывания следов при помощи непрерывных маневров не оправдала себя. Более того, сейчас она явно на руку фашистам.
— Ну, это уж слишком! — насупил брови Артем.
— Извини, но я предупреждал: анализируя нынешнюю обстановку, не буду кривить душой. А если быть до конца откровенным, то должен предостеречь: если мы еще хотя бы одни сутки продолжим вот такую беготню по дорогам в локальном районе, то неминуемо попадем в западню, приведем отряд к гибели…
— Так, по-вашему, выходит, нам лучше лечь где-нибудь в холодке и, сложив руки, преспокойнейшим образом ждать, пока каратели сами не уберутся отсюда? — не совсем вежливо прервал его Заграва.
Но Ляшенко сделал вид, что слова Василя вовсе его не касаются, и спокойно продолжал:
— Эсэсовцы просто-напросто загоняют нас, а потом зажмут мертвым кольцом и возьмут, что называется, голыми руками. Учтите, за двое суток мы фактически угробили половину коней. А разве люди железные? Без еды, без сна и передышки они тоже долго не удержатся на ногах. И враг это прекрасно понимает. Он, видите, почему-то не стремится перекрывать нам дорогу или навязывать бои, а лишь преследует. Кстати, положение не изменится к лучшему, даже если мы сумеем немедленно заменить коней. Потому что у немца, как и раньше, останутся автомашины, современные средства связи, хорошо поставленная служба информации. А главное — в его руках сохранится инициатива. И настанет время, когда противник перейдет к решительным действиям. Непременно!
И тут Артему вспомнился печальный рассказ Бородача в тесной и душной пещере на затерявшемся в лесных дебрях островке о трагической судьбе его отряда. Ранней весной Бородача после возвращения из-за Припяти каратели тоже около двух недель преследовали, не давая ни малейшей передышки, а когда его люди до предела выбились из сил и остались без продовольствия и боеприпасов, перешли к решительным действиям: заблокировали со всех сторон, потом выманили на гнилые болота и там средь бела дня уничтожили. «Наверное, Данило не зря бьет тревогу… — Ледяное дуновение окутало сердце Артема. — Что, если эсэсовцы решили применить уже испытанную тактику?..»