— Мы их неподалеку там, под лесом, похоронили… — добавил Коростылев.
— Ну а потом сюда что было мочи!..
Зловеще загадочным, просто фантастическим выглядел рассказ Семена Синило. Все в нем настораживало Ксендза, рождало тяжкие подозрения. И эти демонстративно-шумные митинги с непременными публичными расправами, которые чинили неизвестно зачем так называемые калашниковцы над мелкокалиберными фашистскими прислужниками. И эта огромная гора трупов сельских хлопцев и девчат среди непролазной чащи над лесным ручейком, которую кто-то очень хотел скрыть от людских глаз песчаными завалами и пожарищем. И, наконец, бессмысленное, садистское убийство Загравы и Маршубы…
Чем дольше размышлял над всем этим Ксендз, тем больше крепла у него мысль, что прибытие на житомирский аэродром Гиммлера и гибель «таранов» в Мануильском лесничестве, появление в их лагере гестаповского «извозчика» с ампулой цианистого калия и гибель Загравы с Маршубой соединены какой-то незримой таинственной нитью. Да что там соединены — все эти события наверняка были крепко скручены в тугой клубок причин и следствий, которые в свою очередь становились причинами еще более грозных последствий. С каждой минутой в нем утверждалась непоколебимая уверенность, что их отряд уже попал в адский водоворот событий, точение которых теперь целиком определяли спецы из службы безопасности рейхскомиссариата. Собственно, этого давно следовало ожидать. Разве могли оккупанты смириться со столькими потерями, нанесенными им партизанами? Несомненно, они долго и тщательно готовились к отплате. И вот наконец, улучив момент, начали глобальную антипартизанскую операцию.
«Знать бы только, что именно известно о нас фашистам. Кто их так подробно обо всем информировал? Сведения именно о последних событиях… Значит, агент проник к нам совсем недавно… Кто в последние дни прибился к нам?..»
Множество вопросов возникало перед Ксендзом, и на каждый из них он не мог ответить с уверенностью. Догадки, предположения, предвидение… Не привыкший лукавить с собой, он с какой-то болезненной отчетливостью понял, что оказался в глухом тупике, из которого не вырваться без посторонней помощи. Но откуда, от кого мог ее ждать? Кто раздобудет для него вражеские тайны, на базе которых можно было бы всесторонне оценить обстановку и принять единственно правильное, можно сказать, спасительное решение и тем самым избежать трагедии?
Внезапно Ксендз почувствовал, как в его грудь проскользнул и начал подбираться к сердцу неприятный холодок. Давно, очень давно не посещал Витольда Станиславовича этот непрошеный, постылый гость, а вот сейчас нахально ворвался в душу, вытеснил все чувства, пригасил мысли. Обессилевший и какой-то равнодушный, ничего не слыша и не видя, Ксендз надолго оцепенел. И, казалось, ничто не могло вырвать его из глубокой задумчивости.
Но вскоре произошло событие… Примерно к полудню с отдаленного сторожевого поста сообщили: к «маяку» приближается в сопровождении неизвестного дорожный обходчик с Житомирского шоссе. Через полчаса на Семенютино подворье вошли под надзором Тимохи Яроша нежданные путники.
— Ты кого сюда привел, Юхим? — встретил их у ворот Довгаль.
— Да вот велено мне спровадить к вам человека… Так сказать, в обмен на мою Настусю…
— Толком говори: кем велено? Что это еще за такой обмен? — ничего не понял Довгаль.
— Ну, вчерашним вечером ко мне из Киева прикатили двое на автомашине… Ну, и приказали, чтобы я отправил сюда человека, который утром придет с косынкой от Настуси… А взамен обещали освободить старшенькую мою, изнывающую у них в качестве заложницы. Вот я, значит, и здесь…
— Так, выходит, ты притарабанил к нам гестаповского шпика? — рявкнул во всю глотку Матвей.
— Что же я должен был делать?.. Так мне советовал сделать товарищ командир, — пролепетал растерявшийся Опанасюк.
А по Семенютиному подворью ветром уже неслось:
— Гестаповского лазутчика привели!.. Лазутчика поймали!..
Раненые и больные, выспавшиеся и полусонные, сбежались партизаны со всех концов к прибывшим. Тотчас же окружили их тесным кольцом и давай обшаривать ненавистными взглядами костлявого и худого, будто после тяжелых болезней, сутуловатого молодого человека в добротном сером костюме заграничного фасона, новых туфлях и на удивление больших очках. Так вот он какой, настоящий гестаповский оборотень!
— Товарищи, я хотел бы встретиться с вашим командиром… — слишком спокойно и с достоинством промолвил очкарик, украдкой улыбнувшись уголками губ.
Но его тут же грубо оборвали:
— Навозные черви — твои товарищи, а не мы, шкура ты продажная!
— Видали, он еще и разглагольствует о командире… А ну, заткни, Тимоха, ему глотку!
В тот же миг кто-то из загравинцев так стукнул очкарика ногой, что он тотчас же полетел кубарем.
— Зачем же вы так сразу? — лежа на спорыше, простонал тот. — Вы бы сначала спросили: кто я, зачем прибыл сюда?
— Скажи спасибо, что мы до сих пор еще не прикончили тебя!
Пришелец попытался было встать на ноги, но кто-то снова угостил его тумаком.
— Да подождите хоть минуту! — уже не мольба, а гнев прозвучал в его голосе. — Я ведь полностью в ваших руках и никуда не денусь. Вы можете со мной сделать, что только пожелаете, но сначала отправьте к своему командиру. У меня есть важное дело к нему…
— В самом деле, хлопцы, нечего нам здесь… Его нужно бы отконвоировать в лагерь, — предложил Антон Рябой.
— Что-о-о? И этого тоже в лагерь? — закричал Довгаль. — А не слишком ли много будет там всякой дряни? Почему это наш лагерь должен превращаться в курорт для гестаповских гадюк? Хватит того, что Ксендз и так уже собрал там целый выводок… Прикончить гада — и вся ярмарка!
— Правильно, прикончить! За смерть Загравы и Маршубы!
— Кровь за кровь! — распалялись от душевной боли, от горя партизаны.
И в этот момент в центр круга протиснулся Опанасюк, упал на колени рядом с очкариком, поднял в отчаянье руки над головой и заголосил, как на похоронах:
— Опомнитесь, люди добрые! Если вы порешите его, то навсегда погубите мою Настусю. А чем она, несчастная, перед вами провинилась? Что плохого я вам сделал?..
Этот отчаянный крик и привел в сознание Ксендза. Вскочив на ноги, он быстро бросился к толпе.
— Что здесь за перебранка, разрешите узнать?
— Да вот Опанасюк гниду гестаповскую сюда приволок… Хочет ее подбросить нам в обмен на свою Настусю…
— Пропустите их обоих в хату! — распорядился Ксендз.
— А не много ли чести? Мы перед разной нечистью чуть ли не на животе ползаем, а они по нашему брату — свинцом из засад, — встал вдруг на дыбы Довгаль. — Да пусть у меня лучше ноги отсохнут, чем я поведу такую нечисть в хату!
Вдруг с треском раскрылись оконные рамы, из светлицы выглянул комиссар Ляшенко:
— Это что за дискуссии, товарищ Довгаль? Вы что себе позволяете? Немедленно выполняйте приказ старшего командира!
Притихли, умолкли партизаны, начали расходиться кто куда. Последним побрел к крыльцу Довгаль. А следом за ним — Опанасюк, очкарик в фасонном костюме и Сосновский.
— Товарищи хорошие, заступники наши, сделайте так, чтобы фашистские аспиды отпустили мою Настусю, — переступив порог светлицы, снова упал на колени дорожный обходчик. — Напишите им расписку, что не тронете этого посланца, иначе…
— Кому и какую расписку нужно писать? — удивился Ляшенко.
— Вам писать ничего не нужно, — вмешался в разговор очкарик. — Это я должен подать охранникам заложницы знак, что со мною ничего плохого не случилось, и они могут ее отпустить… Но перед этим я хочу получить заверения в том, что мне будет предоставлена возможность поговорить с вашим командиром. Это — единственное мое условие.
Ляшенко многозначительно переглянулся с Ксендзом и промолвил без задержки:
— Считайте, что такое заверение вы уже имеете…
Молодой человек не стал требовать других гарантий, как на его месте поступил бы кто-нибудь другой, и сразу же извлек откуда-то из-за лацкана еще совсем нового пиджака жесткую охристую картонку, согнутую вдвое, и протянул ее Опанасюку:
— Это аусвайс на имя вашей дочери. Немедленно отправляйтесь в Ситняки, найдите в тамошней управе чинов из Киева, предъявите им вот эту штукенцию и забирайте свою Настусю. Советовал бы только не возвращаться с ней домой. Было бы лучше, если бы вы вообще увезли отсюда семью. Хотя бы на некоторое время. А то сейчас там развернется такое… Все ясно?
— О боже ты мой, чего же здесь не понять! — произнес Опанасюк со слезами на глазах. Дрожащими руками, будто золотую грамоту, взял охристый пропуск с коричневой диагональной полосой и красной печатью с орлом в центре, прижал к груди и не чуя земли под ногами опрометью бросился из хаты.
Ксендз двинулся следом за ним. Во дворе подозвал Рябого и Яроша и коротко приказал:
— Присмотрите-ка за ним. В Ситняках он должен вырвать дочь из заложников. Если все будет там в порядке, отправьте ее на наш запасной «маяк» в Нижиловичах. А потом помогите Юхиму и всю семью туда переправить. И сразу же сюда с докладом.
Возвратившись в светлицу, Ксендз заметил, что Ляшенко о чем-то разговаривал с киевским пришельцем. Но стоило ему переступить порог, как болезненный на вид очкарик мгновенно прикусил язык.
— Продолжайте. Это один из наших командиров, — обратился к нему Ляшенко.
Но тот продолжал молчать. Светил на Ксендза большими, круто выпуклыми очками и молчал.
— Да что же это вы? Может, ждете какого-то особого приглашения? Только предупреждаю: его не будет!
— Я хочу вести деловой разговор с командиром. И при этом с глазу на глаз, без единого свидетеля!
Брови Ляшенко круто сдвинулись на переносицу, стал ледяным взгляд всегда ласковых глаз. Дескать, смотрите-ка, он еще и хорохорится.
— Я просто обязан позаботиться, чтобы мои слова не стали достоянием здешних провокаторов, — поспешил объяснить свое поведение болезненный молодой человек.
— Провокаторов у нас нет!
— К сожалению, ошибаетесь. Мне точно известно, что один из них уже передал в Киев соответствующим службам сведения о вашем подпольном госпитале в Бантышах, провалил какую-то операцию под кодовым названием «Волосожар», разоблачил тайну партизанской типографии…