А происходило вот что. Через четверть часа на подворье Ковбы ворвались четверо эсэсовцев в сопровождении здоровенного косоплечего детины с повязкой полицая на рукаве. Двое черномундирников двинулись в хлев и курятник, а двое других вместе с полицаем бросились в хату. И сразу же оттуда донеслись грохот, треск, звон, матерщина. Что они там делали, неизвестно, однако вскоре повыскакивали с ног до головы в паутине, перьях, пылище. К ним подошли обыскивавшие хлев и курятник и принялись отряхивать друг друга. А полицай все еще задерживался в Ковбиной хате. Лишь после того как эсэсовцы направились к воротам, он вывалился из сеней с охапкой веревок и кремового шелка в ручищах и завопил на всю глотку: «А это видели?! Видели, черт побери?.. Разве я не говорил, что диверсант где-то тут спрятался? Эге, Кодолу еще никому не удавалось обмануть!..»
Сержанты сразу же узнали голос, который подбивал Ковбу на измену за «тыщу пополам». Значит, Кодола взял верх… И как же это они забыли о парашюте? Хотя куда они могли его девать в такой спешке?
Как только эсэсовцы увидели необычную Кодолину находку, гончими подскочили к нему, с недоверием и даже испугом начали рассматривать, ощупывать кончиками пальцев парашютный шелк. А потом все сразу громко заговорили, выпустили в небо длинную очередь из автомата, явно сигнализируя кому-то об этом событии. Через минуту-другую к подворью Ковбы подкатила запыленная легковая машина, из нее вывалился неуклюжий эсэсовский фюрер с серебристым переплетением на каждом погоне. Кодола, не выпуская из рук добычи, побежал рысцой ему навстречу, бормоча на ходу: «Вот видите, высокий пан, я оказался прав. Нашелся след советского парашютиста… Теперь, можно сказать, диверсант в нашем кармане. Не пожалейте обещанной тыщи, и я… Прикажите только пригнать сюда всех жителей, а потом уж положитесь во всем на меня. Не беспокойтесь, я ничего супротивного вашему духу не буду делать! Просто загоню всех голопузых выродков в Ковбину хату, поднесу подожженный жгут соломы под стреху… Голову даю на отсечение, все бебеховские лентяи тотчас же развяжут языки и выдадут, где прячется советский парашютист…»
Неуклюжий штурмфюрер самодовольно похлопал Кодолу по плечу и что-то рявкнул своим приспешникам. Двое из них бросились к автомашине, и она тут же умчалась. Неужели поехали за заложниками? Вскоре к подворью Ковбы и в самом деле приблизилась толпа, не менее сотни человек. Хмурые лица, тяжелые взгляды, болезненные вздохи. Прозвучала команда: всем, кто не достиг шестнадцати лет, выйти из толпы. И тут, подталкиваемые матерями, на середину двора вышли около трех десятков подростков, боязливо оглядываясь по сторонам. «А теперь — кыш все в хату! Да побыстрее!» — взревел Кодола. И эти несколько десятков парнишек и девочек, не подозревая ничего страшного, спугнутой стайкой сыпанули в Ковбино жилище.
«Неужели этот выродок и в самом деле собирается осуществить свое намерение? — в предчувствии огромной беды простонал Парменов. — Только в чем же повинны ребятишки? Как спасти их?..»
Тем временем полицаи заперли входную дверь, позакрывали и взяли на запоры ставни. Чуточку в сторонке Кодола старательно наматывал на палку какое-то тряпье, готовя самодельный факел, а эсэсовцы окружили со всех сторон и взяли на прицел ошарашенных крестьян.
«Кровавую оргию затевают, гады. Нет, этого допустить нельзя! — прошептал рядом Ярвет. — Нам просто грех такое допустить! Я вот что придумал, Иван: ты, пока фашисты заняты толпой, постарайся как можно быстрее доползти до кустарников. В случае чего я прикрою огнем. Дай только мне свои патроны…»
«Оставить тебя одного? Нет!»
«Но ведь, Иван, разве не видишь, в каком я состоянии?.. Я обречен. Да и зачем тебе лоб под пули подставлять? Лучше проберись к нашим и передай…»
«Ни за что!»
«К сожалению, не могу я тебе приказывать, а потому прошу… Считай, это — последнее мое желание, завещание, если хочешь: проберись к нашим и передай… Не теряй зря времени, Иван!»
И Парменов сдался. Осторожно высунув из-под ботвы руку, крепко стиснул ему на прощание локоть, оставил свои патроны и быстро пополз по грядке. Он слышал, как где-то там, возле Ковбиной хаты, внезапно взорвалась отчаянным рыданием толпа, слышал, как стал считать Кодола: «Раз!.. Два!.. Три!..» И вдруг до него донесся звонкий голос неизменного запевалы эскадрильи Ярвета: «Стойте!» И наступила тишина вокруг, будто перед концом света.
«Я советский пилот, которого вы разыскиваете, — снова прозвучал чистый и на удивление спокойный голос стрелка. — Никто из жителей села не знал и не знает места моего укрытия. Я обращаюсь к командиру подразделения войск СС с предложением: не устраивайте массового кровопролития! Если он хочет, чтобы я добровольно прекратил вооруженное сопротивление, пускай немедленно прикажет отпустить по домам всех задержанных. Если эти условия не будут приняты, буду сражаться до последнего патрона! Ночь не за горами, еще увидим, кто — кого. На размышление даю одну минуту!..»
Именно этой минуты и хватило Парменову, чтобы незаметно доползти до прибрежных зарослей. Оказавшись в чаще лозняка, он украдкой приподнялся на колени, чтобы увидеть, что же происходит на Ковбином дворе. Из раскрытых настежь дверей хаты, с подворья во все стороны разбегались, будто от чумы, люди, опережая друг друга. Возле крыльца лишь сиротливо переступал с ноги на ногу Кодола с опущенным пылающим факелом. Неужели эсэсовцы согласились на условия Ярвета?
«Эй, рус Иван, шнель сдавайт! Твой фордерунг зольдат фюрер выполняйт: киндер, муттер — цу хауз. Комен зюда, рус Иван!» — закричали черномундирники, которые сторожко оглядывались по сторонам возле стен хлева, не ведая, где именно притаился советский парашютист.
У Парменова перехватило дыхание: на что решился Ярвет? Вдруг он заметил, как шевельнулся посреди грядки ничем не приметный ворох картофельной ботвы и из-под него медленно, превозмогая боль, поднялся во весь рост высокий и стройный стрелок с роскошным шелковистым чубом. Какой-то миг эсэсовцы хмуро рассматривали златочубого красавца, а потом по сигналу офицеров кинулись, пригибаясь, окружать его со всех сторон, явно опасаясь, как бы он не заманил их в западню. Однако Ярвет стоял спокойно и неподвижно. Со стороны могло показаться, что он любуется вечерним заревом, не обращая на фашистов никакого внимания. Через минуту черномундирники осмелели, начали сжимать кольцо, держа советского пилота на прицелах автоматов. А Ярвет все смотрел и смотрел на подкрашенное снизу облачко, которое одиноко грустило в небесной безбрежности.
«Что же ты надумал, друг мой? Эсэсовцы ведь рядом! Разве не видишь, что они совсем уже рядом?.. — вырывалось сердце из груди Парменова. — Зачем ты забрал у меня патроны, если решил сдаться в плен?..»
Внезапно невыносимую тишину разрезал одинокий выстрел. Эсэсовцы комом сыпанули на землю, замерли на грядках. А стройный Ярвет, взмахнув, будто кому-то на прощание, золотистым чубом, медленно повалился навзничь.
— Вот так он… у меня на глазах… лишь бы спасти невинных. Ну а я перешел было реку, как вдруг в селе началась стрельба. У противоположного берега меня долбанула шальная пуля… К несчастью, еще и разрывная…
Закончив свою печальную повесть, Парменов вновь впал в забытье, а партизаны сурово молчали, опустив головы. Да и кому были нужны слова, когда присутствующих охватывали одни и те же мысли, одни и те же чувства? Прошло немало времени, пока не опомнился и не промолвил гневно Синило:
— Ярвета мы запомним! И отомстим за его смерть сполна!
— Да, да, запомним и отомстим!
Осторожно перенесли, уложили на командирскую бричку потерявшего сознание радиста, еще раз напоили сладким настоем трав да и сами легли вповалку под возами. Солнце не успело подбиться к полуденному кругу, а в лесу еще сохранялась в тени свежесть и прохлада. И висела какая-то торжественная, первозданная тишина. Приумолкли даже неугомонные птицы, будто сознательно не желали нарушать покоя партизан — скромных тружеников войны. Лишь сон почему-то упорно сторонился их походного лагеря.
Закинув руки за голову, Матвей лежал возле брички с широко раскрытыми глазами, и ни на миг его не покидала мысль о бебеховском полицае-палаче. Сколько крови, сколько слез и горя выпало Матвею видеть за последний подневольный год, но он так и не мог до сих пор понять, где и откуда выплодились в этих краях предатели-зверюги, которые не хуже фашистов сеяли вокруг себя смерть и страдания. Огорчительнее всего, больнее всего Матвею было осознавать, что всякие там кодолы не занесены черным ветром из-за морей, не выпущены из каких-то сказочных пещер, а родились тут же, на нашей земле, в течение многих лет, наверное, считались тружениками, совместно с односельчанами топтали одни и те же стежки-дорожки, любовались безоблачным небом, сеяли хлеб и растили детей. А вот в лихую годину… В годину грозных испытаний хорошие люди становились еще лучшими, вырастали в героев, а всякие общественные отбросы превращались в зверей, делались кровопийцами собственного народа…
— Не спишь? — вдруг опустился возле него на колени хмурый, как осенняя ночь, Семен Синило. — Я тоже не могу уснуть. Этот растреклятый Кодола вот здесь мне стал, — ребром ладони он резко чирканул себя по горлу. — Не верится, что после гибели Ярвета он оставил своих односельчан в покое. Чует мое сердце: Кодола за злополучную «тыщу» реки крови пустил…
— Не сомневаюсь, что так оно и было.
— Так сколько же он будет творить свои подлые дела? А может, пора уж укоротить ему руки?.. Знаешь, что я сейчас надумал? В Бебехи наведаться! Пока вы тут то да се, я со своими хлопцами верхом на конях мигом смотаюсь. Тут же рядом…
Честно говоря, Матвей с превеликой охотой сам бы поехал к Кодоле «в гости», чтобы свершить праведный суд. Однако, как командир диверсионной группы, перед которой стояли четкие и конкретные задачи, он не мог поддаться минутному искушению. Поэтому и вынужден был возразить Семену:
— Такое придумал! У нас свой план действий, и нарушать его мы не имеем права.