История с первым секретарем основного подпольного горкома партии в самом деле выглядела странной. Почти два десятка недель уже прошло с момента исчезновения Петровича, а городское подполье до сих пор не могло найти его следа. Только какая в этом была вина Пироговского? В свое оправдание он, конечно, мог бы сказать, что с Петровичем у них почему-то не сложились искренние, дружеские отношения, что горком никогда не посвящал его в свои планы, что лично ему не нравились ни внедренная Центром система конспирации, ни практикуемые им методы руководства низовыми организациями. В частности, он решительно возражал против созывов всяческих собраний, активов, совещаний с участием широкого круга людей, которым вообще надлежало бы не знать друг друга, а на последнее торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Красной Армии, вопреки указанию сознательно не пришел. Беспокоило его и то, что некоторые из секретарей подпольного горкома больно уж доверяли своим связным, которые в лицо знали буквально всех членов горкома партии, всех секретарей подпольных райкомов, адреса их основных и запасных явочных квартир. О своих опасениях он неоднократно говорил и Кузьме Петровичу, и Кудряшову, но, когда убедился, что на деле ничего не изменяется, не стал им больше надоедать, а тайком оборудовал на окраине Чоколовки конспиративную квартиру с подземным ходом в сад и переселился туда. А потом посоветовал сделать то же самое членам своего райкома и руководителям крупнейших подпольных групп района. Возможно, именно эти предупредительные меры и привели к тому, что кровавая гестаповская метель, остервенело свирепствовавшая над Киевом весной, в основном не коснулась Железнодорожного района. Пироговский мог бы не один час рассказывать и о том, каких усилий стоит ему сейчас собирать после погромов уцелевшие подпольные организации города, создавать на предприятиях города и заводах новые группы, перестраивать их работу с учетом реальных условий. Но ничего этого он не сказал. Ибо понимал: горький упрек Артема — это лишь крик изболевшейся души человека, потерявшего друга.
— Не стану возражать, мы в самом деле не проявили оперативности и изобретательности, — после продолжительной паузы промолвил Александр Сидорович. — Без свидетелей преступления не совершаются. Разумеется, кто-то должен в городе знать о судьбе Петровича. Вот только как подкатиться к этому свидетелю? В особенности если он и является тем провокатором, который заманил Кузьму Петровича в гестаповскую западню… Для каждого ведь ясно: Петрович стал жертвой подлого предательства. И предан он кем-то из близких ему людей, кому он полностью доверял.
— Несомненно!
— Таким человеком могла быть…
— Даже в наши дебри народная огласка донесла имя предателя, — прервал Пироговского Артем. — Ходят слухи, что Петровича выдал гестаповцам один «звонарь»…
Пироговский как-то криво улыбнулся:
— Сейчас и в Киеве и за его пределами тьма-тьмущая сплетен ходит. Одна отвратительнее другой! И все о нашем брате подпольщике. Только кто же уверен, что все эти шепотки не расползаются из гестаповского гадючника?
— Так вы думаете, что на «звонаря» возведен злостный поклеп?
— А как прикажете думать о том, кто сознательно шел на смерть, лишь бы только наказать главного палача Киева?
— Неужели он погиб? — искренне удивился Артем.
— Да уже месяц прошел. К тому же это не предположение, не версия, не догадка — он погиб на глазах десятков тысяч киевлян среди бела дня. Разве до вас не доходили слухи, что произошло на киевском стадионе во время последнего футбольного матча?
Артем отрицательно покачал головой.
— В перерыве между таймами не кто иной, как этот «звонарь», пробрался на центральную трибуну и в присутствии тысяч земляков выпустил обойму в главного палача Киева. Разумеется, его тут же схватили эсэсовцы и, как свидетельствуют многочисленные очевидцы, растерзали прямо на футбольном поле. Как же я могу после этого плохо думать о человеке? Нет, он жизнью доказал свою честность. И гестаповцам не выкрасть у нас героя, сколько бы они ни распространяли о нем всевозможных слухов…
Всевозможные слухи… Артему внезапно вспомнился давнишний разговор с Митрофаном Мудраком под Змиевым валом, когда он, Артем, возвратившись в лагерь после операции на Тали, застал там в каком-то невменяемом состоянии Миколу, который неделю назад отправился в Киев в надежде заманить предателя в лес. Ничего не добившись от Миколы, Артем велел вызвать Мудрака, сопровождавшего Миколу до Белогородки, вызвал, чтобы узнать, что случилось с ним в дороге. Но Митрофан заверил: ничего особенного не случилось. Если не считать того, что Микола возвратился из Киева словно бы невменяемым, морально надломленным. Артем поинтересовался, не вспоминал ли он, случайно, имя предателя. В ответ Мудрак лишь отрицательно покачал головой. «Но что-то же он говорил, возвратившись из Киева?» — «Ну-т, говорил, говорил… Такое молол, что даже вспоминать стыдно! — Митрофан даже сплюнул с досады, засопел и уставился в землю. — Вас с полковником Ляшенко на чем свет стоит проклинал. Все-т болтал, что вы-т на святого человека глупую напраслину возвели. Ржавый топор занесли…»
«Так вот что означали эти предсмертные Миколины проклятья! — только сейчас все как следует понял Артем и склонил опечаленную голову. — Значит, он точно был на том футбольном матче и собственными глазами видел последний поступок «звонаря». А мы ведь направляли его в Киев с целью заманить «звонаря» в отряд, чтобы судить его высоким партийным судом. Как оказалось, хотели судить героя!.. Разумеется, это не только надломило Миколу, но и свело его преждевременно в могилу. Эх, что мы натворили, ничтожные неучи! Выходит, и на этот раз поймались на примитивную гестаповскую приманку. Мало нам было провокаций с Дриманченко, Одарчуком. Сколько же можно?!»
— Если хочешь знать мое мнение, дружище, то все наши весенние напасти, или по крайней мере большинство из них, накликаны совсем другим лицом, — после продолжительного и гнетущего молчания снова промолвил Пироговский. — Из близких к оккупационным властям источников нам абсолютно точно известно, что накануне массовых погромов в Киеве где-то на конспиративной квартире была арестована одна из связных Петровича — Вера Аристархова. Так вот, во время обыска у нее были изъяты гестаповцами списки всех ведущих руководителей городского партийного подполья, которых ей приходилось вызывать на всякие собрания или на встречи с секретарями горкомов. Мне неизвестно, приложила ли она лично руку к гибели Петровича, но то, что именно с ее участием были выявлены и арестованы в селе Музычи Сергей Пащенко, а потом Федор Ревуцкий, — факт неопровержимый. Как неопровержимо и то, что эта сука перешла на службу в гестапо. Не понимаю, друже, как можно было допустить бывшую поповну, озлобленную на советскую власть, к святая святых подпольных дел…
Артем тоже ничего не понимал. Ведь все, о чем поведал только что Пироговский, было для него новостью. С конкретной работой подпольного горкома партии он вообще никогда не был знаком. Хотя с Кузьмой Петровичем они были приятелями еще с довоенных лет, а встретившись в оккупированном Киеве прошлой осенью, словно породнились навсегда, делились самыми сокровеннейшими мыслями и болями, последней крошкой хлеба. Однако Артем не входил в руководящее ядро городского подполья. Он был при Петровиче кем-то наподобие личного советника, надежного помощника, верного оруженосца или офицера для особых поручений. По просьбе старшего товарища оборудовал всякие тайники, пробивал подземные выходы из конспиративных квартир, делал подкопы под оккупационные учреждения и военные склады, но никогда не интересовался, кто является сообщником Петровича по подпольной борьбе, чем занимаются его товарищи-подпольщики. Хорошо знал только Тамару Рогозинскую да еще несколько ближайших друзей Петровича, а вот о существовании Веры Аристарховой не имел ни малейшего представления. И вот сейчас в самом деле искренне удивлялся, как могла эта змея втереться в доверие к такому рассудительному и осмотрительному человеку.
— Мы не раз уже с товарищами пробовали разобраться, что же послужило причиной нашей тяжелой трагедии весной, и всегда приходили к выводу: сваливать все на предателей было бы вопиющей ошибкой. Отдельные подлецы и малодушные людишки — а они были среди нас, были! — не могли так обескровить наши ряды. В конце концов, это им просто не под силу! Если мы не хотим, чтобы снова когда-нибудь повторилась весна сорок второго года, мы должны, просто обязаны проявить исключительное мужество и со всей беспощадностью взглянуть на реальное положение дел. А дела эти пока отнюдь не радуют. Каждый из нас, принимая решение оставаться в Киеве для подпольной работы, добровольно избирал свой жизненный путь. Мы знали, что нам будет трудно, очень трудно, однако реально все-таки не представляли, что именно ждет нас под пятой фашистов. Газетные статьи и всякие там рассказы о гестаповском терроре не в счет, это лишь пунктирный набросок, а не детализированная, научно обоснованная картина гитлеровского режима на оккупированных территориях. И вот когда мы лицом к лицу столкнулись с врагом, на собственной шкуре ощутили прелести «нового порядка», то вдруг заметили, что в наших рядах немало людей случайных, непроверенных, почти совершенно непригодных для борьбы во вражеском тылу, что мы не обучены искусству конспирации, не обеспечены надежными средствами связи, что у нас практически отсутствует прикрытие на случай возникновения угрозы провала…
С искренним удивлением и нескрываемой симпатией смотрел Артем на своего собеседника. Еще несколько минут назад он не мог даже представить, что этот красивый, со вкусом одетый, интеллигентный на вид человек обладает таким острым умом, крутым характером и редкостной самокритичностью, присущей только сильным и бесстрашным натурам. Именно за исключительную честность, прямоту и категоричность Артем уважал Кузьму Петровича, однако даже ему недоставало той неумолимости, которой отличался новый секретарь подпольного горкома партии. Артем с удовольствием мысленно заключил, что у Петровича достойный преемник.