Еще издалека заметил он на облюбованном подворье какую-то женщину в белом платке. Она по-старчески медленно стаскивала с грядок и прислоняла к стенке хлева, наверное для просушки, пожелтевшие стебли подсолнухов. Чтобы проявить хозяйское умение, Василь тоже вытащил к бороздке изрядную охапку жестких стеблей безголовых подсолнухов. Потом оббил с пересохших корней землю, взял палки в охапку и неторопливо направился к хлеву. Старуха увидела его и оторопело застыла, не зная, как ей быть.
— Бог в помощь вам, мама! — приблизившись к хозяйке, поклонился слегка Заграва.
— Взаимно. Взаимно… — А в голосе ее звучали и удивление, и испуг, и надежда.
— Помощники не нужны?
— Да что ж мне помогать… Хотя хороший работник в хозяйстве никогда не лишний… — Она явно терялась в догадках, кто этот пришелец, как с ним вести себя.
— У наших родителей когда-то был обычай: хочешь узнать, какой перед тобой работник, посади его за обеденный стол. Кто как ложкой молотит, тот так и работает…
Нет, Василь вовсе не рассчитывал на дармовой ужин, просто он стремился понравиться этой женщине, завязать с ней непринужденный разговор.
— Вашими устами истина глаголет, — как-то горько улыбнулась женщина, и морщинки у выплаканных глаз обозначились еще резче. — Только сейчас я, к сожалению, даже родного сына не угостила бы — нечем. Такие времена настали.
— Неужели и кружки воды холодной не найдется?
— О, воды — сколько душа желает! Я сейчас… — И быстренько засеменила в хату.
Не дожидаясь приглашения, Василь последовал за ней. Не торчать же ему посреди двора на виду у всех соседей. Серьезный разговор лучше всего вести в укрытии.
Ступил через порог светлицы — и тотчас забыл и о воде, и о хозяйке с кружкой в вытянутой руке. Волнующими запахами разнотравья, домашним уютом и еще чем-то до боли родным, но давно забытым дохнуло ему прямо в грудь. Ярко разрисованные легкой рукой стенки печи, увешанные вышитыми рушниками стены, густо украшенная пучочками любистка, зверобоя и другого засушенного зелья продольная матица, освеженный глиной и притрушенный травой земляной пол… Все это было настолько знакомым и дорогим Василю, будто много лет жил в этом освященном материнской любовью доме. Диво дивное, но он мог бы вслепую найти резной посудный шкаф, сундук, опоясанный медными обручами, покрытые домоткаными ковриками скамейки, широкие полати под жердочкой. Вот только ткацкий станок был для него диковинкой, потому что нигде и никогда не приходилось ему видеть этого, наверное, самого древнего творения человеческого гения.
Но не только ткацкие приспособления привлекли внимание Василя — его поразила причудливо освещенная последними лучами заходящего солнца только что сотканная не то плахта, не то праздничная дорожка, которая ниспадала по груднице к нижнему навою. Неширокая, туго натянутая полоска ткани, в конце которой отдыхало с полдюжины остроносых челноков под прикрытием битницы, казалось, была вышита самой небесной радугой. Игривая россыпь изумрудных искр на снежно-белом поле. Густо разбросанные соцветия горячих маков и стеснительных желтых лилий, голубая зубчатка извилистой волны вдоль обоих берегов и смугло-шоколадные, как корка выпеченной ржаной буханки, поперечные бороздки…
— Боже, какая краса ненаглядная! Что за диво из див? — От искреннего восторга у Василя в глазах рябило. — Неужели все это вы делаете собственными руками?
Хозяйка слегка зарделась, торопливо поправила на голове платок:
— Да лишь тогда, когда выдается свободная минута… Надо же как-нибудь на подать копейку заработать. Да и кручина не так душу сушит. Руки уже, правда, не те… И на глаза слабоватой стала…
— Такие вещи только возлюбленным дарить, — с грустной мечтательностью промолвил Заграва. — Вот закончим воевать, и, ей-богу, ткачом стану. Может ли быть в жизни более приятное занятие, чем творение таких вот чудес…
— У нас тут говорят: кто красу сердцем ощущает, тот божий дар в себе имеет. Чистая, вижу, у тебя душа, сынок…
— Э, что там о моей душе говорить! Лучше обещайте, что после войны возьмете меня к себе в подмастерья.
— О, хлопче, да ее же еще нужно пережить!
— Мы с вами переживем, мама. Пусть лучше фашист с тревогой думает, как ему год-другой еще протянуть, а мы на своей земле делаем честное дело. Возможно, и туговато еще придется, но, что бы там ни было, вышвырнем мы коричневую чуму из своего дома. Это я вам точно говорю: вышвырнем!
От этих слов на глазах у старушки даже слезы выступили. Но тотчас же она испуганно взглянула на дверь, зачем-то прижала уголок платка к губам и торопливо трижды перекрестила Василя.
— Что это вы? Сейчас всюду все честные люди так думают. Или, может, в Янковичах иначе? Кстати, что здесь нового?
— Что нового? — Беспокойство появилось в ее голосе. — Об этом вам лучше у старосты спросить…
Еще в Сечкарях Василь узнал, что залетные партизаны казнили янковицкого старосту и двух полицаев, поэтому сразу, чтобы не дать хозяйке возможности собраться с мыслями, спросил:
— Где же искать вашего старосту?
Женщина виновато взглянула на него, тяжко вздохнула и тихонько ответила:
— Разве что на том свете. Судили его вот судом праведным и… А вы кто же будете?
— Человек, ищущий своего берега…
— И то верно: ныне много людей по свету что-то ищут, — не поняла старушка намека. — А у нас здесь что бы вы хотели найти?
Этого вопроса Василь давно ждал, собственно, ради него и вел весь разговор, поэтому без передышки ответил:
— Дорогу к партизанам! Понимаете, нет для меня иного пути в жизни. Либо на немецкую каторгу, либо в леса…
Она понимающе покачала головой и уже что-то хотела было сказать, как тревога снова сверкнула в глазах:
— А почему именно в Янковичах надеетесь найти дорогу к партизанам?
— Потому что они недавно здесь были. Молва об этом разнеслась очень далеко, — ответил Василь как можно спокойнее. — Разумеется, кто-то из янковичан примкнул к ним, должен был примкнуть. Ну а значит, и ниточку за собой оставить…
Кого-нибудь другого после таких слов хозяйка сразу выгнала бы из хаты, огрела бы ухватом, но этот рыжий, какой-то даже огненный, обветренный и закаленный хлопец с первого взгляда пришелся ей по душе, материнским сердцем она почувствовала: чистая у него и искренняя натура. Поэтому и сказала не кривя душой:
— Э, какая там ниточка! Наших же только вчера вечером забрали…
— Кто забрал?
— Да партизанский же представитель. Приехал и всех охочих забрал с собой…
— Охочих?.. А откуда же он узнал, кто хочет пойти в партизаны?
— Да списки ведь у него были. Ну, те самые, которые составляли охочие вступить в партизаны янковичане и вручили командиру после митинга…
Неясная тревога, смешанная с подозрением, круто шевельнулась в сердце Загравы. О каких списках идет речь? Какой дурак додумался заблаговременно составлять их? А может, старушка чего-нибудь не поняла, что-нибудь напутала?..
— И куда же пошли ваши янковичане?
— Кто об этом ведает? Куда их повели, туда и пошли.
Разговор можно было считать законченным. Больше Василь уже ничего не надеялся узнать у этой обездоленной женщины.
— Наверное, и здесь не суждено мне прибиться к берегу. Какая досада!
— Да вы не горюйте. Пойдите лучше в Горобии, это в десятке верст отсюда. Наших хлопцев якобы туда переправили. Поторопитесь, может, и вам повезет…
«По-ве-зет!.. По-ве-зет!.. По-ве-зет!..» — учащенно застучало сердце Василя.
Подумать только: буквально в последний миг ему все же удалось ухватиться за кончик той нитки, которая могла привести к цели. На радостях он готов был расцеловать эту изнуренную, измученную горем и непосильным трудом женщину. Однако, подражая Ксендзу, который отличался умением сдерживать свои чувства и этим как бы возвышался над присутствующими, Заграва лишь поклонился хозяйке:
— Спасибо за добрый совет, — и круто повернулся к двери. — Желаю вам счастья!
— Подождите минуточку. Я сейчас… — услышал он у себя за спиной.
Оглянулся: что бы это должно означать? Подойдя к сундуку, старушка приоткрыла крышку и, порывшись в каких-то вещах, достала полотняный сверточек. Слегка встряхнула его — и перед удивленным Василем раскрылся до самого пола большой рушник, отороченный с двух концов. Снежно-белый, пестрый, будто вышитый самой радугой, как две капли воды похожий своим узором на еще не законченный на ткацком станке свиток. Не рушник, а настоящее диво!
— Возьми, сынок, на счастье, — протянула хозяйка подарок Василю. — И не подумай отнекиваться… Вчера перед разлукой я своему младшенькому тоже дала… Пусть этот мой скромный рушник будет тебе материнским благословением, пусть оберегает от всех бед и напастей, отводит смерть и всяческие надругательства. Когда завершишь боевые походы, подари своей возлюбленной…
Заграва ненавидел плаксивых людей, сам никогда и ни при каких обстоятельствах не плакал, но тут почувствовал вдруг, как на глазах у него появляются слезы. Кто он, в конце концов, для этой скромной труженицы? Чужой человек, случайный путник. А, вишь, без колебаний подарила целое богатство, не просто подарила — на счастье дала.
— Не знаю, как и благодарить вас… Никто, никогда и ничего подобного не дарил мне.
— А разве за любовь благодарят? Будь счастлив, сынок, и пусть хранит тебя бог!
— Как же хоть зовут вас? Я должен это знать.
— Андреихой, — ответила она с нежной улыбкой. — На нашем углу все меня только Андреихой и кличут.
— Пусть же судьба всегда будет такой ласковой к вашим детям, как нынче вы ко мне, — сказал он на прощание и, не оглядываясь, скрылся в вечерних сумерках за порогом.
За селом его уже давно ждали хлопцы. Мало утешительного принесли Синило, Маршуба и Гончарук. Как и в других селах, которые они ранее посетили, в Янковичах, безусловно, все знали и о появлении рейдовой группы генерала Калашника, и о вчерашних проводах двенадцати янковицких парней в партизаны, однако никто, кроме Андреихи, не пожелал сообщить, куда именно взяли они курс.