Теперь взгляды присутствующих скрестились на Мансуре — лишь он мог точно ответить на поставленный вопрос. Ибо именно ему было доверено держать гестаповского лазутчика под неусыпным надзором. Однако Мансур беспомощно пожал плечами.
— Вспомни, товарищ Хайдаров, и скажи честно: ты оставлял хотя бы на минутку этого людоеда без надзора? — обратился Артем к нему спокойно, даже мягко.
— Да, на один минута оставлял. Перед самым вставай солнце. Когда доктор Клава моя звал…
— О кара небесная! — всплеснул руками Варивон. — Как же ты посмел покинуть боевой пост, негодяй?
— Ну, чего раскричались? Мансур лишь воды мне принес, — вызывающе бросила Клава. — На рассвете твоему эсэсу стало совсем плохо, а тут еще поступила весть: Щем на Семенютином «маяке» истекает кровью. Что же я, по-вашему, должна была разорваться на части?
Ксендз заметно побледнел, стиснул бескровные губы, а потом произнес сухо, как приговор:
— Вели, командир, арестовать этих разгильдяев, и немедленно!
— Не слишком ли круто берешь на поворотах, ваше преосвященство? — даже затряслась от гнева Клава.
Но тут в разговор вмешался Артем:
— Прекратить дискуссию! Вы не новички в отряде и хорошо знаете, что ждет каждого, кто сознательно нарушает дисциплину. Как знаете и то, какое наказание определяют законы военного времени тому, кто не выполнил боевого задания и тем самым провалил операцию, в осуществлении которой принимали участие, рискуя жизнью, десятки людей и от которой зависит их будущая судьба. Могу заверить: мы действовали и будем действовать в строгом соответствии с советскими законами!
Сурово, угрожающе прозвучали слова Артема. Да и как он еще мог говорить, если Мансур не выполнил боевого задания?! И причины сейчас никого не интересуют. Главное, что по его вине гестаповский шпион проник в отряд. Ныне никто из партизан не знал, кто он и что собирается делать. Разумеется, за такую провинность — только трибунал!
Это прекрасно понимал и Хайдаров. Однако он не стал вымаливать себе пощады, ссылаясь на былые заслуги, а молча расстегнул трофейный пояс и вместе с «вальтером» протянул его Артему. На миг наступила жуткая тишина — все ждали, как поведет себя сейчас командир.
— Кстати, о смерти Квачило в лагере уже известно? — спросил вдруг Ксендз.
— Вряд ли. Мы не хотели поднимать паники, — ответил Варивон вяло.
— Разумно. Но ведь люди до сих пор голодны… Что подумают? Их нужно немедленно накормить!
— Чем? Что, если и вода, и продукты отравлены?
Вдруг прозвучал умоляюще-приглушенный голос Хайдарова:
— Камандир, моя делал большой провинность — моя получай великое наказание. Моя хочет кушай вода, продукты. Если пропадай, то только моя. А если моя будет живой, вари обед партизан…
Присутствующие с удивлением смотрели на этого неприметного, низкорослого казаха. В отряде Мансура давно все полюбили за удивительную выносливость, за постоянную жизнерадостность и остроумие, но вот о такой его душевной щедрости, готовности к высокому самопожертвованию даже не подозревали. Что ни говори, а так просто и буднично пойти на смертельный риск не каждому под силу…
— Что ж, люди высокой чести только так и должны поступать в подобных случаях, — первым подал голос Ксендз. — На мой взгляд, командир, с арестом Мансура можно бы и подождать. Давайте лучше предоставим ему возможность искупить свою вину…
У присутствующих чуть было ноги не подкосились от услышанного: как можно быть таким жестоким? Пускай Мансур и тяжко провинился, однако посылать его за это сразу же в могилу…
— Воду и все, что захотите, я сам могу сейчас попробовать, — приблизившись к Артему, тихо промолвил Ксендз. — Ибо абсолютно уверен: ничто здесь не отравлено! Видишь же, ампула с цианистым калием практически нетронута, заполнена до отказа. Но суть, в конце концов, не в этом. Главное, что Квачило просто не желал ничего отравлять. Он давно докумекал, что гестапо сбросило его со счетов, послало сюда на гибель, поэтому не очень старался выполнять приказы своих погонщиков. Я не раз имел возможность убедиться: он люто ненавидит своих хозяев, но, загнанный в тупик, не имеет возможности надлежащим образом отплатить им. Думаю, когда Квачило получил от «возницы» яд с приказом «подготовить обед» (а получить он мог это только сегодня на рассвете, в минуту отсутствия Мансура), то в безвыходном положении решил добровольно выйти из игры, не дожидаясь, пока мы повесим его на перекладине или «извозчик» ликвидирует его как свидетеля. И это, наверное, самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни…
Как всегда, в доводах Сосновского проглядывала стройная логика, и склонный к сомнениям Артем каждый раз нуждался в советах этого уверенного человека. Вот и сейчас, учитывая сказанное Ксендзом, он с легким сердцем объявил:
— Вот что, товарищи! В данный момент просто глупо выяснять, кто и в какой мере виновен. Сейчас нужно действовать быстро и решительно! Поэтому первое: всем прикусить языки, дабы не вспугнуть «извозчика», который притаился в ожидании, пока Квачило «приготовит обед». Повторяю: в лагере ничего необычного не произошло! Ясно?.. Во-вторых, нужно как можно скорее сварить вкусный, питательный обед и накормить людей. Но готовить пищу без всякой посторонней помощи! Надеюсь, Клава с Мансуром справятся с этой задачей? Однако для абсолютной безопасности приказываю воду брать из ручья за болотом, а продукты — из запасного укрытия. Вам, Варивон, тоже есть срочное дело: надо опросить всех хлопцев, которые были прошлой ночью в «секретах» или на сторожевых постах. Нельзя же поверить, что «извозчик» на крыльях сюда прилетел. Кто-то где-то да должен был его видеть… Одним словом, за работу!
Отдав распоряжение, Артем с Ксендзом оставили лагерную кухню и направились в командирскую землянку.
— Ну, заварилась каша… Что будем делать дальше, Витольд Станиславович?
— Думать, дружище, хорошенько думать. Я лично большие надежды возлагаю на сегодняшний обед. Он может многое прояснить. Нужно лишь найти весомый повод, как угостить приготовленным Клавой и Мансуром борщом и кашей всех партизан. Без какого бы то ни было исключения! Особенно новичков из учебной команды Чудина… Не сомневаюсь, что «извозчик», каким бы голодным ни был, никогда не набросится на еду, приправленную гестаповскими «специями». Ну, и тем самым невольно разоблачит себя. А нам остается лишь не зевать.
— Вы просто гений, Витольд, мой дорогой! — не удержался, чтобы не выразить восхищения, Артем.
Задумавшиеся и сосредоточенные, шли они по притихшему лагерю и не ведали, какой еще удар приготовила для них судьба. Даже когда увидели сгорбленного в три погибели человека на сосновом пеньке возле входа в землянку, не почувствовали беды. Но вот он, услышав их шаги, вскочил на короткие ноги и, спотыкаясь, пошел навстречу командирам.
«Ты смотри, Пилип Гончарук! — чуть было не воскликнул Артем. — Только как он здесь оказался? И почему у него такое распухшее лицо, воспаленные глаза?..» Пилип даже уст не успел раскрыть, как Артем догадался, вернее, безошибочно знал наперед, какую новость принес к Змиеву валу этот круглоголовый невысокий человек. И от этого захлебнулось в отчаянии сердце, померк весь свет.
Некоторое время Пилип покачивался на дрожащих ногах, потом хрипло промолвил:
— Горе нас постигло, командир… Василь Заграва… Гриц Маршуба… Оба погибли! — и захлебнулся в беззвучном рыдании.
«Погибли!.. Погибли!.. Погибли!..» — на разные лады вдруг загудели, заколотились над Артемом стопудовые колокола. Этим надсадным бамканьем вскоре наполнилось все его существо, отчего раскалывалась голова, ныла каждая клеточка. Правда, для Артема эта весть не была такой уж неожиданной. Потому что сердцем он давно чуял: долго не сносить Василю головы.
— О проклятье! — вырвался из его груди глухой стон с болью и отчаянием.
Опустошенный, ошеломленный, он, будто лунатик, неровной походкой направился к землянке, с разгону упал на голые нары. Кто-то другой на месте Сосновского непременно пошел бы следом за ним, попытался бы успокоить добрым словом. А Витольд Станиславович по собственному опыту знал: большое душевное горе, как и физическую боль, каждый человек должен преодолевать собственными силами. Потоптавшись некоторое время возле землянки, он неторопливо направился по склону Змиева вала, беря курс на первый «маяк». Правда, перед этим он попытался расспросить Гончарука, где, когда и как именно произошла с хлопцами трагедия, но очумевший от горя Пилип просто не мог сейчас говорить. Потому-то, ничего не добившись от него, Ксендз отправился на свидание с Коростылевым, Синило и Новохатским, которые после ночных гонок расположились на отдых в Семенютином доме.
Прибыв на «маяк», Ксендз сразу же заметил, что его здесь давно уже ждали. Иначе зачем бы это дневальный встретил его еще на пруду через пересохший ручеек и молча указал на сенник? Не заходя в светлицу, Сосновский поспешил к облюбованному хлопцами месту отдыха после многодневных переходов и боевых операций.
— Витольд Станиславович, идите-ка сюда, — еще издалека донесся голос Семена.
Ступив под навес, Ксендз с удивлением заметил, что хлопцы не спят. Трое из них, полураздетые и разутые, вповалку лежали на утрамбованном десятками спин сене, смотрели в дырявый потолок печальными глазами и не думали спать.
— Так вы уже слыхали, товарищ Сосновский, о наших делах? Прямо скажем: сквернейшие дела… — И хмурый Синило, не дожидаясь приглашения, принялся рассказывать о многотрудном рейде их группы по Бородянщине, Бышевщине, Макаровщине, Иванковщине и Розважовщине, о повседневной шумихе, которую поднимали свирепыми расправами и оглушительно-горластыми митингами «калашниковцы», о массовом потоке молодежи в ряды красных партизан, наконец, об их страшной находке среди болотистых дебрей над безымянным лесным ручейком…
Коростылев с Новохатским только поддакивали да изредка подбрасывали скупые реплики, стремясь не прерывать Семена.
— В Пекарях мы все-таки застали «неуловимых мстителей». На радостях Василь решил лично отправиться на встречу с их командиром. Разумно это было или не очень, но мы без пререканий приняли его решение. Всяк ведь знает: с Загравой много не наспоришь. Ну, пошел, значит, он с Маршубой в село, а наше дело телячье — жди. И вдруг чуточку погодя слышим: в Пекарях вроде бы поднялся переполох, началась перестрелка. Что нам было делать? Ну, посидели малость, подождали, а потом на коней — и айда в село. Так, будто беду предчувствовали… Выскочили на площадь, а там, кроме повешенного за ноги на телеграфном столбе местного старосты, нет ни единой души. Спрашиваем у людей: что здесь за стрельбище было? А нам все в один голос: калашниковцы двух лазутчиков гестаповских схватили, которые якобы хотели их командиров порешить… Короче, допытались, что пойманных постреляли калашниковцы, а в придачу еще и привязали за ноги к бричкам и помчались наперегонки с ветром. Разумеется, мы за ними изо всех сил. И вдруг за селом увидели: в дорожной пыли валяются какие-то два трупа. Наверное, их родные матери не узнали бы — такие изувеченные. Но когда мы присмотрелись… это были Заграва и Маршуба…