— Ну, вот что, друзья, отправляемся мы сейчас на Горобии, — объявил Заграва. — Здешние добровольцы вчера отбыли именно туда.
Без единого слова недовольства восприняли хлопцы решение Василя. Согласно прежнему плану операции они ведь должны были еще побывать в четырех или даже пяти селах, прежде чем явиться в Горобии, а тут, пожалуйста, вот какие коррективы. Кто же стал бы против сокращения маршрута? Тем паче что переход к Горобиям был не просто осточертевшей беготней по следам калашниковцев, а прямой дорогой к конечной цели. Кроме того, спутникам Загравы очень хотелось поскорее выбраться на тропинку, уже исхоженную не так давно во главе с Кириллом Колодяжным. Горобии — это ведь их своеобразное боевое крещение под наблюдением «родича». Любопытно, как там княжит-заправляет в измученном селе тайный палач Мефодий Кравец? Или, может, фашисты благодаря стараниям «родича» уже укоротили его на целую голову?..
Определили по компасу направление в сторону села Горобии и двинулись напрямик через поля. Жалея коней, двигались медленно. Ночь выдалась тихая и звездная, хотя и по-осеннему бодрящая. А примерно через час-другой, когда небосклон был подернут смолянистой чернотой, все впервые за горячее лето вспомнили о предстоящей зиме. Лишь Заграва не замечал первых заморозков. Прижатый к груди, его согревал подарок Андреихи. «Когда завершишь боевые походы, подари своей возлюбленной…»
«Эх, тетя Андреиха, где же взять столько терпения! Рушник я подарю Клаве через несколько дней, сразу же, как вернемся в лагерь после завершения операции. Пусть знает, что есть на свете человек, готовый отдать ей сердце! Хотя она наверняка уже давно об этом знает, только виду не подает».
Собственно, на месте Клавы Лысаковны и слепец бы заметил, что творилось последнее время с Василем. Жизнерадостный выдумщик и неутомимый балагур, он под конец лета заметно притих, увял, а когда встречался с Клавой, вообще терялся, становился похожим на застенчивого, мечтательного мальчишку. Всем в отряде было известно, что с некоторых пор после каждой боевой операции он не возвращался в лагерь с пустыми руками, а непременно приносил Клаве хоть какой-нибудь гостинец — трофейные часы-штамповку или коробку пресных галет, офицерский походный несессер или миниатюрный электрофонарик, обтянутую сукном флягу или широкий кожаный ремень. А когда не удавалось добыть в боях трофей, выламывал где-то по дороге добротную гроздь калины или находил хотя бы высохший до основания корень, напоминавший собой кого-нибудь из зверей. Только довольно странно обращался Василь с этими подарками в лагере. Он никогда не вручал их Клаве из рук в руки, а, улучив удобный момент, подбрасывал ей на кровать, украдкой засовывал в карман или же чаще всего передавал через Ляшенко.
Сначала Клава довольно иронично относилась к Загравиным проделкам. Но со временем стала привыкать к ним. Ей даже нравилось чего-то ждать, зная, что кто-то всегда помнит о ней. Однако внешне она, как и раньше, оставалась недоступной, суровой, замкнутой. И Василь понимал ее, не надоедал своим присутствием. У кого не окаменеет сердце, не покроется ледяным панцирем от такого невыразимого горя, которое пришлось пережить этой женщине у колючей ограды Дарницкого фильтрационного лагеря, где на ее глазах дрессированные фашистами псы разметали в клочья семилетнего Пилипка, а мужа пристрелила лагерная охрана? Потому-то Заграва не лелеял никаких надежд и ни на что не надеялся. А вот сейчас, неся под сердцем диво-рушник Андреихи, мечтал о предстоящей встрече с Клавой — встрече, после которой могло вспыхнуть для него либо новое солнце, либо… Собственно, оно, кажется, уже заискрилось за далеким горизонтом, он даже ощутил тепло его отблесков…
Случилось это в последний день его пребывания в лагере, а точнее — за каких-нибудь полтора-два часа до выступления их группы в рейд. Уже были упакованы вещи, приготовлено оружие, оседланы кони. Перед дорогой хлопцы отдыхали в хлеву на сене, а он, Василь, охваченный непонятной сумятицей, растревоженный какими-то зловещими предчувствиями, принялся бродить по Семенютиному двору. В караулку невзначай заглянул, открыл дверь на кухню, а потом направился в медпункт.
«Ты что, заболел?» — удивилась Клава, возившаяся с какими-то медицинскими препаратами в блестящем биксе.
«Давно. И наверное, безнадежно».
Игриво сверкнула карими глазами:
«Так что же у тебя болит? Какие лекарства тебе дать?»
«Не помогут, Клава, ни таблетки мне, ни эти вот шприцы. Потому что болит у меня… Нет, об этом не здесь говорить! Может, выйдем?»
«Не могу. Скоро хлопцы приведут Кирилла на перевязку…»
Василь сейчас еще не может взять в толк, что именно тогда с ним случилось. Ну, колокола над ним зазвонили, свет померк, земля закачалась, но почему же так испуганно вскрикнула Клава, взглянув на него. Что такое увидела она на его лице, что подбежала, взяла за руку и впервые с необычной нежностью промолвила: «Позднее пойдем, Василек. Куда хочешь пойдем. Вот только Кирилла перевяжу…»
Этот нежный, как шелест шелковой травы под дуновением ветра, голос и вывел его из темной пропасти полузабытья.
«Но ведь я через час выступаю. И наверное, надолго…»
Кто ведает, как бы она повела себя, если бы в этот миг не послышались чьи-то шаги на деревянных ступеньках крыльца.
«Вот видишь, это уже Кирилла ведут… Почему же ты так поздно пришел?»
«Поздно пришел?.. Да я уже не помню, сколько недель тенью за тобой слоняюсь, только ты ведь и знать меня не хотела. А теперь — поздно?» — так и срывалось у него с языка. Однако он сдержал чувство обиды, до боли стиснул зубы и направился к двери.
Клава схватила его за рукав, привлекла к себе, горячо зашептала: «Желаю тебе счастья, Василек! Береги себя и не задерживайся… Я буду ждать!» — и внезапно поцеловала.
У Загравы до сих пор еще слегка кружится голова, когда в памяти возникает этот неповторимый миг. И он снова и снова вспоминал в мельчайших подробностях прощание с Клавой, длилось это до тех пор, пока знакомый голос откуда-то издалека не начал умолять его, упрашивать и заклинать: «Береги себя и не задерживайся… Я буду ждать!.. Буду ждать!.. Буду ждать!..»
Заграва сильно ударил своего гнедого плетью, пустил его в галоп. Забыв на миг, что впереди еще километры да километры, бесконечная цепь опасностей и целая россыпь встреч с разными людьми по разным лесам, он мысленно уже спешил к Змиеву валу, где его ждала самая лучшая, самая желанная женщина на планете. А захваченные врасплох таким его поступком хлопцы от удивления и неожиданности чуть было не выпустили из рук поводья: что стряслось с Загравой, куда это его понесло среди ночи? Партизанские кони, привыкшие всегда быть вместе, не дожидаясь команды, сами рванули за гнедым вожаком. Вот так, ничего не понимая, и мчались шестеро всадников через заросшую бурьяном целину и пажити.
Было уже за полночь, когда они выскочили на окутанную рваным туманом ложбину или болото.
— Эгей, Василь, здесь нужно бы свернуть вправо! — крикнул Пилип Гончарук. — Отсюда к Горобиям лучше всего подобраться вдоль берега. Мы эту дорогу недавно уже проверили…
— Тогда поезжай за проводника. Сумеешь вывести к горобиевскому глинищу?
Именно неподалеку от этого глинища, как утверждал перед рейдом Ксендз, жил проверенный тайный помощник отряда, с которым их группа в случае срочной необходимости могла связаться. А сейчас, как считал Заграва, именно такая необходимость и возникла.
— Не впервой, — бодро ответил Пилип, — сообща даже к богу тропинку найдем…
Они еще с полчаса тряслись в седлах. Наконец Пилип подал знак — село! По сигналу Загравы все спешились, взяли коней за поводья и потихоньку направились через грядки куда-то в гору. Чем выше поднимались они по откосу, тем все реже и реже становился туман. А вскоре он и вовсе растаял, рассеялся. И вот Василь не столько увидел в настоянной темноте, сколько интуитивно угадал впереди еле уловимые очертания не то каких-то зданий, не то земляных насыпей.
— Буртища начались. За ними — глинище, — торжественно объявил Гончарук.
Заграва приказал остановиться и ждать всем здесь, а сам в сопровождении Пилипа пешком направился в село, притаившееся в какой-нибудь сотне-другой метров. Набрели на глухую улочку, осторожно пошли по ней. Всматриваясь до боли в глазах, Василь считал хаты, которые едва виднелись по обочинам дороги. Первая, вторая, третья… Напротив четвертой, как инструктировал Ксендз, посреди развилки дорог, должен быть колодец-журавель. Так и есть: на фоне звездного неба показался его задранный вверх хобот. Облегченно вздохнув, Заграва круто свернул к воротам. А когда они оказались во дворе, положил Пилипу на плечо руку и крепко стиснул его. Это был известный в отряде условный знак — в случае чего прикрой огнем! В ответ Пилип коснулся его плеча, дескать, понял — и бесплотной тенью исчез во мраке. Какой-то миг Василь стоял посреди двора, будто колебался, а потом на цыпочках подошел к рубленой хате. Вот и угловое окно, до половины забитое досками. Тихонько постучал в него, как учил Ксендз, трижды и еще трижды. А когда изнутри откликнулся мужской голос, произнес заученную фразу:
— Не пустите ли переночевать богомольцев, идущих в Киево-Печерскую лавру на святой праздник?
— Богомольцам грех в таком деле отказывать, — услышал знакомый отзыв. — А каким святым будете молиться?
— Преподобному князю Александру[24], который «грады владычества своего ограждал молением»…
— Поскорее идите в хату!
— Здравствуйте, Николай Иванович, — обнимая в темных сенях щуплого невысокого мужчину на деревяшке вместо левой ноги, прошептал Василь. — Ваши спят? Может, не будем в хату заходить, чтобы не разбудить их?.. Давайте поговорим здесь.
— Да можно и здесь… Хотя… знаете что, пойдемте-ка лучше в кладовую. Там у меня есть каганец… Как-то ведь не по-нашему разговаривать с человеком на ощупь.
Следом за хозяином Заграва двинулся в черную утробу кладовки, где пахло нагревшимся зерном, старой шерстью и еще чем-то терпко-кислым и пьянящим. Вспыхнул огонек спички, а в следующий миг над приплюснутой снарядной гильзой затрепыхал чадный язычок пламени. В его слабом свете Василь рассмотрел узловатые руки, пожелтевшие о