Заминка произошла лишь возле деревянных бараков, расположенных поодаль под могучими дубами в конце аэродрома, где проживали стража и привезенные из Германии строительные спецы. Не успели дришпаковцы приблизиться к ним (а именно им поручалось «прочесать огненным гребешочком» эти гадючьи логова), как на разные лады яростно залаяли собаки. Но подручные Дришпака оказались на высоте в этой ситуации: они изо всех сил рванулись к приземистым вытянутым баракам и с ходу забросали окна гранатами и бутылками с горючей смесью. Не успело заглохнуть в ночи испуганное эхо от взрывов, как над зоной строительства отчаянно завыли, заголосили сирены, со сторожевых вышек, захлебываясь, секанули пулеметы, а по земле засверкали ослепительные мечи прожекторов.
Чтобы прикрыть дришпаковцев, дать им возможность отойти к «коридору», в действие вступили минеры. Проскура поджег скрученные в пучок бикфордовы шнуры — и примерно через три минуты почти одновременно взрывы сотрясли земную твердь, превратили машинный парк в свалку металлического лома. Сразу же за машинным парком со страшным треском взлетели в воздух ангары… Потом наступила очередь бензохранилищ. И как началось, как началось… Грохот взрывов, рев огня, завывание сирен, треск выстрелов. Над зоной строительства, казалось, неистовствовали громы и молнии. Довгалевцы без малейших потерь проскользнули через «коридор» за ограду, вскочили на подводы и во весь опор помчались следом за Семеном Синило. Единственная забота волновала их — подальше уйти от места диверсии.
Рассвет застал партизан на опушке Каменского леса. Именно в нем, в соответствии с утвержденным командирами маршрутом, они должны были передневать при возвращении из-под Коростеня, однако Довгаль и не подумал останавливать обоз. Не жалея ни людей, ни лошадей, он что было мочи гнал взвод по глухим просекам. Лишь когда солнце поднялось над верхушками деревьев, крикнул коноводу:
— Синило ко мне! Быстро!
— Синило… Синило к командиру… — ветром зашелестело по колонне.
Путаясь в пожухлом травостое, Семен пустил своего гнедого обочиной просеки и вскоре оказался подле командирской брички. Смуглый, черноглазый и темноволосый, он после бессонной ночи и многочасового галопа вовсе почернел и осунулся.
— Что ты хотел, Матвей? — наклонился он из седла.
— Тебе места эти знакомы? Узнаешь их?
Сверкнув антрацитовыми глазами, Семен недовольно поморщился. Еще бы не узнать этого трижды проклятого леса, где весной их взвод целый день проползал на четвереньках в поисках потерянной во время привала единственной на весь отряд карты-десятикилометровки!
— Что, если нам здесь привал устроить?
— Давно пора кончать скачки — не менее трех десятков километров от Коростеня отмерили.
— Но где-то здесь должна быть речка Каменка…
— Сверни направо и окажешься над Каменкой. До нее рукой подать.
По приказу Матвея обоз покатил в первую же просеку, сбегавшую куда-то в ложбинку. Не проехали и версты, как впереди между стволами старых деревьев засеребрился, замерцал водный плес. Довгаль соскочил с брички и скомандовал:
— Привал! Готовить коней к выводке!
Партизаны сыпанули с подвод и, разминая ноги, загомонили. Через минуту-другую кони были выпряжены, возы развернуты и замаскированы в зарослях по обочинам просеки. Коноводы повели запыхавшихся, разгоряченных коней на выводку, а остальные хлопцы разбрелись по окрестным кустам.
Матвей с Дришпаком направились к Каменке, чтобы ополоснуть запыленные потные лица, хлебнуть студеной водицы. Но вдруг наперерез им опрометью выскочил из зарослей Костя Котяница:
— Там какой-то человек… в кустах…
Крутой и решительный Дришпак выхватил из кобуры пистолет и без единого слова нырнул в заросли, куда указывал обескураженный Котяница. Довгаль — следом за ним. В нескольких шагах от просеки они и в самом деле заметили под кустом ольхи распластанного, заросшего до самых глаз щетиной светловолосого человека в загрязненном, измятом комбинезоне и какой-то странной обуви. Он лежал на левом боку, уткнувшись лбом в густую отаву. С первого взгляда трудно было определить, живой он или мертвый. Не сговариваясь, Дришпак с Довгалем присели над незнакомцем.
— Кажется, живой, — глухо обронил Довгаль после того, как подержал запястье незнакомого человека и уловил слабый, еле заметный пульс.
Чтобы осмотреть неподвижного человека и оказать ему первую медицинскую помощь, Матвей осторожно взял его за плечо, попытался перевернуть. И вдруг почувствовал, как пальцы наткнулись на что-то липкое. Человек застонал, болезненно скрипнул зубами. Партизаны осторожно перевернули его на живот и отпрянули от ужаса: от воротника до самого пояса комбинезон незнакомца был пропитан кровью и гноем, местами кровь запеклась, засохла; под правой лопаткой зияла огромная, почти в ладонь величиной, открытая рана. От нее распространялся такой тяжелый запах, что Довгаль с Дришпаком невольно отпрянули.
— Ой, бедняга! Сколько же это он здесь мучается?.. — забеспокоился всегда суровый, скупой на ласку Дришпак. — Не иначе как беглец из гестаповского «рая»…
— Перенести его отсюда нужно. И немедленно!
Снова склонились над неизвестным и внезапно увидели… Они увидели, что покрытая гноем рана пузырится мелкими пузырями, шевелится, кишит червями. Довгаль с Дришпаком за свою жизнь насмотрелись и на жестокость, и на человеческие страдания, успели привыкнуть к смертельным опасностям и крови, но видеть, как черви живьем съедают человека… Нет, такого они еще не видели. Давящая тошнота подступила им к горлу, перед глазами засверкали радужные блестки. Но что же делать? Как помочь этому несчастному?..
— Врача… Ему немедленно нужен врач! — воскликнул Дришпак.
— Разумеется, нужен. Только где его взять? — нахмурился Довгаль. — В Малин к Ивану Ивановичу Соснину с ним не покажешься. И в лагерь дорога неблизкая: пока туда доедем, по нем и вода освятится… Разве что к Григору Коздобычу в Бантыши отправить?..
— Сбегай позови Прача! Скажи, пускай прихватит сумку с медикаментами. Рану бедняге нужно немедленно обработать, — распорядился Матвей.
Пока Дришпак разыскивал Прача, Матвей позвал партизан, полоскавшихся в сонной речушке, и попросил их помочь вынести раненого из зарослей. Те осторожно подхватили его на руки, выбрались на солнечную полянку и положили у самого берега на зеленую травку. Там над ним и принялся колдовать бывший ветфельдшер с Николаевщины Агафон Прач, исполнявший во взводе обязанности санинструктора. Сначала он распорол скальпелем комбинезон, обнажил рану, обработал ее края йодом. А когда начал удалять гной, раненый задергался, застонал.
— Потерпи, потерпи, голубчик, минутку, больше ведь терпел, — ласково приговаривал старый Агафон, делая свое дело. — Вижу, намучился ты с этой раной. Другой, глядишь, уже богу душу отдал бы, а ты, видать, из крепкого корня. Но теперь все будет в порядке. Вот выскребем эту нечисть из твоего тела, промоем, перевяжем… Ты только потерпи, голубчик. Я скоро, очень скоро…
— А вы чего глаза таращите? — набросился на оторопевших хлопцев Дришпак. — Подумаешь, зрелище нашли: муки людские созерцать!.. Лучше бы чаю ему приготовили. Да послаще! Разве не видите: жизнь его на паутинке держится.
Партизаны бросились к подводам и через минуту принесли не только липового настоя, который издавна служил им и чаем, и лекарством, но и сало, сухари, лук. Одним словом, все, чем были богаты. Увидев в их руках такое обилие харчей, Дришпак даже сплюнул с досады:
— Кочаны у вас капустные вместо голов, что ли? Зачем это приперли? Да если раненый съест сало с сухарями, вмиг концы отдаст. Разве не видите, человек дошел до ручки? Пожалуй, уже с неделю маковой росинки во рту не было. Теперь его ого-го сколько придется чаями да отварами отпаивать.
Хлопцы неловко переступали с ноги на ногу, но назад — ни шагу.
Тем временем Прач вычистил, затампонировал и заклеил пластырем раны, осторожно перевернул раненого на бок и, положив его голову себе на колени, протер нашатырем виски. А потом как-то особенно деликатно влил ему в рот из трофейной фляжки разведенного спирта. Раненый поперхнулся, закашлялся. А потом через силу раскрыл набрякшие веки, мутным взглядом скользнул вокруг и прошептал:
— Кто вы? Где я?…
— Вот так бы сразу и начинал! — улыбнулся ему Агафон. — А то напугал нас… Думали, отчалил человек от нашего берега.
— Кто вы? — настоятельно повторил вопрос раненый, силясь подняться на локоть.
— Да успокойся, голубчик, ты в надежных руках: мы ведь партизаны…
Раненый пораженно глотнул воздух, застыл на миг.
— Неужто партизаны? О господи!.. — И неожиданно зашелся беззвучными рыданиями, как человек, который, попав в яростный водоворот, выбился из сил, потерял малейшую надежду на спасение.
Его никто не успокаивал и не уговаривал: после всех злоключений пусть человек даст волю своим чувствам!
— Слушай, Павел, — обратился Довгаль к Проскуре, который с хмурым видом молча стоял среди партизан, — наверное, нечего нам здесь время зря терять. Собирай людей, выставляй сторожевые посты и объявляй отбой. Хлопцы вон едва на ногах держатся, еще неизвестно, что ждет нас впереди.
Павло Проскура сразу понял, почему взводный спроваживает отсюда хлопцев, и приказал:
— Ну, слыхали, что сказано? Давайте-ка поскорее к подводам! Людские слезы не такая уж редкость…
Неохотно, медленно побрели партизаны в заросли.
— Пить! Ради бога, пить!.. — прохрипел раненый.
Прач поднес ему котелок со сладким травяным настоем. Тот приник потрескавшимися губами к котелку и пил долго и жадно. Сделал передышку и снова пил, пил, пока не осушил котелок до дна. А после этого заговорил с превеликим трудом. Присутствующие узнали, что перед ними сержант Иван Парменов, радист советского бомбардировщика, который по заданию командования бомбил железнодорожную станцию Коростень.
Услышав это, партизаны обрадовались. Вот так встреча! Выходит, перед ними посланец Большой земли. Выходит, не зря поговаривали крестьяне, что советские бомбардировщики недавно совершили налет на Коростенский железнодорожный узел. Эти слухи донеслись и до Змиева вала, только мало кто принимал их за чистую монету. И то сказать: где фронт, а где Коростень! Да и почему бы это, думалось, советские самолеты сосредоточили бомбовый удар на Коростень, а не на днепровские мосты в Киеве? Выходит, правду все-таки говорил народ!