— Товарищ командир, а ведь Гриц дело говорит, — поддержали Маршубу хлопцы. — Пора нам к их гриве примеряться, а не за хвост цепляться.
Оставив ошеломленных воропаевцев посреди площади, над которой раскачивался между осокорями подвешенный за скулу их мучитель Демба, загравинцы тронулись из села — только не напрямик, через поля, а свернули в лес, мрачно темневший за лугом на пригорке. Заметив первую же давно не хоженную просеку, Маршуба повел по ней своих спутников. Повел с такой беззаботностью и уверенностью, будто ходил по ней еще с детства.
Несмотря на ночные заморозки, день выдался на удивление жаркий и безветренный. Даже среди поля при быстрой езде не ощущалось прохлады, а в лесу пропахший живицей и прелью воздух оказался таким густым, застоянным, что просто невозможно было продохнуть. Птицы и те приумолкли, притаились где-то в чаще. Вокруг — только зловещая тишина и невыносимая духота.
Истекая потом, шестеро всадников короткой цепочкой тащились через незнакомый лес, и эта мертвящая тишина на каждого из них навевала почему-то невеселые размышления. Что ждет их на этой дороге? Скоро ли удастся им догнать неуловимых мстителей, именующих себя разведотрядом партизанского соединения генерала Калашника? Кто они на самом деле? Почему придерживаются довольно странной, можно сказать, губительной тактики?..
— Эгей, братва, почему носы повесили? Предлагается лотерея! — осадив коня, внезапно поднялся на стременах и поднял над головой руку Маршуба. — Ценный приз получит тот, кто отгадает, как именно прикончат неуловимые калашниковцы пекаревского старосту. От каждого принимается только одна отгадка…
И началось: хлопцы наперебой сыпанули предположениями относительно способа казни старосты села Пекари.
— Посадят на кол!
— В нужнике утопят…
— Псами затравят…
— А твой вариант, Новохатский? — полюбопытствовал Синило.
Глубоко задумавшийся Яков, замыкавший колонну, ответил не сразу:
— Мне, хлопцы, костью в горле стоит зверская жестокость этих партизан. Кравца живьем распяли на колоннах собственного крыльца. Дембу подвесили за скулу над площадью… Хоть убей, не пойму, зачем все это делается?
— Нашел кого жалеть… Собаке собачья смерть!
— Не о жалости идет речь. И по Кравцу, и по Дембе давно уже виселица плакала, но зачем же было учинять над ними такие жестокие пытки на виду у сотен людей?
— О, уже распустил нюни! А фашисты что делают с нашим братом?
— Так это же фашисты! Разве нам к лицу состязаться с ними в пытках?
— Правильно, Яков, фашист для нас не мерило, — решительно заявил Заграва. — Откровенный, грубый садизм, кем бы он ни чинился и во имя чего бы ни совершался, всегда порождал у честных людей только осуждение и отвращение. А когда такое безобразие к тому же творится на глазах детей и подростков…
— Это преступление! — закончил мысль Семен Синило.
— Ну, преступление не преступление, но и судом праведным его не назовешь.
— Суд над всеми этими ничтожествами мы могли бы вершить еще несколько педель назад, однако сознательно не делали этого. Пошли на невероятный риск, таская с собой гестаповского «родича», но пальцем их не тронули. Потому что не хотели накликать беду на головы мирного населения. А эти горе-герои прут напролом — после нас, мол, хоть трава не расти… Одарчуковщина проклятая!
— Да хватит вам языки точить! Пусть и не очень изобретательно, однако правильно поступают эти хлопцы…
— А кто же кровью будет расплачиваться за их поступки? Женщины и дети?.. Ох и скоро же мы забыли Миколаевку!
При упоминании о Миколаевке все вдруг умолкают, опускают головы. В Миколаевке состоялась их первая и далеко не самая лучшая боевая операция, которая навсегда стала для отряда суровым уроком и предостережением. Весенней ночью они совершили налет на это село, пощипали малость караульную команду, расквартированную там, и отошли в леса. А утром каратели вернулись. И буквально стерли с лица земли Миколаевку, сожгли в местной церкви почти всех ее жителей. После этой трагедии для каждого в отряде стало святым правилом: бить врага так, чтобы за эти удары не расплачивались жизнью дети, женщины, старики.
«Почему же эти новоявленные калашниковцы совершенно не заботятся о крестьянах? Неужели не понимают, какая кровавая метель скоро разразится в селах, где они сотворили свой жестокий суд над предателями?.. — терялся в догадках Заграва. — А вообще-то странно, что каратели до сих пор не бросились по их следам. Что-то больно уж вольготно живется этим рейдовикам! Уж сколько времени действуют они в округе, а оккупанты будто сквозь пальцы смотрят на их выходки. Учебную команду Чудина, вишь, истрепали, а этих даже пальцем не трогают. Почему? Почему разрешают им вести антигитлеровскую агитацию, уничтожать своих пособников, формировать людей в группы и выводить в леса?..»
Не одного Заграву обуревали невеселые мысли. Хлопцы молча покачивались в седлах, охваченные неясными сомнениями и тревогой, проголодавшиеся, утомленные, в насквозь пропотевшей одежде. Хотя солнце уже и начало клониться к закату, однако жара и не думала униматься. Просека давно оборвалась над высохшим болотцем, и они добрый час пробирались сквозь густые заросли, шарахаясь из стороны в сторону. За клином орешника, бурно разросшегося по южному склону какой-то ложбины, вдруг оказались в таких непролазных зарослях молодого березняка, опутанного колючей бечевой ежевики, что невольно остановились.
— Куда ты нас завел, Маршуба? Что это за такой обход? — гневно набросился Синило на товарища.
— Командир, чует мое сердце, мы заблудились!
Заграва подозвал оторопевшего Грица Маршубу, поинтересовался, когда же они будут в Пекарях.
— Не знаю, — искренне признался тот, — по моим расчетам уже давно должны были быть там, но почему-то до сих пор не добрались до Барсукова хутора… Как мы прошли мимо него, хоть убей, не пойму!
— Тоже мне Сусанин нашелся, — презрительно сплюнул Синило. — Не поп — в ризы не суйся, а то: проведу, проведу… Провел, называется, к чертям собачьим!
— Что будем делать, хлопцы? — обратился Василь к товарищам после минутного раздумья.
— Прежде всего нужно выбраться из этого чертовского места, сделать привал и сориентироваться, где мы находимся, — предложил Гончарук.
— Ничего не скажешь, подходящее время для привала. А когда же ты в Пекарях думаешь быть?
— Когда будем, тогда и будем, а коней нечего гробить. Глянь, с них уже и пена не летит…
— Правильно, Пилип, о конях нужно позаботиться. Поворачивай, братва, оглобли назад! — скомандовал Заграва.
Повернули. Выбравшись из зарослей, спешились, пустили коней на пастбища. Только ни один из них даже не прикоснулся губами к пожухлой траве. Они почему-то прижимались друг к другу, сторожко посматривали вокруг, нервно всхрапывали и беспокойно прядали ушами. Василь заметил обеспокоенность коней и удивился: что это с ними, к чему это они так принюхиваются? И внезапно ощутил едва уловимый запах гари, смешанный с каким-то тошнотным смрадом.
— Пилип, Семен, — подозвал к себе Гончарука и Синило, которые, разминаясь, боролись в сторонке, — вы ничего не ощущаете в воздухе?
Те принюхались.
— Вроде бы дымом припахивает… А еще горелыми костями или шерстью… Неужели кто-нибудь кабанчика смалит?
— А ну айда на разведку! Интересно узнать, кто это надумал куховарничать в такой глуши? Только, сами понимаете, осторожность — высшей категории! Мы здесь будем вас ждать.
— Не бойся, Василь, не подведем!
Семен с Пилипом метнулись в разные стороны, а Заграва дал знак Маршубе, Новохатскому и Коростылеву подготовить оружие. Мало ли какие вести могут принести разведчики!
Они и в самом деле принесли необычные вести. Правда, Синило возвратился лишь с наполненной каким-то питьем немецкой офицерской флягой, обтянутой зеленоватым армейским сукном, которую он нашел неподалеку в зарослях боярышника, а вот Пилип… Уже по одному виду, с которым он появился на солнечной опушке, легко можно было угадать: Пилип не просто чем-то поражен — он буквально потрясен. Смертельно бледный, с неистово расширенными зрачками, какой-то одеревенелый, он спотыкающейся походкой приблизился к Заграве и произнес прерывистым шепотом:
— Там трупы сожжены… Над ручейком… Там их — огромное множество… Ни одной живой души…
Все вокруг оцепенели, затаили дыхание.
— Веди! — раздалась команда.
Схватив коней под уздцы, партизаны бегом бросились за Гончаруком. Миновали непролазную гущу березового молодняка, начали спускаться пологим скатом среди старых дубов. Вот и лесной ручеек, спрятавшийся в густых зарослях осоки и ивняка, а за ним — обрывистый, подмытый весенними бурными потоками песчанистый берег, над которым застыл в глубокой задумчивости старый бор. Небольшой цепочкой они и направились вдоль берега, который то подступал к самой воде, то отдалялся, оставляя за собой обнаженные песчаные плешины. За очередным поворотом на одной из таких плешин увидели гигантское пепелище, представлявшее собой хаотический навал недотлевших стволов, пеньков и головешек.
— Вы ближе сюда, ближе… — И Пилип с шумом пересек ручей.
Вслед за ним перебрели через болотистое русло все остальные и словно бы остолбенели. Среди завала недогоревших стволов над присыпанным пеплом песком то тут, то там торчали из земли обугленные локти, колени, кисти рук и ног. И висел над пепелищем такой удушливый, такой плотный смрад, что не у одного из прибывших, кто сотни раз уже был опален боями и давно привык смотреть смерти в глаза, закружилась голова и к горлу подступил тошнотный комок.
«Кто эти несчастные? Как они здесь оказались? Что за трагедия разыгралась в этом диком закутке полесской земли?» — рвалось у каждого из уст, однако никто не проронил ни слова. Кого же спрашивать?
Вдруг Василь увидел неподалеку от пепелища, почти над самым обрывом, острый носок туфли, выглядывавший из-под супеси, и тотчас же бросился туда. Опустился на колено, изо всех сил начал разгребать ладонями землю. Земля легко поддалась — была сыпучей, еще не слежавшейся, явно недавно насыпанной. Не прошло и пяти минут, как он выгреб на глубине не более полуметра труп девушки в вышитой сорочке и сборчатой юбке. Одного взгляда Василю было достаточно, чтобы определить безошибочно: она застрелена в упор. И притом совсем недавно, ибо кровь из раны в груди, пропитавшая толстую светлую косу, даже не успела высохнуть.